Текст книги "Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…)"

Часть II
«Во мне проказа времени»

Глава 1
«Новые рельсы жизнь проложила»

Счастливый для Ники ялтинский период ее жизни закончился с переездом в Москву. Естественно, не самой, а с мамой, вышедшей повторно замуж. Причиной переезда было вроде бы желание Майи ввести дочь в литературный мир столицы, сделать ее еще более известной и почитаемой. В Москве, считала она, девочка сможет проявить себя и добиться большего как поэт. Рассуждала Майя вполне логично, ибо провинциальные поэты, как правило, добивались успехов и признания, только переехав в Москву. За примерами далеко ходить не нужно: из моего родного Днепропетровска (тогда Екатеринослава) в Москву переехали Дмитрий Кедрин, Михаил Светлов, Александр Галич и другие поэты, именами которых гордится русская поэзия.

Кроме того, в Москве жил опекавший Нику Евгений Евтушенко, с которым можно было чаще общаться. Однако Майю тянуло в Москву не ради Ники, а потому, что она провела там годы молодости, и ей хотелось вернуться в прежнюю среду, без которой она уже не могла жить иначе.

Оставалось найти вариант, чтобы бросить якорь в столице. И этот вариант нашелся в лице Олега Егорова, который был на пять с лишним лет моложе Майи. А произошло это, по словам Карповой, следующим образом. «У Майи, была подруга Аня Крынская[144]144
  На самом деле фамилия Ани (Анны Евгеньевны) – Годик, а Крынская – фамилия ее матери, Натальи Борисовны, в прошлом главного гинеколога Ялты.


[Закрыть], – рассказывает Карпова, – у которой был возлюбленный Олег Егоров. Однажды, когда мы с Никушей собирались в Старый Крым, Аня попросила меня взять и его. Конечно, я согласилась, хотя Майка, которая Олега знала до этого, считала, что он по характеру человек тяжелый. В первый же вечер, когда Ника уснула в бунгало, Олег подошел ко мне, и мы ближе познакомились. Он был очарователен своими мыслями, читал прекрасные стихи. У него была великолепная память, а еще курносый нос, мало волос, но изумительная улыбка и замечательные зубы. Вернувшись домой, я хвалила Олега, сказала Майке, что сама с ним поцеловалась бы в ту ночь. И Майка начала смотреть на него моими глазами».

Рассказ, как всегда романтический, но послушаем Лушникову: «Однажды звонит мне Майя и говорит: “Я хочу вам рассказать то, что с нами случилось. Вы все равно узнаете. Мы встретились с Олегом (а Майя знала его раньше), он пришел ко мне, и мы бросились друг к другу в объятия. Такая мгновенная любовь. Я остаюсь с ним и выхожу замуж. Не говорите об этом Аньке”. – “А что же, она не знает об этом?” – “Нет”. Потом Аня звонит: “Людмила Васильевна, вам Майя не звонила?” – “Звонила”. – “Значит, вы знаете, что Олег там?” – “Знаю, Аня”. Она пришла ко мне, и я сказала: “Знаешь, Аня, живи по принципу: что Бог ни делает – все к лучшему. Ушел, значит, так надо было”». Как станет известно позже, слова Лушниковой оказались пророческими.

Аня была высокая, талантливая, благородная, писала стихи, потом она простила Майю и Олега, навещала их в Москве, была на похоронах Ники и на поминках. Слава богу, что и личная жизнь у нее сложилась. А теперь узнаем, как все было на самом деле. Рассказывает Анна Годик: «В то время я жила в Москве на улице Калибровской, а Егоров ко мне приезжал – уезжал. У нас не было общего хозяйства. И такие отношения длились, наверное, лет пять. Пару раз я привозила Егорова в Ялту, и, конечно, мы бывали у Майи! Все было замечательно. А потом моя мама вызвала меня в Ялту, чтобы я помогла госпитализировать родственницу. И вдруг вечером, в день моего приезда, звонит Олег и говорит: “Аня, я в Ялте”. – “Ты в Ялте? Как странно – мы же только вчера с тобой расстались. Ты мне ничего не говорил. Но раз ты в Ялте, то приходи”. – “Нет, я хочу с тобой увидеться около Армянской церкви”. Пришла я туда, а он подходит и говорит: “Я должен просить у тебя прощения, не обижайся, но так вышло – я люблю Майю и приехал к ней”. – “Чего ж ты сразу со мной не приехал? – удивилась я. – Сказал бы, что едешь к Майе, и мы бы поехали вместе”. На следующий день позвонила Майя, и мы с ней как ни в чем не бывало поехали отвозить мою тетушку в больницу».

«Никаноркин с Егоровым не здоровался, – вспоминала Карпова, – говорил, что мы не имеем права обманывать его насчет Майкиного здоровья. Он как врач понимал, что она тяжело больна и бесконечно лежала в постели. Кому такая жена нужна? Егоров должен взвалить на себя обузу. Никаноркин как в воду глядел. Свадьба была сначала в Ялте, а потом в Москве. На свадьбе было человек 40, все дарили деньги, которые до копейки украли там же, в ресторане.

Майка не считала Егорова талантливым. А как по мне, он очень талантлив, великолепно владеет словом, прекрасный поэт, у него блестящие рифмы и сравнения. Но и заскоки тоже, не доведи Господь, какие! К тому же он зарабатывал игрой в карты. Для меня тогда это было страшно, сейчас я нормально к этому отношусь». Подтверждает это Александр Миронов: «Когда они жили в Ялте, это мне Ника рассказывала, проедали деньги, которые им привозил Егоров. Когда денег не оставалось, Егоров ехал в Москву и тупо играл в карты – он очень хороший преферансист. Там он зарабатывал деньги и привозил их в Ялту. И так они жили несколько лет». К этому можно добавить слова Анатолия Борсюка: «Второго мужа Майи я не видел, он вроде мультипликатор. Бабушка Ники сказала мне, что он хронический алкоголик, я этого не знал». Об этой слабости Егорова говорили многие, кто знал его в 90-е годы в Москве.

Заслуживает внимания история, которую рассказал Альберт Бурыкин: «День 26 мая 1989 года был очень сложным для меня: я стоял перед выбором: спасти от самоубийства моего друга Сергея или Олега, поскольку оба они находились в предельно критическом состоянии. Я их понимал, но выбрал Олега. У него были отчаяние по жизни и свои понятия о чести. Он хотел себя зарезать (в белой горячке), а Ника останавливала его угрозой убить себя. Ее слова: “Ты понимаешь, Олег, что если убьешь себя, то я убью себя тоже!” Слова Олега: “Меня это не волнует”. Он стоял с ножом. Я схватил нож за лезвие и резко вырвал его из рук Олега. И не порезался. Молился, чтобы ничего не было. Он посмотрел на меня, мы начали разговаривать, и Олег вышел из этого состояния».

В понедельник, 18 января 1988 года, в 16 часов 30 минут в Ялте с весом 1 кг 700 г появляется на свет младшая дочь Майи – Маша. «Вторые роды у Майи были очень тяжелые, – вспоминала Карпова. – Врач вызвал меня и спросил, кого оставить, – Майю или ребенка. Я сказала: “Сделайте все возможное, чтобы оставить Майечку, буду вам благодарна”. И Олег не хотел ребенка, а теперь говорит, что Маша его единственный друг. Майечка совершила два подвига: на фоне своей болезни родила Никушу и Машу». Но был и третий подвиг: всю вторую беременность Майя не курила.

Четвертого июля того же года Майя с полугодовалой Машей переезжает в Москву. Точнее, их туда перевез Егоров в принадлежавшую его отцу квартиру по адресу: улица Маршала Бирюзова, 41, кв. 19. Поскольку недалеко находилась станция метро «Октябрьское поле», обычно, говоря о том, где жила Ника, не упоминали улицу, а лишь название станции. Ника остается с бабушкой и в июне – июле едет в пионерский лагерь. А что в то время (конец 80-х) представляли собой пионерские лагеря, автор знает не понаслышке. В них царила атмосфера разврата. Очень хорошо сказал об этом Бурыкин: «Страна развалилась от этих лагерей», – и вспомнил, как давал Никуше свои дневниковые тетради, в которых она писала кому-то письма. «Писала, ясное дело, – вспоминает он, – без гласных, одними согласными, о крымском пионерлагере, сплошной мат-перемат. Это ее падение, такое стремительное, случилось в течение полугода».

Речь идет о духовном переломе у Ники, который, по мнению Бурыкина, тесно общавшегося в тот год с ней, был связан с тремя фактами ее жизни. Первый из них он назвал «совращением весной» и пояснил: «Это поздний весенний, кажется, майский вечер 1988 года, когда Ника, находясь в компании подвыпивших парней и девиц, решилась сесть за парнем на мотоцикл и – унеслась с того дня во все тяжкие (“пошла по рукам”). Она сама рассказала мне об этом, как о переломном моменте. Кстати, маленький штрих: уехать на “мото” она могла еще и потому, что в те годы (да и позже) страстно мечтала научиться кататься на мотоцикле. Это был для нее такой символ свободы».

Второй факт – пионерлагерь и общение в нем, возможно, уже в отсутствие Майи. Об этом упоминалось выше. К тому моменту, по словам Бурыкина, на кого-то плохо повлиять Ника уже могла сама.

Наконец третий факт – появление Егорова. Ничего дурного в том не было, он вел себя благородно. Речь просто о том, что Майя с головой ушла в новую дочь и в мужа, к которому несколько раз до переезда в Москву вырывалась из Ялты, оставляя Машу на Светлану, сестру Людмилы Владимировны. А Ника тем временем, оставшись без присмотра, «оторвалась в мир ялтинского молодняка» (цитирую Бурыкина), хотя, с его же слов, она оторвалась еще в 1987 году, но без натурализма – алкоголя и мальчиков. Да и как было не оторваться, особенно когда Майя с Машей переехали в Москву?!

Никаноркин к тому времени жил в Доме творчества; Карпова, хотя и достигла пенсионного возраста, продолжала работать; Ника получила полную свободу: трехкомнатная квартира в центре города с утра до вечера была в ее распоряжении, на дворе лето, курортный сезон в разгаре, старые и новые подруги и друзья приходят к ней в гости, многие не с пустыми руками, они выпивают и приобщают к этому Нику, она видит их взаимоотношения и постепенно втягивается в новую жизнь, от которой сначала не хотела, а потом уже не могла отказаться в Москве.

Вспоминает Бурыкин: «Бабушка такую историю мне рассказала. Стоит она возле гостиницы “Ялта” с иностранцами, и подходит Ника в юбке намного выше колен, собственно, юбки почти не было, и чуть ли не матом выражается. Бабушка – красная, в ярости, ей стыдно». Это случилось после Майиного отъезда, когда Ника осталась вдвоем с бабушкой.

Почему Майя сразу не забрала Нику в Москву? Можно предположить, что ей нужно было обустроиться на новом месте, наладить и вести хозяйство, а Ника усложнила бы этот процесс. Но ведь ей уже было тринадцать с половиной лет, она могла бы помогать по дому, о чем сама писала: «Я дом уберу / И мебель поставлю / В пустые углы. / Вымою пол / Почищу ковры…».

Ника тяжело переживала рождение сестры. А Майя была счастлива, что у нее родился нормальный ребенок, который спал по ночам и не диктовал стихи. Однажды Ника выступала в Киеве. С ней была мама, которая уже носила Машу. К ней тогда кто-то подошел и спросил: «У вас второй гений родится?», на что Майя в ужасе ответила: «Не дай Бог, достаточно одного». В связи с этим мне вспомнился давний разговор с Майей о Маше, которая, будучи восьмиклассницей, где-то пила вино и матерно выругалась. «Что мне делать? – взмолилась Майя, – меня вызывают в школу». Я сказал: «Майечка, вы когда-нибудь слышали, чтобы у одной матери родились два гениальных ребенка?» – «У меня гениальный ребенок один – Ника», – ответила Майя.

На Машу, естественно, отвлекалось внимание мамы, которая по-прежнему была рядом с Никой, но Нике этого мало, ей страшно за себя, и она пишет, словно предчувствуя дальнейший ход событий:

 
Серое небо,
Судьба недействительна.
Счастье дурманное —
Мягкое, душное.
Что же ты хочешь?
Другое тебе не отпущено.
 

Итак, 17 августа 1988 года Ника окончательно переезжает в Москву. В аэропорту ее должен был встречать Бурыкин, но он уехал в командировку, и вместо него Нике помогал с вещами Дмитрий Шикторов, ее будущий соученик по школе, в которого она сразу по уши влюбилась: голубые зубы, грустные глаза.

Несколько слов о московской квартире. Находилась она на последнем, пятом этаже и состояла из двух отдельных комнат – большей и меньшей, каждая с балконом, которые, по словам Бурыкина, активно использовались (для курящих Майи, Егорова и Ники это актуально, а там дым стоял столбом). «Вообще, – вспоминает Бурыкин, – было ощущение, что квартира на семи ветрах – даже кухонное окно при малейшей возможности открывалось и было как бы второй дверью».

Майя, въехав в московскую квартиру, вела тот же образ жизни, что и в Ялте. Иными словами, делала то, что хотела. В частности, в большой комнате на большей стене нарисовала огромную картину «ВОЙНА». По словам Бурыкина, увидев это, отец Егорова, хозяин квартиры, был в диком ужасе, у него был каждодневный стресс. Что касается расселения, то там как-то все менялось. «Помню, – вспоминает Бурыкин, – как Майя с Олегом и Мулей (Машей) жили в маленькой комнате, а Ника с подружками в большой (я тогда селился на ночь на кухонном диване). Помню обратную ситуацию – Ника в маленькой комнате, а Егоров в большой. Когда родители уезжали, мы с Никой селились в большой комнате и общались с ней, пока отец Егорова не закрыл туда доступ». Впоследствии сына с его гаремом он переселил в меньшую комнату, а большую начал сдавать. Таким образом, семья из четырех человек – Егоров, Майя, Ника и Маша – жила в одной комнате коммунальной квартиры.

Отчим устраивает Нику в 8-й класс экспериментальной средней школы № 710 Академии педагогических наук СССР через своего друга Евгения Бунимовича[145]145
  Бунимович Е.А. (род. 1954), русский поэт, педагог, публицист, общественный деятель.


[Закрыть], преподававшего там математику, в которой Ника ничего не смыслила. По этому предмету у нее не было серьезных знаний, не говоря уже о соответствующих способностях. По словам Карповой, если у Ники спросить: «Сколько будет дважды два?» – она скажет: «А сколько вам надо?» Так отвечать ее научила бабушка. В этой математической школе Ника проучилась, а точнее промучилась весь 8-й класс, который закончила с помощью все того же Бунимовича и получила датированное июнем 1989 года свидетельство о неполном среднем образовании. О выставленных в нем оценках говорить не приходится.

Вспоминает Людмила Николаевна Баркина, близкая подруга Светланы Карповой по Майкопу: «С Никой я познакомилась в ее московский период, когда Майя жила с Олегом Егоровым. Могу сказать, что эта деваха мне сразу не понравилась ни внешне, ни внутренне. Родители отдали ее тогда в элитную школу на Арбате, которая, конечно, была ей не по силам, прежде всего, умственным. Вела она себя, как королева, но на элитных московских деток это впечатления не произвело. И начались конфликты».

А в десятом классе той же школы учился уже упомянутый Дмитрий Шикторов. Ника, как известно, влюбилась в него с первого взгляда. И вот теперь они в одной школе. По словам Филатовой, Ника, если видела, что Шикторов стоит в школьном коридоре и не обращает на нее внимания, могла выкинуть такой фортель – умышленно упасть в ведро с водой, разыграв такую комедийную сценку. «Эту любовь она не может скрыть, – рассказывала Карпова, – иначе Ника любить не умела. За Шикторова она готова была умереть. Вскоре он это понял: когда приближался Никин день рождения, Майя, узнав номер его телефона, позвонила ему и, меняя голос, от имени Никуши пригласила мальчика в гости. Он согласился прийти и спросил адрес.

В день своего 15-летия в квартире, из которой она через восемь лет совершит свой первый полет, Ника заставила Шикторова поцеловаться с ней. До этого она никогда не целовалась, и он тоже. У них вспыхнула любовь. Через год, не в силах вынести огонь Никушиного чувства, он сказал Майе, что вынужден расстаться с ее дочерью. А Ника тем временем на всех стенах, на обоях, написала: “Я люблю Шикторова”. Она говорила только о нем. Все закончилось слезами и скандалами. Дома Ника одна оставаться не могла. Как и все последующие, первая любовь Ники была несчастной».

Поскольку Карпова свидетелем этих событий не была, снова обратимся к Бурыкину, на чьих глазах происходила эта история: «Роман там был бурным. Впрочем, это не мешало развитию иных романов. 8 мая 1990 года у них был разрыв. Не знаю, долгий ли, потому что с июня 1990 года мы с Никой перестали видеться часто (то есть вместо “каждый день” стало “раз в месяц”). Слова о первом поцелуе совершенно не соответствуют действительности. Загулы Ники по мальчикам длились на моих глазах всю осень 1988 года, все это было в крепчайшем пьянстве. Не знаю, как это выдерживал организм девочки. Роман с Шикторовым был позже – в марте 1989 года они еще не встречались. Думаю, бабушка либо это забыла, либо решила как-то обелить память о Никуше, но вряд ли это нужно. Ника сохранила в этом аде душу – так что правда об аде Нику не порочит».

В одном из присланных мне Бурыкиным файлов (см. в иллюстрациях) были строчки Ники о Шикторове (насчет «в ту памятную пятницу»). «Они, – сообщает Бурыкин, – написаны в период ее романтических страданий по нему в марте 1989 года. Знак с подобием свастики – скорее всего, символ ее совестливого самоотрицания и вынужденного самоограничения. Думаю, увлечение Шикторовым было для нее полезным в смысле ограничения слишком уж запредельных загулов. Строчки полустиха говорят о том, как она видела себя рядом с Шикторовым (плохая девочка рядом с серьезным и осторожным положительным парнем, не особенно желающим порочить себя связями с известной плохими манерами “развратницей”)».

Рассказывает Дмитрий Шикторов: «В экспериментальной школе особых симпатий у меня к ней не было, я просто знал, что в нашей школе учится такая девочка. Ника вызвонила меня, и в мае 1989 года, когда я заканчивал школу, мы встретились. В декабре того же года я был у нее на дне рождения, и с того момента начались наши отношения, которые продолжались шесть-восемь месяцев. Встречались мы чаще у Ники дома, где вместе с ней, Машей и Егоровым одно время жила Женя Енгибарова[146]146
  Филатова Е.Л. (род. 1970), дочь клоуна-мима Л.Г.Енгибарова (1935–1972).


[Закрыть], они с Никой были близкими подругами.

С Майей у Ники были конфликты, но заканчивались полюбовно. В качестве отца она называла Вознесенского. О бабушке говорила очень тепло. Егоров производил впечатление человека неоднозначного и закрытого. Стихи мне Ника не читала и всегда обходила стороной эту тему: то ли не хотела, то ли стеснялась. Во всяком случае, не пыталась вовлечь меня в этот мир. Любил ли я ее? Ведь что такое любовь – сказать трудно. Но чувства были, хотя и было очень сложно: Ника – человек другого мира, оголенный нерв. Рядом с ней не было никого, кто поддержал бы ее и стал, с одной стороны, безусловной опорой, а с другой стороны, не давил бы на нее.

Может, это свойство творческой натуры, но иногда Ника то ли врала, то ли фантазировала, и я понимал, что слова ее на веру принимать нельзя. Такой пример. Одно время мы долго не виделись, и когда я позвонил, она сказала, что у нее родился ребенок и она собирается его купать, а спустя десять минут призналась, что это не так.

В какой-то момент мне стало невыносимо, я понял, что дольше не выдержу, и по моей инициативе мы расстались, но сохранили хорошие отношения, встречались, а когда я женился и жил в трехстах метрах от Ники, не однажды с женой заходили к ней. Был и на ее похоронах. Конечно, вспоминаю Нику до сих пор».

Дмитрий Шикторов в 1995 году закончил Московский медицинский институт имени И.М. Сеченова, работал хирургом, а в 2003 году переехал в Торонто (Канада). Он женат, у него семилетний сын. Шикторов и сейчас красив, интересный собеседник. Не знаю вот только – действительно ли у него голубые зубы: неудобно было спросить.

После окончания с горем пополам восьмого класса Ника уходит из престижной школы на Кутузовском проспекте, но надо было учиться дальше. И тут на помощь в очередной раз приходит ее добрый ангел Людмила Васильевна Лушникова, которая прежде, до Ялты, жила и работала в Москве. Она через своих знакомых устроила Нику в вечернюю (сменную) общеобразовательную школу № 182, что на улице Пианистов, Черемушкинского района. Через четверть века Лушникова скажет: «Я знала, что Ника ни в какой другой школе и ни по какому предмету учиться не сможет. Ей помогли и в Ялте, и в Москве. У нее вообще не было навыков учебы».

По свидетельству Евгении Филатовой, посещение Никой школы было крайне вольным: хотела туда идти – шла, не хотела – пропускала. Сама же Ника считала, что вечерняя школа – это «очень эксцентрично и клево» и рассказывала Косульникову: «Учителя таращили на меня глаза, а я веселилась от души – только что язык им не показывала». Спустя год, сдав экстерном выпускные экзамены, она получает аттестат о среднем образовании – за это директору школы был подарен столовый сервиз. Прилагаемый к нему табель итоговых оценок, мягко говоря, оставляет желать лучшего.

Что касается учебы Ники в московских школах, интересны рассуждения Альберта Лиханова, который на вопрос: «Почему у Ники, обладавшей удивительным даром стиля и способностью легко выстроить литературную фразу любой сложности, не получилось втиснуть этот свой дар в школьную программу», – ответил: «Конечно, она в школу в принципе не вписывается. Вы представьте себе: знаменитая девочка и – московская школа… Во-первых, она приезжая. Во-вторых, у учителя всегда соблазн: сидит перед ним эта якобы именитая особа, и первый его импульс – наклонить, выровнять. Поэтому у такого ребенка должен быть не школьный учитель, а домашний, каким Жуковский был у великих князей. Это штучная работа. А кто у нас это может? Богатые делают эту штучную работу для своих супердетей»[147]147
  Бурыкин А. Аномалия жертвы. Интервью с А. Лихановым для газеты «Труд», декабрь 2002 г. (не опубликовано). Далее в данном разделе приводятся слова Лиханова из этого интервью.


[Закрыть]. Трудно не согласиться. Добавлю, что заниматься так с Никой в Москве даже Жуковскому было бы сложно, ибо надо было это начинать в Ялте.

Приведу слова Евгения Бунимовича из фильма «Три полета Ники Турбиной»: «Переломанный, измученный уже в достаточной степени, с потухшими абсолютно глазами человек – вот, пожалуй, я помню эти потухшие глаза. В Москве этих звездочек… Это же нужно было пережить. Понимаете, одно дело Ялта, в которой, наверное, пальцем показывали на улице, когда она шла. Другое дело Москва, где не только слезам не верят, а в которой и звездам не особенно верят. У нас теперь фабрики звезд на каждом углу. Какие тут звезды?..»

Многие считают, что Ника начала ревновать маму к младшей сестре после ее рождения. На самом деле это случилось еще тогда, когда Майя носила Машу, а Ника с присущим ей предчувствием понимала, что так, как раньше, никогда не будет, потому что мама будет принадлежать не только ей. И другая жизнь, которую Ника начала вести в 1988 году в Ялте, была одним, если не первым, из многих ее протестов, имевших продолжение после ее переезда в Москву. Свидетель тому – Альберт Бурыкин. 7 декабря 1988 года, – рассказывает он, – я не пошел на работу, почувствовал, что сегодня встречусь с Никой.

Долгие годы я шел к ней – почти полгода, как пришел в ее дом. Нянчил сестру, гулял с собакой, искал детское питание малышке, выстаивал очереди за фирменной коляской (ох, советский дефицит!). Олег сказал, что она скоро придет. Я не видел ее бездну лет. Кто она, какая?.. Я ночевал… Она то была в компании, то спала за стенкой – так изо дня в день, но сегодня будет встреча. Но дух говорит – все возможно верующему. Я ждал ее в большой комнате, открыл балкон… Вошла Ника с компанией. Я стоял к ней спиной. Полтора часа, в проеме раскрытого балкона, босиком. Это должно было быть так – она не увидит моего лица, иначе ошибется. Она ждет другого лица, этим она обманется. А дух почувствует. И позовет, не только словом. И изменится на годы жизнь, ее и моя. “Может, Вы зайдете к нам?” – наконец, замерзшему. Я обернулся. Девушка в матроске, почти незнакомое лицо.

Мы ждём Вас! Приглашающий жест… На кухне молодая компания, её беседа постепенно разбавляется вином… Наконец, половина, включая Нику, уже не стоит на ногах. Подъезжает машина, зовут продолжить кутёж. Мы удерживаем Нику, подруга Майи уводит её спать…

Надо было просто быть рядом… Не пить, а быть. Помню очередную пьянку. Когда действие дошло до критичной грани, я взял бутылку и ударил ею об пол. Ника закричала, кругом осколки – у неё слёзы (она парадоксально и до боли любила аккуратность и чистоту)…

Бедствия были и иного рода. У Ники с мамой конфликты возникали в то время часто, доходило до кидания тяжёлыми и острыми предметами. Как-то мама в отчаянии стала биться головой о стенку. Я терпел-терпел, потом подошел к издевающейся Нике и дал ей пощечину. Она изумилась: “Что?? Как ты… Ты – меня – ударил?!” – “Да”. Она пошла думать. Потом вернулась: “Спасибо…”. Я: “Могу ещё”. Назавтра Майя возмутилась, перейдя на Вы: “Алик, как Вы посмели ударить мою дочь?” – Но ответ я родил минутой раньше: “Ника мне дороже наших с ней отношений…”

По словам Майи, она просто не выдержала гормонального взрыва. Так что разврат… Да, он был, можно сказать, запределен – и в Ялте, и в Москве. Но всегда Никуша пыталась быть человеком. Помню, мне налили вина (а я тогда был непьющий) – Ника резко пришла в себя и накрыла ладонью стакан: “Тебе нельзя! Никогда!”[148]148
  Фрагмент из рассказа А. Бурыкина «Верность», www.proza.ru/2009/08/03/71


[Закрыть]

А у Ники был переходной возраст, всегда сложный и опасный, о нем она так говорила: «В 13 лет человек ломается, и не важно, чем он занимается: выращивает цветы или пишет стихи. Началось время выживания». Она как в воду глядела: ей в Москве пришлось выживать в полном смысле этого слова. Об этом времени, спустя годы, она рассказала Л. Шершневой в один из приездов в Ялту: «Да, в те годы я пережила сложную эмоциональную и психологическую нагрузку. Поняла, что люди считают себя повелителями, а на самом деле они уничтожают мир. Спасают мир дети. У вас бывало такое: знакомитесь с кем-то – и остается ощущение легкости и восторженности? В таких случаях говорят: он, как ребенок! Это люди, пройдя свой так называемый переходный возраст, остались людьми, но не сломались, столкнувшись с безнравственностью взрослых. В этом трепетном возрасте нужна атмосфера, которая не унижала бы человеческое достоинство. Я, как и многие мои сверстники, столкнулась с мимикрией[149]149
  Мимикрия (англ. Mimicry, от греч. mimikos – подражательный).


[Закрыть]. Честно говоря, добра ради добра не встречала: или честолюбие, или корысть».

Находиться рядом с Никой постоянно не мог никто. Поэтому она порой «делала много ошибок, дулом направленных на себя». Иногда это было осознанно, иногда – нет, но часто – знаком протеста против того, что ее бросили родные и как поэта забыли, печатали не ее стихи, а сплетни о ней, не приглашали на выступления и съемки, избегали общения и не отвечали на телефонные звонки. Точно ее и не было. «Со мной действительно непросто, – признавалась она. – Как правило, меня терпят, но не принимают». Карпова оправдывалась: «Майя поехала в Москву, чтобы освободить меня, подвернулась ситуация. Жалко, что я не уделяла нужного времени Никуше, а уделяла этой за…банной работе. Ника была такая чуткая в доме, прислушивалась к нашему настроению, утешала нас». Но все это осталось в прошлом.

Сбывается предсказание подмосковного профессора о том, что до 13 лет будет писать стихи, а потом станет неуправляемой. «Ника очень изменилась, – с болью говорила Майя. – Это был ребенок, который писал стихи, болел своими болезнями, жил в своем замкнутом кругу. Сейчас продают детские яйца киндерсюрпризы, внутри которых подарок спрятан. И вот жил этот подарочек там. Когда ей исполнилось 13 лет, коробочка раскрылась, и оттуда выскочил чертенок. Такой неожиданно взрослый. Нам с ней стало очень сложно, с ней начались беды: Ника резала себе вены, выбрасывалась из окон, пила снотворное, ей было страшно. Я так понимаю, что ей было страшно входить в жизнь, в которой она оказалась… У меня просто сердце разрывается. Иногда единственное желание – взять кувалду и стукнуть ее по башке. Но когда я смотрю, как она работает в зале и когда она “забирает” зал “Останкино”, я думаю: “Это не моя дочь!” А утром она просыпается, и я хочу ее убить. Потому, что она пьет водку. С другой стороны, она взрослый человек, и она имеет право делать все, что хочет, и не спрашивать меня. Жизнь связала нас в такой тесный узел, и это заставляет страдать нас всех, – ее в первую очередь…» Это цитата из упомянутой ранее статьи Светланы Макаренко.

Спустя много лет Майя то же самое выразила короткой фразой: «В одну секунду я получила бандита, который все рушил». Казалось бы, если Майя видела и понимала, что творится с дочерью, то должна была помочь ей справиться с возрастными трудностями. Любыми усилиями и путями. Но сделано этого не было, и Ника, оставшись один на один со своим взрывным взрослением, сдалась ему почти без боя, а затем, увлекаемая течением жизни, неслась по ней все дальше от берега Благополучия. Такое, кстати, случилось с ней не впервые: когда пятью годами раньше восьмилетнюю Никушу бросили в море Славы, Майя, стоявшая на том самом берегу Благополучия, должна была помахать ей рукой – мол, плыви обратно, помочь ей вернуться оттуда, где ее захлестывали волны восхвалений. Но Майя с радостью смотрела на этот бушующий шторм, не понимая, что волны идут не только к берегу, но и от него, и тогда море Славы превращается в море Забвения.

«Я в 13 с половиной лет ушла из дома и больше не возвращалась. А по хозяйству – и посуду мыла, и стирала, и с собаками гуляла. От каких-то ударов бытовых любой нормальный родитель, который себя уважает, естественно, своего ребенка будет оберегать. Зачем же его кидать под колеса машины?» Это она говорила о себе, не понимая, как жить дальше, если все этапы восхождения к поэтическим вершинам остались позади и нет не только средств к существованию, но и умения их заработать. О самостоятельной жизни не могло быть и речи.

Небольшой комментарий Бурыкина к приведенным выше словам Ники из ее интервью М. Назаренко: «В Москве она с самого приезда шаталась по разным домам и ночевала дома через день – но это не уход, все же стабильно она как бы жила дома. Так что об “уходе в 13 лет” – скорее всего, Ника имела в виду тот краткий период, когда “пошла по рукам” весной 1988 года».

В отчаянии Ника пишет, мысленно обращаясь к родным: «Думаю о вас. Места не найду, тоскуя о встрече. Любовь моя достигла высоты, которая сливается с небесами… Неужто навсегда нас разлучили – бабуля, мамочка и Машка, кошки, собаки, и я не смогу дотронуться до вас и вместе посмеяться от души над бедами, что душат нас кольцом? Стучат сердца в надежде, что вместе будем, но лукавая судьба идет своим путем упрямо – не перехитрить. Посмотрим, кто кого».

Московские «друзья» Ники вряд ли были любителями поэзии и знали, что ее имя еще недавно не сходило с газетных полос и телеэкранов. Ника привлекала их своей внешностью, возможностью приходить к ней домой, а не пить в подворотне, весело проводить время. В семье тоже никто не вспоминал о том, что Ника писала и не пишет, даже не интересовались этим. В первую очередь это касалось Майи.

Единственным человеком, который тогда пытался повернуть Нику лицом к творчеству, был Бурыкин, хотя ему из-за образа жизни, который она вела, трудно было находиться рядом. Он не только писал стихи ей, но и, по его словам, «пытался ее голосом писать за нее стихи для нее». Сейчас поясню. «Помню, был момент, – рассказывает он, – когда Ника обратилась с просьбой: “Алик, мне нужно написать небольшое сочинение о Пушкине. Я ничего не могу написать”. – “Хорошо, вечером будет тебе сочинение”. А сам думаю: если писать о Пушкине, то надо в стихах, а если в стихах, то так, как Ника пишет. Предварительно написал три четверти того, что хотел. Пришел к Нике, открыл книгу, мы сели, чтобы работать, и во время работы я ощутил, что воздух начинает вибрировать, все меняется. Мы с ней впервые общались на энергетическом уровне, а где энергия – там ритм. Ника сидит, глаза раскрытые, качается и говорит: “Алик, пиши, пиши!” И вдруг она сама стала писать! Это было прекрасно: на волне моей работы со стихами она обратилась к ним и написала три стихотворения, одно из них – “Устали холодные ветры / Распяли Христа во дворе”. Потом слышу: “Алик, я так тебе благодарна!” – и слезы. Она была счастлива».