Текст книги "Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…)"

Приведенный выше монолог Карповой я слышал у нее дома весной 2013 года. Всего же ее рассказ о встрече с Бродским я слышал трижды в разные годы. Это были три разных рассказа, в чем-то совпадающих, но отличающихся в главном – впечатлении от встречи с великим поэтом. Так, в 2003 году, в интервью, которое она дала мне дома, Карпова сказала, что Бродский произвел на нее необыкновенное впечатление: «Казалось, будто весь он – как струна. Он еще не говорил, лишь бросил несколько фраз, и был крайне удивлен, что Никуша маленькая. Она себя держала очень независимо, не то что бы гордо – нет, но достойно, и я, поглядывая на нее, определяла для себя свое поведение, думала, как мне держаться, потому что у меня, во всяком случае, свободы и такого вальяжного, такого обыкновенного отношения не было. Была какая-то тревога за Никушу – как же он примет ее? И Никушечку он принял с великим удивлением. Был настолько чутким и болезненно-ранимым, что робел даже перед ребенком: “Я не знаю, – признался он, – как разговаривать с ребенком-поэтом, который уже пишет такие стихи, то есть я не могу найти форму нашего общения”. Причем говорил настолько музыкально и красиво, ты же знаешь, как он, говоря, поет. И ходил все время по комнате, жестикулировал, был необыкновенно красив и очень возбужден, подарил нам свою книгу.

Встреча с ним была непростая, прежде всего потому, что оказалась неожиданной. Конечно, для Никуши в тот период она ничего не значила, в какой-то степени имела значение для меня. Вот если бы сейчас Бродский был жив, я, зная величие этого поэта, конечно бы, отнеслась иначе – наверное, тряслась бы и очень волновалась».

«Никуша, – заметил я, – отстаивала каждое слово, обсуждая с Евтушенко рукопись книги “Черновик”, а при встрече в Нью-Йорке спорила и с Бродским. Выходит, она спорила с двумя великими поэтами современности?» – «Да, с Бродским она спорила тоже, – сказала Карпова, – была убеждена в своей правоте, говорила, что это автор так представляет свое видение отношения Христа к данной ситуации. Автор имеет право. Возможно, Христос буквально так не говорил, в Новом Завете это не написано. Бродский ничего на это не ответил.

На меня он не обращал внимания вообще, вел с Никой диалог и уже в конце стал открывать все свои больные струны. В частности, он долго говорил о Евтушенко. И хотя к нему, пока мы сидели, приходили переводчики из Испании, из Италии, кто-то звонил, он всем отвечал, что очень занят. Я думала, что мы у него пробудем минут 20, а были не меньше часа-полутора. Когда мы уходили, то на прощание пожелали ему здоровья, творческих удач и так далее». – «И Нобелевской премии», – добавил я в шутку.

Второй рассказ Карповой, услышанный мною в 2009 году, отличался только деталями: квартира поэта была крошечная – комната, в которой сидели Ника с бабушкой, и вторая, уровнем ниже; Бродский, по словам Карповой, не говорил, а пел и мурчал; когда он назвал Нику поэтессой, она возразила: «Я не поэтесса, а поэт»; в конце встречи упоминание Никой имени Евтушенко вызвало у Бродского приступ негодования, он побагровел и долго обвинял Евтушенко во всех смертных грехах, забыв о ждущем встречи с ним переводчике.

Бросаются в глаза серьезные расхождения в словах Карповой об окончании встречи с великим поэтом. Судите сами. В 2003 году она сказала, что Бродский произвел на нее необыкновенное впечатление: он был красив и возбужден, они очень приятно пообщались с ним, тепло прощались и он им подарил книгу. Спустя ровно десятилетие Карпова сказала: «Иосиф принял Нику отвратительно. Я лица его так и не увидела. Мы вышли от него, как оплеванные. Он же мог подарить Нике свой сборник…» В каждой фразе – противоречие. Что это – очередная фантазия Карповой или желание задним числом бросить тень на Бродского, который как-то не так принял их? Зачем надо возводить напраслину вместо того, чтобы считать за великое счастье общение с истинным гением, который, несмотря на свою занятость, сам инициировал встречу с Никой?!

Кстати, в американской прессе упоминания об этой встрече отсутствуют. Попытки узнать что-либо о ней из других источников успехом не увенчались. Привожу ответ Энн Киллберг, бывшей в то время помощницей Бродского:

Извините, что Ваше письмо относительно встречи Иосифа Бродского и Ники Турбиной столь долго оставалось без ответа. Боюсь, что не имею никаких сведений о встрече и не смогла найти никого, кто знает. Вполне возможно, что кое-что может быть найдено в его архиве в Нью-Хэйвен, штат Коннектикут, но это кажется маловероятным.

Да оно и понятно: при всем уважении к Нике для Бродского эта встреча не была столь важной, чтобы он оставил о ней какие-то записи.

«В Бостоне, – вспоминала Карпова, – нас принимал армянин Армен Дедекьян, который работал в колледже, где выступала Ника. Он преподавал русский язык, был уважаемым человеком, ему тогда было лет 35. Кроме того, Армен сотрудничал с фирмой, от которой возил детей в Москву. Аналогичную работу он предлагал и мне. Три дня и три ночи мы были его гостями. Он готовил нам блины с повидлом и геркулесовую кашу. У Армена был трехэтажный дом: нижний этаж – засолы и вина, первый – гостиная, на втором – спальни, в одной из которых мы с Никой баловались на водяном матрасе».

Из интервью 2003 года:

Автор: Помните, мы с вами говорили, что самым дорогим подарком для Ники в Америке была кукла.

Майя: Да, но тогда был еще один нюанс. Они с Арменом пошли в магазин покупать Барби. Спустились вниз, и потерялся башмачок от куклы…

Карпова: Сели в машину, я продолжу. Никуша хватает куклу и любуется ею, вся трясется, вдруг смотрит – нет туфельки. “А где вторая туфелька?” – спросила она с ужасом. Боже мой! Что же делать? Она начинает рыдать, плачет так, что Армен перепугался, мы уже отъехали от этого магазина, подъехали к другому. Он пошел в него и принес туфельку, а мне на ухо сказал: “Я украл ее, чтобы Ника успокоилась”. Она надела кукле туфельку, и это было счастье невероятное.

Автор: Я думаю, если бы она потеряла свою туфельку, то так не переживала бы.

Майя: Она… вон у нас сколько туфелек лежат по одной.

Карпова: Однажды Армен сказал, что нам готовы выделить деньги на переезд в США, – сначала мне, а потом Нике, чтобы она там училась. Он даже бросил такую фразу: “Можно Никушу здесь оставить?” Но разве же Ника могла жить в Америке? Нет, это смешно. Майечка меня справедливо критиковала, когда я несколько раз говорила: “Майка, наверно, я неправильно сделала, что мы с Никушечкой не остались в Америке. Надо было остаться, и, может быть, мы бы не так страдали и материально были обеспечены”.

Майя: Да, Армен несколько раз присылал вызов Никуше.

Карпова: Я ему говорила: “Ты же видишь, что Никушка английский не знает и никогда не осилит, потому что все зубрила. У нее будут трудности. К тому же она плохо пишет”. Он говорил: “Я могу тебе сказать, что все гениальные люди в Америке были полуидиотами. Один мальчик у нас учиться совершенно не мог, с ним проводили индивидуальные занятия, и в результате он стал сильным математиком”. Это был не единственный разговор на такую тему. Армен много раз приезжал в Россию, встречался с Майей в Москве, а когда она уехала в Ялту, позвонил ей из Москвы и сказал: “Стоит вопрос, чтобы Нику забрать на учебу в США, но нет денег на бабушку, а одну ее не примут”. Поэтому мне предлагали работу, чтобы я сама себя обеспечивала. Но я отказалась. Берт и Армен знали Женю, а он ни перед поездкой в Италию, ни в США со мной толком не поговорил – а то бы знал, что я преданная коммунистка. Наверное, он говорил американцам, что мы с Никой можем остаться, поэтому нас уже в аэропорту приняли за эмигрантов, а потом уговаривали на переезд в США.

Во время пребывания в США Никуше подарили еще одну куклу, Машу, которая по размерам соответствовала полугодовалому ребенку. Ника завернула ее в одеяло и при посадке в самолет сказала стюардессе, что это ее ребенок. Спустя какое-то время оказалось, что в салоне лишний пассажир, и начали проверять билеты. Когда посмотрели билет Ники, то обнаружили, что ребенок в нем не указан. Тогда Ника пояснила, что это не ребенок, а кукла. Все это подробно описано в пьесе Карповой «Ника».

«Вместе с нами в самолете летел Анатолий Рыбаков[137]137
  Рыбаков А. Н. (1911–1998), русский писатель.


[Закрыть], – рассказывала Карпова, – когда мы прилетели, нас встречала Лера Загудаева. Рыбаков подошел к ней и сказал: “Никуша летела, летела и села”. Сказал злобно. Очевидно, знал о ней из нью-йоркских газет, дававших на первых страницах фото Ники, и подразумевал, что там она села в лужу».

Американская пресса не столь восторженно и оживленно, как в свое время итальянская, комментировала пребывание Ники Турбиной в США. Приведу отрывок из статьи: «12-летний советский поэт проводит презентацию» в газете “Newtonite”.

Во время страстных декламаций 12-летняя советская поэтесса поделилась со здешними студентами рассказами о своей работе. Ника Турбина прочитала некоторые свои стихотворения во вторник, 10 ноября, в “Международном кафе”. Турбина была в Соединенных Штатах… по приглашению преподавателя русского языка частной дневной школы Армена Дедекьяна и русского преподавателя Северного Кембриджа Люсьен Уэйсброд. Она выступала в Школе BB&N, а также в Северном Кембридже. Уэйсброд читала английские переводы стихотворений Турбиной, а сама она продолжила оригиналами на русском. Большинство ее стихотворений – о том, как она видит себя в мире.

Одно стихотворение она посвятила советскому поэту Евгению Евтушенко, который выступил ее продюсером и написал предисловие к ее книге “Черновик”:

 
Вы – поводырь,
А я – слепой старик.
Вы – проводник.
Я – еду без билета.
И мой вопрос
Остался без ответа,
И втоптан в землю
Прах друзей моих.
Вы – глас людской.
Я – позабытый стих.
 

 
You are a guide,
and I am a blind old man.
You are a conductor
and I’m travelling
without a ticket.
And my questions
is unanswered.
And the remains of my friends
are ground into dirt.
You are the people’s voice.
I am a forgotten verse.
 

После чтения Турбина ответила на вопросы о своей родине, поэзии и о ней самой. “Я люблю Россию, – сказала она. – Я влюбилась в Америку, но Россия – мой дом, моя семья”. Турбина сказала, что слава ничего не значит для нее, она пишет только для того, чтобы выразить себя. “Поэзия – моя жизнь, – сказала она. – Это то, как я чувствую. Я считаю славу чем-то ненормальным [в английском тексте “патологией”, pathology]. Сейчас вдохновение есть – и я пишу. Позже его может не быть – и я могу не писать. Я пишу стихи, но я даже не считаю себя поэтом. Мне еще далеко до этого[138]138
  Offner Mike. Soviet poet, 12, dives presentation//Newtonite. – 1987. – Nov. 25.


[Закрыть].

В другом интервью Ника рассказала, что ее учителя и одноклассники не впечатлены ее звездным литературным положением, а сама она не является примерной ученицей и пропустила один класс.

Как ни странно, ее любимый предмет не литература, а математика, которая, с ее точки зрения, имеет отношение к поэзии и приносит пользу мышлению. “Как сказал Ломоносов, – указывает она, – математика приводит ум в порядок”[139]139
  Ломоносов М.В. (1711–1765), первый русский ученый-естествоиспытатель мирового значения, поэт, художник, историк. Ему приписывается фраза: «Математику изучать надобно, поскольку она в порядок ум приводит».


[Закрыть]. Ника не уверена в своем будущем как поэта. Когда ее спросили, что ждет ее через несколько лет, она сказала: “Я не знаю, останется ли моя душа живой или нить оборвется”… Когда ей заметили, что американцы говорят о своих душах намного меньше, чем европейцы, ее ответ был: “Плохо”[140]140
  Hansсom L. A Talk with Nika Turbina. The Soulful of Lyrics of a Poetic Prodigy // Newsday. – 22.11.1987. – P. 18.


[Закрыть].

Ника явно была готова к ответу на вопрос о любимом предмете, назвав математику, чтобы удивить журналистов. На самом деле этот предмет был для нее тяжким крестом, который вместо нее несла Лушникова.

В те же дни появилась небольшая, на 17 строк, заметка в немецкой прессе[141]141
  Nika Turbina [ed]. // Der Spiegel. – 1987. – 23.11.87. – S. 270.


[Закрыть], не представляющая особого интереса и информирующая читателей о Нике, как, по словам Евтушенко, «уникальном феномене». Однако она придерживается другого мнения: «Во мне нет ничего необычного». И, сказав это, отправилась гулять по парку развлечений Уолта Диснея и по американским торговым центрам, в результате чего стала обладательницей двух кукол – Барби и Кена.

«Ступив на московскую землю, – вспоминала Карпова, – я мысленно подвела итог нашего вояжа: Америка нам не дала ни денег, ни славы, ни новых стихов – ничего. Евтушенко сдержал свое обещание и за деньги, заработанные Никой в Италии, купил мне в США, где был до нас, кольцо с бриллиантом и привез его в Москве к Лере Загудаевой, у которой мы остановились. Я это кольцо видела мельком и положила в карман Леркиной куртки, которая была на мне. В куртке, очевидно, была дырка, и кольцо выпало (это предположение). На самом деле я его потеряла. Для меня кóльца в жизни ничего не значили. Золото я не любила. Разговора о поездке тогда не было, Женя пробыл пять-десять минут и ушел. Мы были сердечно расположены друг к другу».

Когда я рассказал об этом Загудаевой, она удивилась: «Первый раз слышу! Какое кольцо? Это фантазия Люды. Евтушенко действительно ко мне приезжал, чтобы забрать привезенный ими видеомагнитофон, который они купили на себя. В то время видеомагнитофоны только появились». Удивляет, что при столь богатой фантазии Людмила Владимировна не придумала ничего лучше, чем куртка с дырявым карманом, к тому же забыв о свидетеле в лице Леры Загудаевой, которая могла ее фантазию развеять. Но развеяла не Лера Борисовна, а сам Евтушенко, который в интервью газете «Московский комсомолец» сказал, что в Италии Ника заработала несколько тысяч долларов, которые получили ее родные.

Из-за поездки в Америку и предстоящего переезда в Москву Ника пропустила один учебный год. «После возвращения из США, – рассказала Карпова, – мы поехали в Ялту, куда Женя написал ей короткое письмо, в котором жаловался, что все его бросили, он одинок, несчастен, в отчаянии, и сообщил, что едет в Сибирь, где будет выступать. Там он встречает свою будущую жену Машу, светлую и прекрасную девочку, студентку третьего курса мединститута, влюбляется в нее и на второй или третий день делает ей предложение.

Женя привозит Машу в Москву, они женятся и играют в Переделкине свадьбу, на которую были приглашены Майя и Ника. Они гуляли на ней и привезли в подарок крымское вино, которое я отослала в Москву. На этом наступил конец общения Жени с Никой. С Майей он общался и после свадьбы, когда они с Олегом хотели занять у него деньги для обмена квартиры, но он отказал, сказав, что не хочет с ними ссориться. А с Никой Женя больше никогда не виделся».

Ника ни за что не хотела выступать в театре им. Чехова, потому что, прилетев из Америки домой, она вместо лиц видела спины тех, кто еще недавно поднимали ее на щит. О ней молчали, нигде не писали, даже плохого. Вроде была Никуша – и нет ее. Своего рода похороны при жизни. Мама и бабушка Ники были в ужасе от ее отказа идти на этот вечер. «О том, что она должна выступать в театре, – вспоминает Карпова, – Никуша узнала от Юлиана Семенова и Альберта Лиханова. Стоило колоссального труда ее отвести в театр. Она заявила: “Я не пойду”. – “Ну почему, Никуша?” – “Не пойду и все”. Тогда мы с Майкой чуть ли не встали перед ней на колени: “Никуша, ведь ты же была в Америке, на тебя потратили деньги, это же государство на тебя их потратило”. Для нее слово “государство” очень много значило, потому что она была патриотом своей земли. “Как ты можешь не пойти? – говорили мы. – Нас посадят, убьют, это надо Родине”. Такие слова вылетали из моего клюва. Они оказались решающими.

На вечере Никуша видела, в каком состоянии был Семенов, точнее почувствовала это в отличие от нас. И вспомнила о нем, таком печальном и дорогом для нее человеке, спустя много лет в своей дневниковой записке. Когда мы с Майечкой и Лушниковой возвращались из театра домой, Никуша была расстроена, шла и все время повторяла: “Это конец, моя жизнь закончилась”. А спустя неделю, сказала: “Зачем я туда пошла?”» На мой вопрос: «Может, выступление перед большим залом было для нее утомительно?» Людмила Владимировна ответила: «Нет, наоборот, она любила нагрузки, любила выступать и никогда не жаловалась. На вопросы о поездке в США она отвечала мгновенно, четко, разумно, философски. Люди не верили, что она не была подготовлена».

Спустя годы в интервью газете «Крымские известия» Ника призналась: «Я оказалась в творческой изоляции. За пять лет ни один человек (я имею в виду литературную среду) не поинтересовался, ну хотя бы ради шутки, существую ли я как поэт. Было довольно неприятно. И вот как-то, набравшись смелости, я решила позвонить в газету “Комсомольскую правду”, в которой 11 лет назад прошла презентация моих стихов с подачи изумительного человека и прекрасного писателя Юлиана Семенова. Позвонив в редакцию, я сказала, что это говорит Ника Турбина, и спросила, помнят ли они такую. Приятный мужской голос (это был заведующий литотделом Александр Колесников) ответил: “Мы не собираемся поддерживать легенду о Нике Турбиной”. Вот это был удар! Я перенесла его благодаря родным»[142]142
  Шершнева Л. Ника Турбина: «Мы живем, чтобы учиться, а хорошему или плохому – зависит от природы нашей судьбы…» // Крымские известия. – 1994. – 3 фев. – С. 4.


[Закрыть].

А главное – Нике перестал звонить и брать трубку, когда звонила она, человек, которого считала своим кумиром и поводырем, – Евгений Александрович Евтушенко. Привожу слова Ники из упомянутого выше интервью: «Мне запомнилась ситуация: я приехала из США, когда мне было 13 лет, и поэт, который, казалось бы, курировал меня, отказался со мной встречаться по не понятной до сих пор для меня причине». На мой вопрос: «А Ника или вы ему звонили?» – Карпова ответила: «Ему никто не звонил. Ника о нем думала, но звонить не собиралась, она была гордая. А он бы раз в месяц позвонил Нике, и было бы достаточно».

Словно предчувствуя разрыв с Евтушенко, Ника за два года до этого написала провидческое стихотворение «Золотая рыбка»:

 
Золотую рыбку обманули:
Все ее дары назад вернули.
Даже те слова,
Что о любви сказала,
Мы назад отдали —
Горькое начало…
Отчего же снова
С берега крутого
Мы с мольбою смотрим,
Ожидая слова?
 

Объективности ради надо сказать, что у Евтушенко были очень веские причины, чтобы отойти в сторону от Ники. Подробно об этом будет рассказано в главе 2 части II книги. «Он заинтересовался не мной, – возмущалась Карпова поступком Евтушенко, – не Майкой, а Никой. Как он смел ее бросить, когда она так его боготворила и посвятила ему два стихотворения?!

Оглядываясь назад, я понимаю, что ей все равно было, кому читать стихи – эскимосам ли, китайцам, а не в Италии или Америке, где люди плакали и тут же покупали книги с переводами ее стихов. Когда-то одна дама из правительства сказала: “Она увидит другой мир и заболеет”. Но заболела она от русского, тогда еще советского, равнодушия. Ника вернулась в темноту, в гибельную страну, где все разрушалось, была отравлена приемом России, проявившей полное безразличие к ней. Она приехала в Ялту слезливая, разрушенная от непризнания, от того, что ее стихи, оказывается, ничего не значат, что она сама ничто. Трудно передать ее состояние в те дни. Никушу спасал наш дом, который для нее означал все и всех – и ее комнату, и маму, и бабушку, и любимых животных. С этого времени она грызла ногти и, наверное, до конца жизни».

И вместе с тем, по словам Косульникова, «это было удивительное время, когда мир еще не устал удивляться слову – пусть и довольно экзотическому, привезенному из далекой Ялты». Вот что в беседе с ним, спустя семь лет после своих зарубежных вояжей, сказала Ника: «Меня возили по миру, как того слона на веревочке. Мне это нравилось. Ну да, наверное, кто-то на этом наваривал какие-то бабки – ну и что? Это их дела. А я – я знакомилась с людьми, смотрела дальние страны, на концертах меня принимали так… как, наверное, уже никогда не будет. Разумеется, на меня шли, как на шоу. Но если хотя бы один из моих слушателей чуточку менялся от моих стихов – а такие были, я знаю, – значит, все не зря. Понимаю, это довольно банально звучит, заезженно. Однако дело-то все в том, что я писала не для них – только для себя. А они не догадывались…»

Когда вскоре после гибели Ники Таисия Бахарева спросила у Карповой, не жалела ли она, что не осталась в Америке навсегда, та ответила: «Думаю, такая возможность была… Жалели ли мы? Когда уж очень туго становилось с деньгами, было просто безвыходное положение, думали: “Надо было остаться”. Но только тогда. А Никуша никогда не жалела. Говорила, что она русский человек, что здесь ей даже стены помогают. И Ялту очень любила»[143]143
  Бахарева Т. Бабушка Ники Турбиной Людмила Владимировна: «Как-то Никуша призналась: “Буль, я знаю, что умру в 27 лет. Хотя до этого буду десятки раз умирать…”» // Факты. – 2002. – 26 июл. – С. 21–22.


[Закрыть].

Поездка в Америку стала лебединой песней Ники Турбиной. Она словно пустилась вдогонку уходящей славе, которую догнать было невозможно, ибо она была не впереди, а за спиной. По этому поводу вспоминаются строки моего замечательного земляка – Михаила Аркадьевича Светлова: «…Я бегу, желанием гоним. / Горизонт отходит. Я за ним… / Как преступник среди бела дня, / Горизонт уходит от меня…».

Поэтическая звезда Никуши закатилась. Уходил в прошлое ялтинский, самый счастливый, период ее жизни. Предстоял переезд в Москву, в которой Ника не раз бывала с мамой, но еще не знала, что там ей придется жить одной, точнее выживать, пройти огонь, воду и медные трубы столичной жизни и, оборачиваясь иногда назад, на обрывке бумаги непонятным для всех почерком писать: «…Как хочется/ Прийти туда, / Где столько лет назад / Веселье било через край, / Но гол осенний сад».

Словно последний отзвук Никиной поездки в Америку, было письмо переводчика ее стихов на итальянский язык, моего друга Федерико Федериси, который случайно приобрел Никину книгу “First Draft” и с неописуемым восторгом сообщил мне: «Я купил эту вышедшую годы назад книгу на Амазонке, когда работал над переводами Ники еще до того, как познакомился с Вами, и это был такой сюрприз получить ее на мой день рождения с Никиным посвящением. Это самая ценная книга в моей квартире. Если я должен буду спасти всего одну книгу, я, не колеблясь, спасу только ее».