Текст книги "Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…)"

Состояние, в котором находилась Ника после получения премии, вызывало невероятную тревогу за всю ее последующую жизнь. Ее эмоции были совершенно непостижимы для меня: пять минут назад она счастливый человек, а проходит десять минут – другое состояние и настроение. Нет, я не была свидетелем капризов, я просто видела очень нервное существо».

«Мы понимали, – заметила как-то Карпова, – что Никуша здесь долго не проживет, и думали, ну, где она может жить, в какой стране, и придумали страну Тумбу-Юмбу, куда мы уедем, и только там все будем спокойно жить. Ника не будет знать языка, она будет писать стихи и танцевать. Ника в детстве написала, как попала в это племя, как танцует там, входит в ритм, который пробуждает в ней жажду жизни. И барабан стучит в ритм с ее сердцем. Ей хотелось, чтобы ее куда-то унесло из этой страны».

Думаю, что при жизни Ники страной Тумбой-Юмбой для нее была только Италия, где она себя прекрасно чувствовала, забыла о болезнях, была веселой, где к ней приходил звук, и она почти ежедневно писала по стихотворению. А главное – вокруг нее как со стороны взрослых, так и детей была доброжелательная атмосфера, не говоря уже о том, что рядом с ней неотлучно находились два любимых человека – бабушка и Евгений Евтушенко. В конце жизни Карпова мне сказала: «И все-таки я рада, что Ника была в Италии, она только там почувствовала себя самой собой. А здесь все относились к ней отстраненно и ужасно». Может, в Италии у Ники жизнь сложилась бы иначе, но туда, в отличие от США, ей эмигрировать не предлагали, да и неизвестно, согласились бы она и ее родные на это.

Глава 12
«Живем с тобой на разных островах…»

О дедушке Ники Турбиной я пишу в основном по словам ее бабушки Людмилы Владимировны Карповой. Не знаю, в какой степени рассказ жены может быть объективен, тем более что к их отношениям применима пословица «От любви до ненависти – один шаг». Вместе с тем этот рассказ, как мне кажется, дает достаточно полное представление о его герое, которого читатели, в отличие от мамы и бабушки Ники, знают, к сожалению, крайне мало. Итак, слово Карповой.

«Анатолий Игнатьевич Никаноркин родился 21 октября 1921 года в городе (тогда поселение) Енакиево Донецкой области. Его отец, Никаноркин Игнатий Андреевич, работал заместителем директора местного металлургического завода по хозяйственной части и играл главные роли в самодеятельном театре. Мать Никаноркина, Марфа Михайловна Левенко, украинка по национальности, работала в библиотеке. Когда я впервые приехала к ним в качестве невестки, они жили в землянке.

Живя впоследствии в солнечном Крыму, Никаноркин не забывал о родном Донбассе: “Там, где я родился, пахнет шлаком, / Пахнет гарью огненный рассвет. / Ветер, пролетающий над шляхом, / Доменными плавками нагрет”.

Эти строки, написанные в начале 50-х, цитирует и называет прекрасными известный в то время поэт Степан Щипачев[105]105
  Щипачев С. П. (1898/99–1979), русский поэт.


[Закрыть] в открытке Никаноркину от 07.07.54 г. Заканчивает он свое послание такими словами: “Признаки вашей одаренности (Слово подчеркнуто. – А.Р.) в книге обнаружить не трудно”.

В молодости Никаноркин носил длинные волосы, – продолжала Карпова. – В 28 лет в Киеве его назвали старым стилягой. На него нельзя было не обратить внимания. У него была отличная фигура, он носил широкие брюки, которые меня раздражали, и был помешан на своей болезни. Когда мы в сентябре 1950 года поженились, он был инвалидом второй группы. Раз в неделю мы с Никаноркиным ходили в ресторан при гостинице “Украина”, ели цыплят табака, которые тогда стоили 3 рубля, и танцевали. Он прекрасно играл на балалайке.

Никаноркин очень любил Журавлева[106]106
  Журавлев Д.Н. (1900–1991), народный артист СССР, выдающийся чтец, в репертуаре которого особое место занимали произведения Чехова, Бабеля, Пушкина, Маяковского, Блока, Мопассана.


[Закрыть], они дружили. Журавлев приходил к нам домой, и они подолгу сидели – до часа-двух ночи. Журавлев присылал Никаноркину письма и открытки. Дом наш был открыт для всех. Никаноркина в Ялте знали и уважали как известного писателя, возглавляющего Крымскую писательскую организацию.

Журналистка Татьяна Барская подробно описывает жизненный и творческий путь Никаноркина[107]107
  Барская Т. И в прозе он поэт // Советский Крым. – 1980. – 10 фев.


[Закрыть]: “Сын потомственного металлурга, выпускник Дагестанского мединститута[108]108
  Никаноркин сначала учился в Ростовском мединституте, а после войны перевелся в Дагестанский мединститут. Получается, что он воевал и оперировал раненых, не имея полного высшего образования.


[Закрыть], в 1943-м Анатолий Никаноркин начал свой трудовой и боевой путь врача бригады морской пехоты, высаживался с десантами в Новороссийске и Керчи. В Эльтигене, который не зря назвали Огненной землей, был ранен. После выздоровления и возвращения из госпиталя в качестве хирурга-специалиста направлен во Вторую Польскую армию. Боевой путь его теперь проходил через Перемышль, Люблин, Быдгощ, Познань. Многим раненым в боях польским солдатам и офицерам помог Никаноркин вернуться в строй. Польское правительство наградило советского врача орденом “Серебряный Крест за заслуги”.

Мало кто знал в те послевоенные годы, что демобилизованный воин, ставший участковым врачом в Ялте, пишет стихи. Ему повезло на учителей. Первым, кто открыл его как поэта, был Владимир Луговской, который воспитывал у молодых литературный вкус, высокую требовательность к слову, романтическое ощущение действительности. За развитием заинтересовавшего его поэта В. Луговской следил из года в год, давая советы, всячески поддерживая. Редактору сборника стихов Никаноркина Борису Степанюку он написал из Ялты в мае 1957 года:

Обращаюсь к вам с покорной просьбой. Помогите добром, советом и консультацией моему ученику и другу А. Никаноркину, очень интересному человеку и хорошему поэту, в издании у Вас его новой книги. По просьбе “Крымиздата” я был редактором и инициатором его первой книги “Родные ветры”. Никаноркин впервые пришел ко мне в 1949 году, и с тех пор я беспрерывно следил за его творчеством и давал ему советы и консультации. Мне целиком известна книга, находящаяся у вас, и должен сказать, что мягкая, лирическая и задумчивая поэзия Никаноркина мне всегда нравилась… Заранее благодарен.

Ваш Вл. Луговской. 26/V 57.

Луговской как-то сразу проникся доверием к Никаноркину. Настолько, что вскоре после знакомства он пишет на его имя доверенность такого содержания:

Доверяю т. Никаноркину А. И. получить из газеты “Сталинское знамя” причитающийся мне гонорар. 2.VI.1949. В. Луговской”.

Ниже: “Собственноручно подпись т. Луговского В.А. удостоверяю.

Директор Дома творчества Литфонда СССР в Ялте Хохлов. 2.VI.1949.

Об отношении Луговского к Никаноркину говорят его письма. В одном из них есть такие слова:

Толя, милый! Бесконечное Вам спасибо за все, бесконечное. Я Ваш вечный ходатай, друг, не знаю еще кто. Ваш вечно В. А.

В другом письме, датированном 1952 годом, Луговской пишет:

Милый мой, дорогой друг Толя!.. Сейчас я проездом в Сталинграде… Много написал стихов, но до главного еще не добрался. В конце августа думаю, как обычно, быть в Ялте… Очень по Вам скучаю. Чудный Вы человек…

Ваш В. Луговской

Судьба свела начинающего поэта и с Александром Твардовским, который позже рекомендовал Никаноркина в Союз писателей. В рекомендации он отмечал:

В Ялте я познакомился с местным литератором Анатолием Никаноркиным, стихи которого мне были частично известны и ранее по печати. Здесь я прочел его книжку стихов “Родные сестры”, изданную Крымиздатом в 1953 году под редакцией покойного В. Луговского.

В них отчетливо выступают своеобразное содержание, своеобразный колорит шахтерского поселка или железорудной керченской земли, а также черты самостоятельного склада в стихе, немногословном, но выразительном… Словом, на мой взгляд, стихи Никаноркина, даже имея в виду только эту книжку, свидетельствуют о несомненных признаках дарования поэта и серьезной поэтической культуре. Но за годы после выхода этой книжки Никаноркин написал и напечатал в журналах и альманахах Москвы, Украины, Крыма много новых стихов. Мне кажется, что А.Н. Никаноркин, безусловно, должен быть принят в члены Союза писателей.

Вот с таким благословением двух замечательных русских поэтов вступал на тернистый путь литератора Анатолий Никаноркин. Невольно присоединяешься к оценке его творчества, данной ему в одном из писем Василем Быковым[109]109
  Быков В. В. (1924–2004), советский и белорусский писатель.


[Закрыть]: “Твои стихи я люблю не меньше твоей прозы, всегда исходит от них некая скромная прелесть, как от полевых цветов…”».

«Когда Толя в 1953 году издал первую книгу своих стихов, которую мы очень ждали, – продолжала Карпова, – казалось, изменился и стал краше окружавший нас мир. Он умел слушать, был мягкий, но беспомощный. Написал свыше ста статей в газеты, чем в основном зарабатывал. А еще умел открывать новые имена писателей и художников, делать археологические открытия.

Когда я выходила замуж за Никаноркина, очень его любила. Люди предупреждали моего отца и отговаривали меня, ссылались на то, что он болен, является инвалидом, страдает бессонницей со времен войны, что у него болезнь легких. Но даже если бы у него не было рук и ног, я вышла бы за него замуж: он много знал, был очень эрудирован и открывал мне целые миры. У него была прекрасная память, он познакомил меня с Блоком и с импрессионистами, наконец, сотворил из меня женщину. Конечно, в моем лице у него для этого была благоприятная почва, но его заслуга очень велика.

Тогда мы жили в коммунальной квартире на улице Свердлова, 7, возле массандровского пляжа[110]110
  До женитьбы Никаноркин с 1949 года жил в «Гранд-отеле», а с 1951 по 1952 год – на улице Бульварной, 6.


[Закрыть]. У нас были две комнаты и веранда, сидя на которой мы слышали шум моря, и нам казалось, что это не веранда, а палуба корабля».

Об этом хорошо написал Никаноркин в стихотворении «Дом у моря»:

 
Наша комната,
Словно каюта:
Из окна только глянешь вниз, —
Море волны вздымает круто,
Разбивая их в клочья, вдрызг.
Гул сирен,
Гоготанье чаек
Будят затемно до утра.
Провожаем мы
И встречаем
Шхуны, баржи и катера.
 
 
Перемигивается ночью
С лампой комнатною маяк.
Дом на суше поставлен прочно,
Но не верится мне никак:
Стоит парусу
Взмыть под солнцем,
Так и кажется,
Что вот-вот
Дом с фундамента наш сорвется
И вдогонку за ним пойдет.
 

«В Москве все наши друзья знали, что у Никаноркиных под тряпкой у двери лежат ключи от квартиры: пожалуйста, приезжайте, открывайте и живите. Там бывали Луговской, Твардовский, Светлов[111]111
  Светлов М.А. (1903–1964), русский поэт.


[Закрыть] и многие другие поэты и писатели. Светлов был худючий, всегда молчал и много ел, а Твардовский любил выпить. Светлов тоже был не дурак выпить, но предпочитал вино, которое мне присылала из Майкопа бабушка.

Вспоминаю один из приездов Твардовского в Ялту. Было это примерно в 1970 году. Тогда он уже завершал свою работу в “Новом мире”. Твардовский приехал на месяц вместе с женой Марией Илларионовной в Дом творчества писателей, где познакомился, а затем и подружился с Никаноркиным, проникшись к нему доверием. Никаноркин умел располагать к себе людей независимо от их положения в обществе. Твардовского он называл по отчеству – Трифонович, а тот его по имени – Анатолий. Они часто встречались, играли в карты, а однажды пришли к нам домой, и Никаноркин познакомил меня и Майю с Твардовским. Они говорили между собой так, будто были на короткой ноге. Впервые попав к нам, Твардовский возмутился: “Как вы здесь, в этой деревне, живете? Вам надо перебраться в Москву, я вам помогу”. Он был раскованный, мягкий, приятный.

В другой раз он, живя в гостинице в трехкомнатном люксе, обратился к нам с просьбой: “Хочу использовать вашу квартиру, чтобы побыть одному. И вот что еще: в комнате на столе, чтобы я не искал на кухне, оставьте мне две бутылки водки, хлеб, сало и одну-две картошки”. Очевидно, он хотел побыть наедине со своими грустными мыслями, понимая, что скоро из “Нового мира” его уберут. Так впоследствии и случилось. Тогда двух бутылок оказалось мало, и Майя бегала еще за одной.

Но были и другие, приятные встречи, когда мы собирались в выходные. Они с Никаноркиным поочередно под балалайку пели скабрезные частушки такого типа: “Я …буся лучше гуся, /Гусь …бется, валится. / Моя милка на постели / Моим х…м хвалится”. Никаноркин знал их намного больше, Александр Трифонович хвалил его: “Ну, Анатолий, ты молодец, запиши мне свои частушки”. И Толя записывал. Еще, помню, Твардовский жаловался, что у него трудности с иностранными языками – никак не идут.

Следующий, и последний раз я встретилась с ним на его даче в Хопре, куда привезла документы на машине, которую мне дала Майя Луговская. Это были документы, необходимые для ходатайства на наш переезд в Москву. Хотя Никаноркин с учетом своего нездоровья туда не собирался, но я его теребила, хотела из Ялты уехать, относилась к ней настороженно и без любопытства. А Крым любила. Встретила меня Мария Илларионовна, по виду типичная школьная учительница. Пока она пошла сообщить мужу обо мне, я обратила внимание на телевизор, которого у нас еще не было, и подумала: “Как же так – в комнате никого нет, а телевизор работает?”

Вернувшись, Мария Илларионовна сообщила, что у Твардовского сейчас Солженицын. Вскоре вышел Твардовский, совсем другой по сравнению с тем, которого я видела в Ялте: собранный, отдаленный, словно мы не были знакомы. К тому времени он уже заболевал и покидал “Новый мир”. Я отдала ему документы. Он ничего не ответил, сказал только, что очень занят. Я понимала, что больше его не увижу».

Поскольку речь зашла о Твардовском, позволю себе немного отвлечься от основного повествования. Моя дальняя родственница Вера Львовна Попова, урожденная Бриль, в свое время работала одной из личных стенографисток Сталина и никуда не могла отлучиться из дому, не поставив в известность соответствующие органы. И вот эту самую Веру Львовну мы с мамой случайно встречаем в Ессентуках, куда приехали, чтобы мама подлечила печень. Было это летом 1957 года.

Надо сказать, что Вера Львовна была очень остроумной дамой и большой выдумщицей. «Давай, Поленька, – предложила она маме, – купим пирожки с капустой. Это мечта поэта!» А пирожки с капустой, да еще жареные, тем, у кого больная печень, мягко говоря, противопоказаны. «Не бойся, – убеждала маму Вера Львовна, – я сюда уже тридцатый раз приезжаю, все себе позволяю, ничего не случится». Мама, естественно, отказалась, а Вера Львовна тут же купила большой кулек пирожков, потом нашла телефон-автомат, вызвала «Скорую помощь» на адрес, по которому жила, и направилась к своему дому, уплетая пирожки. Как только она пришла домой, у нее начался приступ печени, и в тот же момент приехала «Скорая», которая ее спасла.

Вы спросите, при чем здесь Твардовский. А при том, что Вера Львовна очень хорошо знала Александра Трифоновича, потому что они были соседями, жили в доме газеты «Известия» по Кутузовскому проспекту, 11/7, но она на этаж выше. И часто подвыпивший Твардовский звонил в ее дверь, и, когда она открывала, принимал ее за жену и через силу произносил: «Маша… это я!» А Вера Львовна отвечала ему всегда одинаково: «Александр Трифонович, вы ошиблись, Маша живет этажом ниже».

«Примерно в 1970 году, – рассказывала Карпова, – мы с Никаноркиным были на выступлении Вольфа Мессинга[112]112
  Мессинг В.Г. (1899–1974), эстрадный артист (менталист), выступавший в СССР с психологическими опытами «по чтению мыслей» зрителей, заслуженный артист РСФСР.


[Закрыть] в ялтинском театре. После концерта Мессинг стоял печальный возле туалета и курил. Как оказалось, он был несчастен и одинок – его жена к тому времени умерла. Мы подошли к нему выразить свое восхищение. Познакомились. Он очень обрадовался. Сначала мы беседовали с ним, потом часа два гуляли по набережной. А надо сказать, что я была истинная коммунистка, в отличие от Никаноркина, который, если хотел меня обидеть, говорил “сталинистка”. Однажды, когда он это сказал, я бросила в него утюг, в другой раз порвала свой портрет, который он, кстати, неплохо, нарисовал. У Никаноркина в голове вечно были какие-то недовольства и возмущения. Мессинг, очевидно, прочел его мысли и сказал: “Ну что вы, у вас такая симпатичная жена!”, на что Никаноркин заметил: “Да, но очень партийная”. Мессинг на это сказал: “Не переживайте, скоро все закончится”, давая понять, что советской власти и компартии не будет. Как далеко видел! Мы тогда даже подумать об этом не могли».

Никаноркин был беспартийным. Очевидно, по глубокому убеждению, если не вступил в партию даже на фронте. В мирное время он тем более туда не собирался. Беспартийность Никаноркина была еще одним поводом для конфликтов с женой, которая чересчур рьяно проявляла свою активность в качестве члена партбюро гостиницы «Ялта». По словам Анны Годик, поэт Василий Субботин, одно время возглавлявший горком партии Симферополя, к Никаноркину относился терпимо, а Карпову, поведение которой его раздражало, очень не любил и терпеть не мог.

«Никаноркин был больным человеком, – продолжала Людмила Владимировна, – но способным и порядочным. После фронта он не спал и пил наркотические средства. Я этого не понимала. Он был полусумасшедший. Через два-три года после замужества я ездила к нему в симферопольскую психбольницу, где он лежал. Он любил меня, был эротоманом, мог заниматься сексом 24 часа в сутки. Светочка, моя младшая сестра, считала его наркоманом, потому что он собирал лекарства мешками с момента, когда мы познакомились. Если я приезжала к нему в больницу, он меня встречал, мы шли куда-нибудь под дерево и занимались любовью. Он уже тогда начинал писать повесть “Сорок дней, сорок ночей” и рассказывал мне об этом. Мы ездили с ним в Керчь, где, собирая материал для повести “Чайки над Эльтигеном”, он встретился с уцелевшими десантниками, которых к тому времени осталось три-четыре человека.

Никаноркин избегал многословия, красивых фраз. Я сто раз перечитала его повесть “Сорок дней, сорок ночей”[113]113
  Никаноркин А.И. Сорок дней, сорок ночей: Повесть. – 4-е изд. док. – Симферополь: Таврия, 1988 – 208 с.


[Закрыть]. За книгу “Избранное”, вышедшую в Киеве, он получил огромные по тем временам деньги – пять тысяч рублей, и все их потратил на покупку облигаций, причем обычных, а не трехпроцентного займа, и прогорел с ними, как все в то время. Лучше б дал эти деньги на лечение Ники. Ему предлагали купить землю, машину, но его донецкая жадность перевесила[114]114
  Когда Карпова в декабре 2013 года повторила, что Никаноркин был жадным, я заметил, что это у него, наверное, от войны. «Да, бедный мальчик», – подтвердила она. У Карповой была такая особенность: она могла о ком-то плохо отзываться, но в конце добавить: «Мой бедный мальчик» или «Моя бедная девочка», как бы прощая этого человека, сочувствуя ему.


[Закрыть]. Кроме того, он дополнил книгу моим рассказом, выдав его за свой. Этот рассказ, напечатанный ранее в газете, он оценил в 200 рублей – все, что получила наша семья из его гонорара. Я готова была его убить, хотя страстно любила, и жалела, что не изменила ему с теми любовниками, которым отказала». Когда я передал эти слова Елене Авдеевой, она удивилась: «Да неужели Людмила кому-то отказывала?»

«И вот ситуация, – продолжала Карпова, – Майя болеет, Ника полоумная, страна разваливается, Горбачев что-то мямлит. Я начала торговать тарелками, картинами и турецкими джинсами, ездила в Польшу, Румынию, Грецию и на Кипр, благо проезд мне почти ничего не стоил, так как от моей гостиницы за границу ходил теплоход. Никаноркин, Майка и Ника оставались сами. Ника раздражала его своим громким голосом, он ревновал ее к стихам, хотя его последние стихи были пропитаны Никиным мировоззрением. Кроме того, он так скандалил с Майей, что однажды сказал: “Или я, или Майя”.

Обиженный, он ушел в Дом творчества, где ему дали однокомнатный номер со всеми удобствами. Литфонд помогал ему – он жил там бесплатно, иначе не выжил бы. Я осталась с тремя девочками – Майкой, Никой и младшей сестрой Светочкой. Добрая Ника навещала его. Он ни разу не спросил: “Как ты, Никуша? Есть ли у вас деньги? Как вы живете?” Я возненавидела его. Отдала ему любовь и молодость».

Эти далеко не правдивые слова были произнесены через 20 лет после смерти Никаноркина. Что же тогда говорилось ему при жизни? Корреспондент «Комсомолки» Валентина Николаева, приезжавшая в Ялту в феврале 1983 года, свидетельствует: «Что касается дедушки, то его следов точно не было ни в квартире, ни окрест. Может, был в отъезде? Иначе я не упустила бы возможности встретиться с ним, да еще с писателем…» Без сомнения, жена и дочь сделали все, чтобы эта встреча не состоялась, потому что она могла поставить под сомнение публикацию статьи, ставка на которую была велика.

И уж совсем жуткую историю поведала мне Лушникова. «Дедушка Ники был очень приличным человеком, самым благородным в их семье, – рассказывает она. – Он ходил в кухню по маленькой тропиночке, чтобы поставить чайник и вскипятить воду. Готовить на кухне ничего не мог – его туда не пускали. Справлять нужду должен был, извините, в банку у себя в маленькой комнате, в которой жил. И если забывал эту банку вынести, то его ругали на чем свет стоит. Поэтому Анатолий Игнатьевич чаще жил в Доме творчества. Людмила и Майя считали, что у него много денег и что он должен их содержать. Когда Машка была маленькая, они уходили и ее на него оставляли (повторение истории с Никой. – А.Р.). А так с ним не общались. Его в семье никто ни по имени, ни папой не называл, его называли только “сосед”, говорили: “Вот сосед с чайником идет, чтобы сделать кипяток”. Никаноркин мне жаловался: “Я так переживаю и понимаю, что они загубят Никушу, но меня к ней не подпускают”».

Если творческая судьба Никаноркина сложилась более-менее успешно, то в личной жизни он был глубоко несчастен. Его жена и дочь во главу угла всегда ставили деньги, в чем читатели еще не раз убедятся. Поэтому Карпова, так, по ее рассказам, любившая мужа, возненавидела его, когда он прогорел с облигациями, купленными на собственный гонорар. Но это далеко не все. Живший в Ялте родственник Леры Загудаевой композитор Игорь Ковач рассказывал ей, что Карпова, которую считали одной из самых красивых женщин Ялты, шла на встречи с другими мужчинами, не считаясь с мужем. (В конце жизни Карпова мне призналась: «У меня был мужской характер – я влюблялась на неделю».) Он же первые несколько лет сидел с Никушей, так как Карпова работала, а Майя, поскольку молоко у нее вскоре после родов закончилось, уходила по каким-то своим делам. В ее отсутствие Никаноркин кормил малышку и гулял с ней. По словам Татьяной Барской, он часто приходил в редакцию ее газеты с Никой, оставлял ее в коляске под окном. «Майя дочерью мало занималась, – подтвердила Любовь Красовская, – занимался в основном дедушка. А Майя продолжала петь в хоре».

Свидетельствует Татьяна Барская: «Майя и Карпова скандалили с Никаноркиным, постоянно упрекали его». А Лера Загудаева рассказала, как Никаноркин, сам человек возбудимый и нервный, умолял ее уговорить Майю и Карпову, чтобы они не кричали на Нику. Он этого не выносил, особенно конфликтовал с дочерью. А потом сбежал в Дом творчества. Но и живя там, по словам Леры Борисовны, помогал семье деньгами, платил за квартиру покупал вещи Нике. «Однажды, – вспоминает Загудаева, – Майя пришла к нему в Дом творчества и, не застав отца, открыла ящик его стола, увидела сверху деньги, взяла их и сказала: “Он поймет”». В этом была вся Майя. Справедливости ради отмечу, что та же Загудаева, когда вместе с Луговской отдыхала в Доме творчества, видела, как Карпова принесла Никаноркину чистое белье и забрала грязное. Вряд ли это был эпизод, и Загудаева заметила: «Чужие отношения – потемки». Она говорила мне: «Они жили сложно, бедно, но, с другой стороны, Никаноркин тоже был жертвой».

По словам кинорежиссера Ольги Самолевской, она ездила в Симферополь в больницу навестить Никаноркина, привезла ему фрукты. Это было воскресенье, но его никто из близких не навестил, семья была равнодушна к нему. Никаноркин был одинокий среди этих, по ее выражению, «волков», и кротко умирал. Самолевской было очень жаль его, она поняла, какой он прекрасный человек.

«Живя в Доме творчества, – вспоминала Карпова, – Никаноркин мне не изменял. Я похоронила его при жизни, человека, которого безумно любила. Впечатление, будто вдруг на гильотине мне отрезали голову. Когда он умер, я уже не рыдала».

Уверен, что негативное отношение жены и дочери к Никаноркину передалось и Нике, которая адресовала дедушке такие строки:

 
Мы говорим с тобой
На разных языках.
Все буквы те же,
А слова чужие.
Живем с тобой
На разных островах,
Хотя в одной квартире.
 

Это стихотворение было написано в 1983 году, а за два года до этого, когда, очевидно, ситуация в доме была более благоприятная, Ника посвятила ему стихотворение «Погибшим в 1943 году в Эльтигене», зная, что он был участником керченского десанта. В те годы Анатолий Игнатьевич был единственным хирургом в Эльтигене, который в медсанчасти, расположенной в землянке, сделал массу сложных операций, в том числе по ампутации ног и рук. В чем в чем, а в мужестве ему не откажешь.

«Нике было жалко дедушку, – рассказывала Карпова, – она к нему хорошо относилась, говорила, что ему надо все прощать, потому что он был на фронте и воевал. А он ей не мог помочь, так как думал только о себе и о своем здоровье». По словам Барской, Никуша общалась с дедушкой и тогда, когда стала известной (ей было 10 лет), и в 17–18 лет навещала его в Доме творчества, куда обычно приходила вместе с Константином Постниковым.

При встрече с Барской в конце 2013 года я поинтересовался: «Как познакомились Карпова и Никаноркин?» – «Он лечился в институте Сеченова, а она работала там в библиотеке». – «Я знаю, что Анатолий Игнатьевич остаток лет провел в Доме творчества писателей». – «И умирал там в одиночестве. Карпова и Майя плохо относились к нему и его маме, не признавали ее». – «А ведь он мать очень любил, и в его книге “Еще одно цветенье”[115]115
  Никаноркин А.И. Еще одно цветенье: Стихи. – М.: Советский писатель, 1988. – 128 с.


[Закрыть] я нашел посвященное ей небольшое и трогательное стихотворение:

 
Отцвету…
И в пространство уйду.
Не отыщешь мою звезду:
В сонме звезд —
только искра маленькая…
Там и встретимся,
Мама-мамонька.
 

«Я ему верила, – сказала Барская. – Он болел туберкулезом. Оригинальный человек. Как писатель, я б не сказала, что он какой-то особенный, – на уровне литераторов того времени (60-х годов)». Почти согласен с мнением Татьяны Николаевны, но у Никаноркина есть немало хороших строк. Например, в конце стихотворения «В гостях у винодела» он пишет: «Светло-розов, темно-вишнев, / Спит в бутылках хмельной мускат. / Сколько свадеб, / Сколько пиров / С этих полок на нас глядят!»

Как участник Великой Отечественной войны, Никаноркин писал о ней не только в стихах, но и в прозе. Известны его повести «Чайки над Эльтигеном» и особенно «Сорок дней, сорок ночей», которая была включена в золотую библиотеку книг о Великой Отечественной войне. А вот первые строки из письма Никаноркину одного из писателей (подпись неразборчива):

Дорогой Анатолий Игнатьевич, примите, самый везучий и храбрый солдат из моих знакомых, поздравления с праздником Победы.

Писательские интересы Никаноркина были разнообразны. Профессия врача подсказала ему темы прозаических произведений. Он поведал читателям о жизни замечательных медиков, работавших в Крыму: Н.И. Пирогова[116]116
  Пирогов Н. И. (1810–1881), русский хирург и анатом, естествоиспытатель, педагог.


[Закрыть], В.Н. Дмитриева[117]117
  Дмитриев В. Н. (1839–1904), доктор медицины, ученый, основоположник климатолечения.


[Закрыть], А.А. Боброва[118]118
  Бобров А. А. (1850–1904), хирург, профессор, основатель метода климатолечения детей с костно-суставным туберкулезом.


[Закрыть], П.В. Изергина[119]119
  Изергин П.В. (1870–1936), русский врач, специалист по лечению туберкулеза


[Закрыть]. В частности, в книге «Жить, не старея», вышедшей в 1959 году, Анатолий Игнатьевич рассказал о Владимире Николаевиче Дмитриеве, который в 1860 году основал Ялту как курорт. А в 1984 году Никаноркин выпустил книгу «Солнечные города» об известной на весь мир Бобровке – детском костно-туберкулезном санатории в Алупке и работавших в нем докторах Боброве и Изергине.

Никаноркин никогда не порывал с родным краем и даже в мирное время чувствовал себя солдатом. Передо мной газета «Енакиевский рабочий» от 7 октября 1987 года, № 121 (10307). В ней на четвертой странице в поэтической рубрике «Родник» опубликовано его стихотворение «В ответе…».

Оторванный от семьи, Анатолий Игнатьевич тосковал только по внучке. Приведу посвященное ей его стихотворение «Последняя любовь»:

 
Моя последняя любовь —
Ей не сидится дома.
О, эта мука, эта боль
Ей не знакома.
Завьется молодость в пути.
А мне дано в старенье
Еще одно перенести
Кораблекрушенье?!
О, эта мука, эта боль,
Душа кричала:
– Моя последняя любовь,
Ты без причала.
 

В самом деле причалить к кому-нибудь, опереться на кого-то Ника не могла.

Интересно воспоминание Альберта Бурыкина: «Я только раз контактировал с Никаноркиным. Был 1988 год, в котором родилась Маша, я сижу с ней дома в Москве. Вдруг звонок из Ялты: “Здравствуйте, можно Майю?” – “Я сейчас один, Майи нет. А кто вы?” – “Я дедушка. Скажите, как вы преодолели этот щит, эту стену – Майю?” – “Я долго шел, бился лбом, но самое главное – это любовь”. И мы с ним говорили, помню ощущение духа, твердости, мужской руки, чего не хватало там, в семье, его сокрушение, прекрасное понимание ситуации изнутри и того, что переживаю я, где нахожусь и что будет. Этот контакт был при его жизни и, слава Богу, что был».

Спустя восемь лет Майя сказала: «У нас дом был творческо-поэтический. Мой отец был членом Союза писателей России, потом Украины. У него вышли 15 книг. Он очень талантливый писатель. Единственный писатель, который поднял историю медицины Крыма. У него прекрасная поэзия». Ей вторила Карпова: «Ну, дедушка! Воспитание Никуши было на фоне дедушки. Он прекрасный поэт и писатель, автор очень хорошей книги о керченском десанте. С дедушкой мы жили, как за каменной стеной». Насчет стены – верно, только ее выстроили Майя и Карпова между собой и Никаноркиным и действительно жили за ней.

Не могу не привести мнение Петра Старчика, общавшегося с Никушей, когда ей было девять лет: «Никаноркин… Вот он как раз был более охранительный в этой семье, хотя и не жил с ними. То есть безотцовщина, бездедовщина… Получается, дедушка приходящий был, а это двойной удар. Но у них с Никой отношения были хорошие. Он как раз был рядом, не форментарный, а свой дедушка, свой мужчина. К тому же переживший войну человек. Ника им гордилась, потому что он участвовал в этом ужасающем десанте, когда погибли тысячи людей. То есть он – ялтинский герой, а для Ники – замечательный родственник, родной человек, который был в ее судьбе. Раз у него не было дома своего, значит, у них был конфликт, значит, он был изгнан из этого дома, Никиного… И отец, и дедушка. Тяжело. Это травма двойная, двойная дыра в душе, огромная пустота, ничем не заполнишь ее».

Как-то в разговоре с Людмилой Карповой я спросил: «Как сложилась судьба родителей Никаноркина?» – «Он забрал их в Ялту, не спросив меня. Их переезд был главной причиной нашего раздора. Были скандалы, Никаноркин даже хотел покончить с собой». – «Он им помогал?» – «Они помогали ему, так как он был беспомощен. Вначале умер его отец, очень хороший человек, а потом мать. Он к тому времени совсем с ума сошел и был похож на портрет пьяного Мусоргского, написанный за два-три дня до его смерти. Но мне его не было жалко. И до сих пор я не могу ему ничего простить». – «А как Ника относилась к деду?» – «Если можно так сказать, очень высоко». – «Она же писала ему: “Мы говорим с тобой на разных языках…”» – «Она тогда была маленькая, а он не знал, чтó она пишет. Поставил замок на дверь в свою комнату под предлогом, что Ника якобы у него что-то украла». – «А как вы относились к его поэзии?» – «Трогательно. Она была патриотическая, типично советская, иногда талантливая. Его стихи надо читать по нескольку раз, чтобы вникнуть в суть переживаний автора. Если коротко сказать, он посредственный поэт-патриот, который завидовал стихам Ники и подражал им в конце жизни». – «Я читал его стихи, посвященные Майечке, Никуше, а вам он что-то посвящал?» – «Конечно, например, такое восьмистишие: