Текст книги "Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…)"

Александр Ратнер
Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

В книге использованы фотографии Николая Орлова, Марка Яблонского, Евгения Комарова, Михаила Харлампиева, Феликса Розенштейна, Константина Постникова, Паоло Суриано, Джузеппе Коломбо, а также из архива автора.

© Александр Ратнер, текст

© Дмитрий Быков, предисловие

© ООО «Издательство АСТ»

Дни Турбиной

Александр Ратнер написал сенсационную книгу, которая нужна очень немногим. Такое бывает. Когда-нибудь она будет нужна всем и станет, вероятно, классикой биографического жанра, причем качество самого текста – по-моему очень плотного и увлекательного, – тут совершенно ни при чем. Просто это книга важная, написанная о важном, но сейчас мало кто готов серьезно и трезво разбираться в феномене СССР, а Ника Турбина, кумир позднесоветской интеллигенции, имеет к нему прямое отношение. Заслуга Ратнера не только в том, что он проделал огромную исследовательскую работу, проинтервьюировал добрую сотню людей, знавших его героиню, любивших ее, пытавшихся ее спасти, – но в том, что он сумел рассмотреть историю последнего советского вундеркинда в контексте эпохи, которая эту девочку сначала вознесла, а потом убила.

Чтобы сразу снять серьезный вопрос: из этой книги явствует, что – выразимся осторожно – не все свои детские стихи Ника Турбина написала сама. Возможно, что помогали бабушка и мама, и Ратнер от этого факта не прячется. Добавлю, что справедливы мнения, высказанные уже после ее смерти, – о том, что стихи ее в большинстве своем были не слишком хороши, и напечатай такое взрослый человек – его бы скорее всего записали в графоманы, в лучшем случае в маргиналы вроде Ксении Некрасовой. Но это совершенно не принципиально, потому что встречал я серьезных художников, которые и о творчестве Нади Рушевой высказывались скептично: «Интересен ее возраст, а графика – так себе маэстризм», сказал мне крупный художник, у которого точно не было оснований для профессиональной ревности. И неважно, хороши ли были стихи Ники Турбиной: важно, что и в поведении, и в разговорах с бесконечными интервьюерами она была старше своего возраста, и слава чаще приносила ей депрессии, чем радость. Сложный, рано выросший – и притом бесконечно инфантильный – ребенок из сложного времени, порождение уникальной страны, феноменально умной, зрелой, культурной – и бесконечно нелепой, неумелой, инфантильной во всем, что касалось жизненной практики.

Ника Турбина погибла потому, что перестала быть кому-либо нужна, а вовсе не потому, что перестала писать стихи. Она могла бы делать это дальше – и лучше, – но столкнулась с двумя кризисами сразу, и погубило ее именно то, что они совпали. Первым кризисом был переходный возраст, вторым – переходный период. Надо было развиваться, пробовать новые техники, общаться с литературной средой – но эта среда перестала существовать. Выросшая Турбина интересовала всех только как пример бесповоротного и отчаянного падения – и так же, как раньше в ответ на общественный запрос она сочиняла стихи, теперь в ответ на этот запрос она демонстративно и откровенно гибла. Ей надо было вызывать у окружающих ощущение чуда, существовать без этого она уже не могла – и поскольку поэзия таким чудом быть перестала, о чем многие успели тогда написать, осталось чудо безоглядной и жестокой саморастраты. Это было зрелище непривлекательное, но зато Турбина с прежней наглядностью демонстрировала все стадии распада того самого социума, который недавно носил ее на руках.

Точно так же и книга эта рассказывает о крахе системы, которая порождала вундеркиндов. Она вообще-то много чего порождала, и об этом вспоминают куда охотнее, – дефициты, внешние агрессии, внутренние репрессии, большую ложь и государственное насилие на каждом шагу; но вундеркиндов она порождала тоже. Она носила их на руках, потому что они демонстрировали главную особенность этой системы, выполнение центральной ее задачи – формирование нового человека. И этот новый человек в самом деле формировался – нигде в мире не было такого количества юных гениев на тысячу граждан: в лучшем случае это были замечательные юные актеры вроде Джекки Кугана. А в СССР это были художники, музыканты, мыслители, спортсмены – их растили в условиях фантастических нагрузок, которых они иногда не выдерживали, но при этом осеняли страстной государственной заботой. Свой вклад в этот культ малолетних гениев внес Горький, создатель всей советской идеологии с ее базовым тезисом насчет кардинальной переделки человеческой природы; его статья «Мальчик» – о девятилетнем Леониде Зорине, чья первая книжка стихов тогда только что вышла, – заложила основы этой государственной религии. Зорин оказался чуть не единственным вундеркиндом, чья судьба сложилась классически удачно: сейчас ему 93, он только что опубликовал новую пьесу и работает над повестью. Остальные – Коля Дмитриев, Надя Рушева, Дато Крацашвили, – умерли, не успев закончить среднюю школу. Больше повезло спортсменам – им, что называется, было куда развиваться, существовали некие гарантии будущего; но сколько тут было покалеченных душ и тел! Ника Турбина была последним таким советским чудом, ею восторгались Евтушенко и Юлиан Семенов – шестидесятники, культивировавшие ту же мечту о новом человеке; но у девяностых была другая мечта, и Ника Турбина в нее совершенно не вписывалась – вне зависимости от того, хороши или плохи были ее стихи, сама она писала их или нет.

Вне зависимости от всего этого, дни Турбиной – так же, как «Дни Турбиных», – обозначили конец эпохи. А сама Ника Турбина прожила подлинную жизнь поэта – потому что задача поэта в том и состоит, чтобы на собственном примере показывать другим, что происходит.

И потому ей суждено литературное бессмертие, и у первой настоящей книги о ней будет долгая счастливая судьба. Несмотря на то, что при этой первой публикации ее пришлось в полтора раза сократить, и ждала она своего часа почти десять лет, странствуя по издательствам и получая бесконечные отказы. «Сейчас это никому не нужно», – говорили Ратнеру.

От читателя, который держит эту книгу в руках, зависит ответ на вопрос – нужно все это кому-нибудь или нет.

Дмитрий Быков

Часть I
«Но трудно мне дышать без слов…»

Как обидно – чудным даром,

Божьим даром обладать,

Зная, что растратишь даром

Золотую благодать.

И не только зря растратишь,

Жемчуг свиньям раздаря,

Но еще к нему доплатишь

Жизнь, погубленную зря.

Георгий Иванов

Глава 1
«Я время ощущаю только ночью…»

Ника Турбина (Торбина) родилась в Ялте 17 декабря 1974 года, во вторник, в 17 часов 30 минут с весом 3 кг 400 г, с черными кудрями, раскосыми глазами и желтоватым от детской желтухи лицом. По этому поводу ее мама, Майя Анатольевна Никаноркина, в дальнейшем Майя, написала бабушке, Людмиле Владимировне Карповой, такую записку: «Если будет война с Китаем, то нас не убьют». Роды были по тем временам не очень тяжелые, хотя все лицо Майи от напряжения было красным в течение двух месяцев, словно на него надели маску из лопнувших сосудов.

Назвать девочку Никой предложила близкая подруга ее бабушки Нина Васильевна Тархова, врач-микробиолог Научно-исследовательского института курортологии имени М.И. Сеченова. Это имя сразу же понравилось близким новорожденной. А я, честно говоря, думал, что его выбрали, взяв первые четыре буквы фамилии дедушки – Никаноркин.

С рождения Ника была Торбиной. Впоследствии она стала Турбиной, для чего Майя поменяла в фамилии дочери одну букву: «Пусть это будет псевдоним Ники», – сказала она, словно предугадав, что дочь станет поэтом. Подробнее об этом рассказано дальше.

После родов оказалось, что у Ники дисплазия тазобедренных суставов[1]1
  Аномалия развития всех их элементов, в частности несформирование головок.


[Закрыть], и она с двух месяцев почти до года пролежала в гипсе с разведенными ножками, которые были зафиксированы распорками. О том, что это случится, Майе дважды снилось – сначала в роддоме, потом через неделю после возвращения домой. Когда пришло время снимать распорки, Майя очень боялась, что Ника будет хромать, переживала, плакала и, чтобы этого не видеть, уехала в Симферополь к своей знакомой. Доктор снял Никушино «обмундирование» и сказал: «У нее все отлично, она сможет прыгать с парашютом». Ника встала на ножки. Бабушка надела на нее колготки, бумазейное платьице в клубничках, завязала бант, и в таком виде, нарядной, Ника встретила счастливую маму.

Ника жила с мамой, бабушкой и дедушкой на улице Садовой, 28, на последнем, четвертом этаже в стандартной трехкомнатной квартире № 12, с одной отдельной комнатой и двумя смежными[2]2
  Описываю по памяти то, что видел сам, а также по видеоматериалам, снятым телеоператором по моей просьбе в середине 2003 года.


[Закрыть]. От входной двери шел узкий коридор, с левой стороны которого располагались полки, заставленные и заваленные книгами и журналами. Справа – отдельная комната, в которой жил дедушка Ники, Анатолий Игнатьевич Никаноркин. Коридор вел в гостиную с разноцветными стенами: напротив входа была красная стена, в начале которой высился массивный темно-коричневый старинный буфет. Далее располагалось прямоугольное зеркало, справа от него висела соломенная шляпа Ники. Над зеркалом, будто парили, пять иконок – три Николая Угодника и две Матери Божьей. Правее зеркала стояла огромная тахта, над которой висели картины, в том числе подлинники К. Богаевского и М. Волошина.

Напротив красной стены – синяя, возле которой стояли диван и круглый столик, над ними тоже висели картины. В третьей стене, частично красной, частично синей, было окно с цветами на подоконнике. В окне – горы, кипарисы, у окна – телевизор. Наконец, четвертая стена с дверью, ведущей в комнату Ники, по словам ее бабушки, была то черного, то желтого цвета. Возле нее рядом с дверью стояло кресло, над которым висела большая картина: ваза с букетом сирени.

Идея сделать стены разноцветными принадлежала Карповой. А вот комната Ники была одного цвета – зеленого, потому что у них оказалось много краски именно этого цвета. Вот что представляла собой эта комната. Вдоль всей левой стены шла не очень высокая полированная «стенка», на которой стояло множество керамических и металлических кувшинов, найденных при археологических раскопках. Два из них в разные годы были подарены мне. Чуть ниже, вдоль всей «стенки», шла ниша, уставленная книгами. Это была часть домашней библиотеки, другая находилась в комнате дедушки. По правую руку от входа в комнату Никуши стояло пианино, а далее, вдоль стены, располагались ее письменный стол, торшер вместо настольной лампы, кровать и платяной шкаф. Между пианино и письменным столом стоял стул, который можно было использовать как для музыкальных, так и для школьных занятий. Ну и, конечно, окно в торце комнаты, в которое Ника смотрела чаще и дольше, чем в школьные учебники. Это было не просто окно, а видимый только Никой выход к иным мирам. К этому вопросу мы еще не раз вернемся.

Близкий друг Ники Альберт Бурыкин[3]3
  Бурыкин А. В. (род. 1963), поэт, певец.


[Закрыть] рассказал, что, по словам Майи, Ника была странным ребенком: очень рано, в год с чем-то, начала говорить, но как ребенок, потом, где-то в полтора года, замолчала и не говорила до трех лет. Родные думали, что у них растет тупица, но Ника снова заговорила и сразу как взрослая. По свидетельству Карповой[4]4
  Здесь и далее в книге автор приводит рассказы Карповой, услышанные им от нее.


[Закрыть], Никуша в два с половиной года спросила: «Можно мне сказать слово “жопа”?» – «Конечно, можно, деточка». И она бегала из комнаты в комнату и кричала это слово. Ей нравилось его звучание.

В три года Никуша вместе с Майей поехала в Майкоп к Светлане[5]5
  Карпова С. В. (1946–2006), младшая сестра Людмилы Карповой.


[Закрыть]. Оттуда Майя позвонила и сказала, что Ника шепчет какие-то очень страшные слова, которые оказались первым ее стихотворением «Алая луна»:

 
Алая луна,
Алая луна.
Загляни ко мне
В темное окно.
Алая луна,
В комнате черно.
Черная стена,
Черные дома.
Черные углы.
Черная сама.
 

Совершенно иначе рассказывает об этом Анна Евгеньевна Годик, одноклассница и близкая подруга Майи: «Начало творчества Ники для меня было с того момента, когда мы с Майей и Людмилой Владимировной ночью сидели в кухне на Садовой, открыли бутылку массандровского портвейна, и вдруг вышла проснувшаяся Ника (ей тогда было три года) и сказала: “Я написала стих”. И прочитала стихотворение, которое сейчас почему-то датируется совсем другим годом[6]6
  Впервые напечатанное стихотворение «Алая луна» по непонятным причинам открывало лишь вторую книгу стихов Н. Турбиной «Ступеньки вверх, ступеньки вниз…» и было датировано не 1977, а 1980 годом.


[Закрыть]. А стихотворение это было “Алая луна” – первое, что я от нее лично услышала».

Вот как сама Ника в девять лет объясняла свой творческий процесс: «Я начала сочинять стихи вслух, когда мне было три года… Била руками по клавишам рояля и сочиняла… Так много слов внутри, что даже теряешься от них…»[7]7
  Из предисловия Е. Евтушенко к книге Н. Турбиной «Черновик».


[Закрыть] Дополню эти слова замечательным стихотворением Никуши:

 
Я играю на рояле.
Пальцы эхом пробежали,
Им от музыки тревожно,
Больно и светло.
Я играю на рояле,
Слов не знаю,
Нот не знаю,
Только странно
Мне от звука,
Что наполнил дом.
Он распахивает окна,
В вихре закружил деревья.
Перепутал
Утро с ночью
Этот тайный звук.
Я играю на рояле,
Пальцы тихо замирают.
Это музыка вселенной —
Тесен ей мой дом.
 

В статье «Дни Турбиной» Алексей Косульников приводит воспоминания 20-летней Ники о первых своих поэтических шагах: «Стихи приходили ко мне почти во сне, на грани, которую я сама не всегда могла уловить. Первое стихотворение, ставшее впоследствии столь знаменитым, я продиктовала маме часа в три ночи. Точнее, не продиктовала, а просто начала что-то лепетать с закрытыми глазами. Мама же – человек творческий – быстро сориентировалась и, схватив карандаш, записала. Утром на кухне это было прочитано вслух и громко. Все улыбнулись. Стихи, сказали. Надо же. А мне-то приснилось, как мы с родителями отдыхаем на море – здесь, неподалеку, – и я вижу огромную луну над темным горизонтом. И я об этом кому-то рассказываю. Потом, когда мне стали часто приходить в голову строки, я считала, что это она, луна, мне подсказывает…»[8]8
  Косульников А. Дни Турбиной // Новая ежедневная газета. – 1994. – 8 апр.


[Закрыть]

Ника вскоре после того, как начала говорить, неожиданно спросила у бабушки: «Буль, а есть ли душа?» Прошло пять-шесть лет, и Ника сама себе ответила на этот вопрос:

 
Душа-невидимка,
Где ты живешь?
Твой маленький домик,
Наверно, хорош?
Ты бродишь по городу,
Бродишь одна,
Душа-невидимка,
Ты мне не видна.
 

Конечно, проявление поэтических способностей в столь раннем возрасте поражало не только близких, но и окружающих, многие из которых не верили, что автором стихов был ребенок. С другой стороны, иначе, наверное, и быть не могло, потому что Ника родилась, по выражению Майи, в «творческо-поэтической» семье. Судите сами: мать – талантливая художница, обладающая также удивительным поэтическим слухом; бабушка – высокоэрудированный человек, автор пьес и рассказов; дедушка – известный в Крыму поэт и прозаик, автор многих книг, вышедших в центральных издательствах Москвы; наконец, отец Георгий Торбин, речь о котором пойдет в главе 8 этой части книги, также был человеком творческим. Если верить тому, что истоки таланта ребенка следует искать у родителей, то коктейль из их творческих генов Ника, безусловно, испила. Кроме того, в их доме, куда часто приходили известные московские поэты и писатели, все настолько было пронизано поэзией, что только кошки и собака не писали стихов.

В остальном Никуша была обычной девочкой. После приезда из Майкопа прикрывала дверь своей зеленой комнаты и там из капроновых чулок плела «косу» в виде прочных морских узлов, которые невозможно было развязать. Нику этому никто не учил. Такое занятие ее успокаивало, она рассказывала «косе» свои мысли. Многие ошибочно считают, что именно об этом написано стихотворение «Косу заплети тугую». На самом деле оно касается взаимоотношений с Майей, о чем рассказано в главе 6.

Как-то Ника, обидевшись за что-то на детей, с которыми играла во дворе, прибежала домой и в сердцах сказала: «Все – говны!». Близкие не сразу сообразили, какое известное слово она поставила во множественном числе.

«У меня были новые колготки, – вспоминает Карпова, – я их берегла к 7 ноября[9]9
  Годовщина Октябрьской революции 1917 года.


[Закрыть], чтобы пойти в них на демонстрацию. Ника (ей тогда не было четырех лет[10]10
  В разное время родные Ники называли цифры от трех лет и выше.


[Закрыть]) вытащила их из ящика вместе со старыми и сплела из них плотную “косу”. Со мной была истерика, и Майка на нее напала. Мы ее поставили в угол, сами же пошли на кухню и услышали странную тишину. У нас к ней, особенно у Майки, была безумная любовь. Ника должна была к ней прикоснуться, держать ее за руку. У нее уже стали появляться страшные стихи. “Она идиотка или Богом данная?” – думали мы. Когда наступила тишина, мы зашли в комнату – ребенка нет. Выбежали из квартиры и увидели Нику, она стояла на площадке четвертого этажа и держалась за перила. Ника всунула ноги в тапочки, на голове – ничего, а комбинезон и шапка в руках. Она еще даже не умела одеваться. Мы ее схватили, плачем, трясемся. Принесли в коридор, а она говорит: “Не унижайте меня!” У Майки началась истерика, я пошла и купила коньяк, мы выпили и немного успокоились. Я стала перед внучкой на колени и сказала: “Никушечка, прости меня, старую бабушку. Я не виновата, виноваты обстоятельства. Знаешь, что такое обстоятельство?” – “Да, это ситуация”, – ответила она.

Иногда мне кажется, что Ника вовсе не была ребенком – настолько взрослыми были ее речи, суждения. Она всегда была личностью.

Мы не ощущали возраста Никушечкиного. Допустим, ей было пять лет. Мы не знали, что ей было пять лет, – она была в нашем представлении взрослым человеком и вместе с тем ребенком. Конечно, мы на нее обижались, ругали ее, заставляли есть, заниматься и все прочее. Нам было достаточно одной Никушечки, потому что через нее мы познавали и все остальное, что для нас было, можно сказать, не тайной, но в силу нашей жизни, быта, еще чего-то, мы не понимали, и Никуша открывала нам глаза…»

Перенесемся из 2003-го в 2013 год, когда Людмила Владимировна, уже одна, без Майечки, которой к тому времени три с половиной года не было, вела неспешный свой рассказ.

«В четыре года Ника, когда мы оставались вдвоем, – вспоминала Карпова, – играла со мной в ресторан. Я была официантом-мужчиной, она – посетительницей, которая пришла с тремя детьми и ведет взрослый разговор. Я интересуюсь: “Вы из какого города?” Она отвечает: “Я прилетела из космоса”. Тем временем я вроде бы кормлю ее детей, что-то им даю: “Ешьте, ешьте, и вы кушайте. А отец у этих детей есть?” – “Есть, он летит, подлетает к нам. Вот у меня кольцо, смотрите. У вас тоже есть семья и дети?” – “Да, двое, один уже в школу ходит”. Я думала, что она сумасшедшая. Мы раза три так играли, но всегда в отсутствие Майки, причем диалоги были разные. Иногда к нам приходил Михаил Александрович, ее любимый врач, с которым Никуша дурачилась».

С детства Ника обожала животных, поэтому у них в доме жили Златка, коричнево-золотистый шнурковый пудель, родом из Германии, черепаха Катя, хомячок Хомо, кот Скиф и кошка Дуня. Златка, по словам Карповой, была кокетливой, ее фотографировали интуристы на набережной Ялты. Надо было слышать ее голос, видеть ее взгляд. Когда Златка первый раз рожала, роды принимали Карпова со вторым зятем[11]11
  Егоров О. А. (род. 1957), российский писатель, поэт, кинодраматург.


[Закрыть]. Майя даже не подошла, и Златка от обиды полгода ее не замечала.

Позже появился кот Петя-парашютист, готовый в любой момент сигануть через окно. Кстати, об окне. Ника могла стоять возле него часами, не отводя взгляда от открывающегося перед ней потрясающего вида на Крымские горы, потом спохватиться и позвать родных, чтобы играть с ними в театр: раскладывала кукол, плюшевых зайцев, медведей и начинала представление.

Честно говоря, меня удивляло, что в доме, где жил ребенок, больной бронхиальной астмой, было такое обилие животных, и прежде всего, кошек. Могу засвидетельствовать, что в обеих квартирах, когда бы я ни приезжал, меньше трех кошек не видел. Думаю, что и при Нике картина была аналогичная. Уже будучи взрослой, Никуша призналась, что у нее аллергия на кошачью шерсть.

Интересный факт приведен в статье Мовсуна[12]12
  Мовсун М. Большая поэзия маленькой Ники // Советская Нахичевань. – 1983. – 16 июня. – С. 4.


[Закрыть]. «Однажды заболела наша кошка, – рассказывает Майя. – Отец сказал, что вместо Пети (так зовут кошку) он принесет другого кота. Услышав это, Ника вскочила: “Что ты говоришь, дедуля? Как можно заменить нашего Петю?” В ответ отец сказал: “Почему нельзя? Назовем новую кошку Петей и все”. Услышав это, Ника сказала: “А что если вместо тебя привести в дом другого мужчину и назвать его Анатолием. Будет ли он мне дедушкой?” Мы не нашлись что ответить».

С четырех лет Ника перестала спать, причем не спала ни днем ни ночью. Однажды Карпова, услыхав, как она что-то лепечет в своей комнате, спросила: «Никуша, с кем ты разговариваешь?» – «С Богом», – ответила она. «Какой Бог, о каком Боге идет речь? – с ужасом подумала бабушка, – меня же, если узнают, могут исключить из партии, а Нику заберут в психушку. Мы с Майей думали, что она чокнутая». А Ника настаивала на своем, утверждала, что разговаривает с Богом и при этом слышит звук, который приходит к ней, превращаясь в слова и в строчки стихов, и, если она их тут же не произнесет вслух, не выплеснет из себя, они переполнят и задушат ее. «Причем когда Никуша вдруг заговорила о Боге, – вспоминала Карпова, – она делала это просто, доходчиво, правдоподобно и была настолько тактична, что не навязывала своего понимания нам с Майечкой, но и заставляла почувствовать то, что чувствовала сама». И диктовала эти стихи, которые записывала только мама. Ника же следила за ней, и, убедившись, что она записала, просила маму взять ее за руку, будто напитывалась энергией от нее. Мама говорила Нике, что уже два или три часа ночи, пора спать, а Ника все диктовала. Она была в состоянии творческой отдачи, ей именно в этот миг, прямо сейчас, нужно было все высказать. При этом она не отпускала маму, потому что только Майя умела слышать ее стихи. Подтверждает это стихотворение «Маме»:

 
Я надеюсь на тебя.
Запиши все мои строчки.
А не то наступит точно
Ночь без сна.
Собери мои страницы
В толстую тетрадь.
Я потом
Их постараюсь разобрать.
Только, слышишь,
Не бросай меня одну.
Превратятся
Все стихи мои в беду.
 

Отрывок из большого интервью, которое я взял у Майи и Карповой у них дома на Садовой в 2003 году[13]13
  В дальнейшем – Из интервью 2003 года.


[Закрыть]

Карпова: У Никуши начиналась жизнь после двенадцати.

Майя: Но уже на следующий день она не шла в школу.

Карпова: Это – не как правило. Но если мы говорим о том звуке… Он проходил через жизнь нашего дома. Вот если, предположим, знаешь, что твой ребенок плохо ходит, и ты, не переставая, думаешь, как бы он не споткнулся, так и мы с Майечкой все время дома были в напряжении, постоянно думали: «Хоть бы этот звук не приходил». С другой стороны, мы настолько хотели, чтобы он пришел и ее успокоил, потому что она болела, сидела на диване и плакала. И мы тоже с волнением, как говорится, в кавычках, вместе с ней поджидали, когда она скажет, что звук пришел.

Автор: Но когда вам стало ясно, что это неординарный ребенок, вы были рады или ужаснулись?

Майя: Да, мы понимали, что девочка необычная, но к этому никак не относились. У нас была Никуша, которая пишет прекрасные стихи…

Карпова: С одной стороны, мы так относились, с другой – страдали, вместе с ней. Сопереживание – не то слово, оно означает, что ты где-то чуть прикасаешься к этому. А здесь идут страдание и боль через создание, которое рядом с нами. Были даже такие моменты, когда нам не просто казалось, а мы были уверены, что Никуша долго не проживет. Потому что с теми эмоциональными нагрузками, которые наполняли ее суть и которыми она делилась со своими родными и с тем равнодушным миром, который окружал нас, мы понимали, что не выдержим этого всего. Ни она, ни мы. А она – в первую очередь. У нас было несколько записей, и мы жалели, что не имели магнитофона, так как не были уверены, что ребенок наш любимый будет с нами всегда.

На отсутствие магнитофона Карпова, на которой, по сути, держалась семья, сетовала не раз. «Я была мертвая после работы, – говорила она, – приходила домой и первое, о чем думала: опять не положила бумагу и карандаш, чтобы записывать лепет Ники. К стихам я была в то время равнодушна. Ну, скажем, Пушкин, можно ли его любить? Это все равно, что любить воздух. А стихи я полюбила только благодаря Нике. Она сама их начала записывать поздно, лет в девять». Как выяснится позже, Карпова лукавила, говоря, что не любит стихи. На самом деле она их не только любила, но и… Не будем забегать вперед.

Приведу несколько примеров интерпретации ночного процесса рождения стихов Никуши. Первый: «Маленькая девочка из Ялты, в четыре года испытавшая мучительные ночные кошмары, неожиданно для себя самой нашла из них выход. Еще не умея писать, она стала диктовать рифмованные фразы, рождающиеся в ее сознании, маме и бабушке»[14]14
  Ника Турбина. Последний полет // НАШИ ДЕТИ, Системно-Векторная Психология Юрия Бурлана. – 2012. – 9 сент.


[Закрыть]. Второй пример: «Ей было четыре года, когда впервые появился этот голос… Он приходил к ней по ночам и не давал покоя. Он диктовал ей строчки совсем недетских, мощных, убедительных стихов… Она была совсем крохой, но ее характер уже тогда был железный – она буквально заставляла маму и бабушку садиться у кровати и записывать в блокнот под диктовку…»[15]15
  Макаревич Н. Ника Турбина. К пятилетию со дня гибели // Русский базар. – 2007. – 9–15 авг.


[Закрыть] Третий пример: «Ника с детства страдала бронхиальной астмой тяжелой формы, не спала по ночам до двенадцати лет и, чтобы справиться с длинными пустотами ночи, рифмовала строчки, сначала бессознательно, пугаясь, а потом, уже не освобождаясь от ритмичного, властного хоровода. Это была не ее блажь и не сумасшествие, а всего лишь некоторая форма защиты от страха смерти и боли. Такую защиту посылает Вселенная или… Бог в ответ на бессознательную мольбу ребенка»[16]16
  Макаренко С. Ника Георгиевна Турбина. Полет в небеса // Клубочек. – 2011. – 24 мая.


[Закрыть].

Примеров – не счесть. Писали кто во что горазд, тем паче простор для фантазии здесь имелся. Скептики уверяли, что стихи Ники принадлежат не ей, а взрослому поэту, мистики – что это умерший гений диктует ей свои строки. Сама Ника говорила: «Это не я пишу, Бог водит моей рукой». Но самое образное описание явления звука появилось на украинском языке. Не могу не привести его в своем переводе на русский: «В этот раз она тоже не могла уснуть, а потом привычно начала бормотать. Вдруг Ника ясно услышала Голос. Он был спокойным и равномерным. Господи, да это же Голос, который диктует! Звуки сначала были неясными и нечеткими, потом отдельные слова становились выпуклее, четче, казалось, будто буквы брали одна другую за руки. Они начинали водить хоровод возле кровати Ники. Те, которые быстрее подружились, соединялись в слова. Хоровод букв и слов становился чем дальше, тем четче, словно Кто-то смилостивился над Никой, послав ей дар ощущать словесные потоки… и их ритмично воспроизводить. Все. Она слышит. Эти хороводы уже внутри нее. Они подружились между собой и плавно превратились в Голос»[17]17
  Процюк С. В. Недитяче дитинство. Про Василя Стефаника, Карла-Густава Юнга, Володимира Винниченка, Архипа Тесленка, Ніку Турбіну. Київ/Грані-Т, 2008. – 96 с. – (Серія «Життя видатних дітей»).


[Закрыть].

А можно было написать обо всем просто и кратко, как сделал это автор другой статьи: «Обычно судьба человека начинает складываться в пору взросления. Судьба Ники Турбиной – исключение. Девочка заговорила стихами вслух, когда ей было три года, в пять их стали записывать, в семь – печатать»[18]18
  Тарасов В. Ника Турбина // Сельская новь. – 1986. – 19 авг. – С. 4.


[Закрыть].

Связанные с Богом Никины мысли были глубокие и странные. Ребенок в четыре года ходил по квартире и кричал: «По-волчьи воет моя душа, по-волчьи воет моя душа!» Трудно себе представить: ходит комочек из комнаты в комнату и твердит такое[19]19
  Спустя пять лет Ника напишет: «По волчьим тропам бродит / Моя звезда».


[Закрыть]. Мама и бабушка от этих слов чуть ли не сходят с ума и в то же время понимают, что у них в доме появилось чудо. А это чудо не спит, ждет, когда к ней придет этот чертов звук, плачет, кричит, заставляет близких вставать, слушать ее. Просит, рыдает: «Послушайте мои стихи!» Читает их, радуется. Она так приучила себя – диктовать ночью. Приходила из школы, бросала портфель и сразу спрашивала: «А сегодня звук ко мне придет?» И плакала, если он не приходил. Удивительно – от обиды не плакала, только от отсутствия звука. Он был не вдохновением, а сигналом свыше, который, пройдя через нее, превращался в стихи, зачастую короткие, потому что каждая строка несла нечеловеческую нагрузку:

 
Тяжелы мои стихи —
Камни в гору.
Донесу их до скалы,
До упору.
Упаду лицом в траву,
Слез не хватит.
Разорву свою строфу —
Стих заплачет.
Болью врежется в ладонь
Крапивa!
Превратится горечь дня
Вся в слова.
 

Вот что об этом состоянии писала сама Ника в своих записках: «Я звук ждала. Он приходил. И наполнялась я энергией чудовищного мига, непонятного, как рожденье человека»[20]20
  Турбина Н. Чтобы не забыть: Стихотворения, записки / Сост., предисл. А. Ратнера. – Днепропетровск: Монолит, 2004.


[Закрыть]. Ее заставляли учиться игре на скрипке, отдали в музыкальную школу. «Быстро выяснилось, – поведала Ника Косульникову, – что для скрипки я совершенно не приспособлена: просто началась аллергия на каждый ее звук[21]21
  Аналогично на звучание скрипки реагировала и Майя.


[Закрыть]. Я пятнами шла! Пришлось меня переводить на гитару. Так по классу гитары школу не закончила». Но на занятиях музыкой Ника не могла сосредоточиться, потому что, по ее словам, «рисунок стиха заполнял, забирал меня».

Если же звук не приходил, Ника невероятно нервничала, не спала до утра и уставала настолько, что иногда вынужденно пропускала занятия в школе. Она была как бы проводником между небесами и землей, между Всевышним и людьми. И уже тогда безумно страдала. Прочтите ее стихотворение «Раненая птица»:

 
Пожалейте меня, отпустите.
Крылья раненые не вяжите,
Я уже не лечу.
Голос мой оборвался болью,
Голос мой превратился в рану.
Я уже не кричу.
Помогите мне, подождите!
Осень.
Птицы летят на юг.
Только сердце сожмется страхом,
Одиночество – смерти друг.
 

А еще у чуда была бронхиальная астма в тяжелой форме. Людмила Владимировна вспоминает «выступления» четырехлетней внучки: «В руках – ингалятор с лекарством от астмы, который она называла “микрофон”, рядом на стуле – куклы, заяц и медведь, ее слушатели. До 11−12 лет она страстно читала им стихи. Потом у нее были взрослые слушатели и зрительные залы восторженной публики. Ника все делала громко: громко читала стихи, громко возвращалась домой, когда выросла».

Не знаю, кому первому рассказал Бурыкин эту историю, но сошлюсь на Надежду Арабкину, которая приводит такой факт: «Когда я впервые увидел ее фото в газете, мне было двадцать лет, я учился на третьем курсе Бауманки, – рассказывает Альберт Бурыкин, один из ее фанатов. Не очень выразительное лицо и огромные зеленые глаза – такой осталась в его памяти юная поэтесса, которой он собирался посвятить свою жизнь. – Разумеется, я хотел на ней жениться и защитить. Прямо в ее окна дымили заводские трубы, а у Ники была астма… Я бегал по инстанциям, доказывая, что завод вредит экологии Ялты. И в конце концов добился: предприятие перенесли в Евпаторию»[22]22
  Арабкина Н. Разбилась о рифмы // Московский комсомолец. – 2003. – 17 мар.


[Закрыть].

Обеспокoенные бессонницей Ники, родные поили ее в огромных количествах димедролом, водили по врачам. Бабушка ездила в Киев, в Институт психологии, умоляла сделать так, чтобы Ника не писала стихи и можно было нормально жить. Врачи в бессилии разводили руками. Показывали Нику и приезжавшим в Ялту экстрасенсам, многие из которых были шарлатанами. Они выступали в театре имени А.П. Чехова и собирали толпы людей. Среди них была дама из Киева, по возрасту лет за шестьдесят. Когда она выходила на сцену, несчастные женщины падали и кричали. Дама успокаивала их какими-то фразами и зажигала свечи. Ее ассистенты ходили среди зрителей и выслушивали их жалобы. Карпова тоже присутствовала на этих сеансах, рассказывала о Нике и молилась за нее.