Текст книги "Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…)"

Отмечу, что Владимир Дашкевич ограничился циклом песен на слова Ники Турбиной и вряд ли их исполняет, а у Петра Старчика ни один концерт за последние тридцать с лишним лет не проходит без ставшей шлягером песни «Девочка-сон»:

 
Она, девочка-сон,
Живет только во тьме.
А днем стоит, повернувшись к стене.
И только ночью попадает в страну,
Где каждая сказка живет наяву.
Я в этот мир попадала не раз.
Но девочка – сон,
А я среди вас.
 

Забегая вперед, отмечу, что 19-летняя Ника в интервью на вопрос: «Твои стихи когда-нибудь превращались в песни?» – ответила: «Лена Камбурова исполняла один из моих циклов. Как-то по “Русскому радио” слышала песню Градского “Благослови меня, строка”. Вот, думаю, сука, жили бы мы за границей, сколько бы я с тебя содрала! Когда умер Цой, по телику показывали группу “Черный кофе” с песней “На смерть Цоя” на мои стихи, которые я посвятила бабушке. Нежные такие, лирические»[56]56
  Барциц О., Кудрявцев Б. Мне было 16, моему мужу – 76 // Экспресс-газета. – 1997. – № 47. – С.3.


[Закрыть].

Глава 5
«Сердце свое в камне оставь!»

Из рассказа Людмилы Карповой: «Мой муж, Анатолий Никаноркин, очень любил Владимира Луговского как поэта, но не был с ним знаком. Летом 1949 года Луговской приехал в Ялту, и Никаноркин, мечтавший с ним познакомиться, нашел его в маленькой комнатке – бóльшая ему была не по карману. На жилье его устроила знакомая блондинка, работавшая парикмахершей. Он мог прийти к ней стричься и читать стихи, говорил, что их надо проверять на простых людях. Думаю, что жил он в частном секторе, а не в Доме творчества, потому что не был на фронте, и это ему вменяли в вину». На самом деле находиться во время войны в тылу его вынудила тяжелая травма. Он мучительно переживал свою немощность, был подавлен, печален. И, однако же, именно в те трудные годы он задумал и начал одну из своих главных книг – «Середина века», первые строфы которой родились весной 1943 года. Спустя двадцать лет Никаноркин в рассказе «Слово о Луговском» описал свою первую встречу с ним[57]57
  Никаноркин А.И. Крымские этюды: Рассказы, очерки, повесть. – Симферополь: Таврия, 1979. – 208 с., ил.


[Закрыть]».

«Когда Никаноркин нашел Луговского, – продолжала Карпова, – тот был в депрессии. Никаноркин начал его лечить, бегал по аптекам, и Луговской проникся к нему симпатией. Года два-три он приезжал без гражданской жены Майи. Останавливался уже в Доме творчества писателей или гостинице. Он был очень красив, мягок, интеллигентен, великолепен, всегда в сером в клеточку костюме. К сожалению, Луговской сильно пил, и это отразилось на его здоровье. Владимир Александрович всегда был “под мухой”, но язык у него не заплетался. Однажды он спросил у меня: “Людмила, почему вы меня борщом не угощаете?” Я ответила вопросом на вопрос: “Разве такие великие поэты едят борщ?”

В последний год жизни Луговской приезжает с женой, часто бывают у нас, разъезжают по Крыму с Никаноркиным. Престиж Луговского к тому времени неизменно возрос, но сердце держалось на честном слове. Луговские поселились в гостинице “Южная”. Как-то я была у них в номере, и Владимир Александрович сказал: “Я вчера написал стихотворение и хочу, чтобы вы его послушали. Самые лучшие стихи приходят ко мне во сне”. И начал читать стихотворение “Костры”:

 
Пощади мое сердце
И волю мою
Укрепи,
Потому что
Мне снятся костры
В запорожской весенней степи.
Слышу – кони храпят,
Слышу запах
Горячих коней,
Слышу давние песни
Вовек неутраченных
Дней…
 

“Вы первая слышите это стихотворение”, – сказал Луговской. Я была восхищена и перед ним благоговела больше, чем перед Твардовским. Луговские отсылают это стихотворение в “Правду”, и через неделю его печатают. Он был счастлив.

В Ялте Луговские жили месяц. И вдруг Майя Луговская сообщает, что ему плохо, он выпил и лежит. Я пришла к ним, она плачет. Я села около его кровати, он тоже плачет и говорит мне: “Людмила, я так не хочу умирать”. Тогда я ему сказала: “Вы такой молодой, красивый, я бы в Вас влюбилась”. А он: “Да что вы, я старик. Ялта – мамочка моя, Крым – волшебная земля. Я рад, что умираю в Ялте. Цените Крым, такой земли на земном шаре нет”.

Майя Луговская переживает, а ночью прибегает к нам и сообщает, что он умер. Мы бежим в гостиницу, заходим в номер – там много цветов. Был такой скульптор Миронов. Майя привела его, и он сделал посмертную маску Луговского, копия которой хранится у меня дома. Луговская плачет и, зная, что муж бесконечно любил Крым, отважилась на небывалый поступок: отвозит тело покойного в морг и там договаривается, чтобы у него вырезали сердце, которое решила похоронить на территории Дома творчества, возле скалы (“Там у скалы, где молодость моя…”). Она купила кувшин и положила в него сердце Луговского. Днем выбрала место для захоронения, а я нашла лопату. В темноте, при свечах, мы закапываем драгоценный кувшин. Луговская до двух часов ночи читает стихи Владимира Александровича. Мы оставляем свечу, идем к скамейке Луговского, на которой он любил сидеть, и танцуем под луной.

Майя заказала цинковый гроб, чтобы везти Луговского в Москву. В Ялте рядом с собором Александра Невского находился Дом учителя. Там, в холле на втором этаже, был выставлен этот гроб, причем он был открыт. Майя была с сестрой Анной Леонидовной. Потом Луговского увезли в Москву, где похоронили на Новодевичьем кладбище.

Благодарю Господа за общение с великим поэтом, я будто выросла от этого. До сих пор вспоминаю последние минуты его жизни. Он плакал, слезы лились ручьем и переходили в рыдание. Вошла жена, Луговской притих, помолодел, глаза стали светлыми. Сейчас, в 84 года, мне он кажется юным: ему тогда было 56 лет. Как он хотел жить!»

Скала, возле которой похоронено сердце поэта, получила название скалы Луговского. На ней был установлен его бронзовый барельеф, который открывал Никаноркин вместе с Майей Луговской. Когда началась перестройка, барельеф украли, но родные Ники все равно туда ходили и повторяли прежний ритуал.

А я вспомнил, как летом 2003 года мы с женой Мариной и сыном Аркадием усадили в машину Карпову и Леру Загудаеву и поехали к скале Луговского, зажгли там пять свечей – по одной от каждого из нас, вспоминали поэта, а Карпова читала его стихи. Опустившаяся на Ялту ночь придавала таинство нашему ритуалу. Мне тогда казалось, что я ощущаю несильные и равномерные толчки из-под земли, словно это бьется сердце Владимира Луговского. Время перевалило за полночь, наступила Троица. Господь был с нами.

«Когда Луговской умер, – рассказывала Карпова, – Елена Леонидовна уже была элитной столичной дамой и относилась ко мне, как к жене провинциального поэта, но в каждый свой приезд в Ялту – а приезжала она дважды в год – мы виделись и тепло общались. Более того, Луговская сыграла определенную роль в судьбе моей дочери и внучки. Наверное, поэтому Ника, хотя Луговской у нас не ходил в любимых поэтах, посвятила ему стихотворение “Море гудит, море шумит…”.

Владимир Луговской еще приучил нас слушать пение соловьев в Алупкинском парке, куда мы с ним и с Никаноркиным ездили несколько раз. Когда он умер, его жена продолжала все его традиции. Она была инициатором одной из таких поездок. Выезжать надо было в 12 часов ночи, поэтому Луговская заказала такси. Ехали она, я, Никаноркин, Майя и Ника, которая напросилась, хотя время было позднее. Ехали по нижней дороге мимо Ласточкиного гнезда и санаториев. Стояла лунная ночь, луна просвечивала сквозь ветки сосен, и над всем этим, как старинный замок, поднималась Ай-Петри. И вдруг эту тишину прервали густые соловьиные трели. Мы визжали от радости и тут же успокаивали друг друга, чтобы не вспугнуть соловьев. Луговская читала стихи двух Владимиров – Луговского и Соколова[58]58
  Соколов В. Н. (1928–1997), русский поэт.


[Закрыть], зажигала свечи и пела церковную песню. Все это было волшебно, прекрасно.

Когда мы приехали домой, Ника пошла в кухню, в три часа ночи вышла к нам, сказала, что хочет прочитать стихотворение, и прочитала:

 
Заслоню плечом тяжесть дня
И оставлю вам соловья.
И оставлю вам только ночь,
Чем могу я еще помочь?
А хотите, я сердце отдам —
Пусть судьба моя пополам…
 

Луговская не могла поверить. Это было удивление: как Ника все так повернула, будто что-то щелкнуло в ее голове».

Дополню рассказ Карповой воспоминаниями Майи Никаноркиной: «Никогда не забуду: Я мелкая совсем, к нам приходит Твардовский, и меня заставляли читать стихотворение: “Рожь, рожь, дорога полевая/ Ведет неведомо куда…” Дальше не помню. И Луговской, который всегда приезжал с женой, когда поют соловьи. У нас это март-апрель. Тепло, миндаль цветет. И я помню, тогда соплюха, иду со всеми посмотреть на эту скалу. Иду и, естественно, плачу – устала. Луговской тогда написал такое стихотворение: “Девочке медведя подарили, / Он уселся, плюшевый, большой, / Чуть покрытый магазинной пылью, / Важный зверь с полночною душой”. Когда в 1957 году умер Луговской, Елена Леонидовна ежегодно приезжала на Новый год в Ялту. Это был великий праздник для нас. Нюрка маленькая, и мы с ней и Златкой – все радуемся несказанно».

Я попросил Людмилу Владимировну описать Майю Луговскую. Воспроизвожу ее словесный портрет. «Крупная, высокая, грудь стоячая, талия узкая, ноги длинные, щиколотка, как у арабской лошади, страстный рот, светлые глаза почти без ресниц; она всегда ярко красила губы. Необыкновенная женщина, с Луговским у нее брак не был зарегистрирован, его как-то оформили после его смерти».

Хочу привести слова самой Майи Луговской о Нике, которую она называла «ялтинским чудом»:

Выступаю как свидетель и очевидец. Нику Турбину я знаю с самого рождения. Сейчас ей уже восемь лет, и она учится в первом классе. Каждый год, проводя зиму в Ялте, я имею возможность наблюдать за ней. Стихи она стала сочинять, еще не зная букв, ей не было пяти, просыпалась, произносила их вслух, требуя, чтобы мама ее их записывала. В семье Ники, где чтят искусство, любят и знают поэзию, первые ее строки были встречены с опасением, удивлением и бережливостью. Поэтические медитации Ники не прекращались. Стихи рождаются непрестанно, сейчас их уже хватит на объемистый сборник.

Ника много болеет и потому часто бывает лишена детского общества. Во всем же остальном она обычный ребенок, шаловливый и добрый, любознательный и веселый. Феномен, который представляет творчество Ники Турбиной, станет еще одной загадкой для ученых. Между тем, трудно усомниться, что ее стихи – чистейшая поэзия. У Владимира Даля есть такое толкование слова поэзия: – соединение добра (любви) и истины. Думается, что это определение больше всего подходит для стихов Ники.

Вместе с тем, когда Луговская столкнулась с Никой ближе (она с Майей жила у нее в Москве), то перестала верить в то, что Ника пишет стихи. Очевидно, какие-то основания для этого у нее были.

Глава 6
«Мне не хватает нежности твоей…»

Цитирую Карпову: «Майечка родилась 8 мая 1951 года в Ялте. Назвали мы ее в честь Майи Луговской, Училась она посредственно, была ленивая, у нее было много проблем, часто болела. Из класса в класс ее переводили благодаря Никаноркину. Майя умела шить, готовить, печь пироги, рисовать, причем рисовала как-то необычно. Закончила ялтинскую художественную школу. В художественное училище, чтобы дальше учиться, я бы ее не отпустила. Она юная, привлекательная. А еще Майка – хвастунишка и врунишка. Несмотря на болезнь, выглядела хорошо, была красивой, особенно волосы. Будучи заколдованной ее русыми, по пояс, волосами, Ника написала несколько стихотворений. Одно из них называется “Уронила в руки волосы”:

 
Уронила в руки волосы —
Как пшеничная вода.
А напьешься —
Вмиг накатится
Серебристая волна.
Время горького дыханья
Подступило, не унять.
Как трава еще не вялая,
Только стоит ли срывать?
Завтра поутру оглянешься —
Вышел год.
Уронила в руки волосы —
Твой черед.
 

Майя с детства любила поэзию. Мы с ней обычно читали Лермонтова и Пастернака, особенно восторгались его строками: “Где воздух синь, как узелок с бельем / У выписавшегося из больницы”. Цветаеву мы не понимали, наверное, не доросли. Она была гением, а мы – идиотками. Луговская все время читала Пушкина, а мы – Лермонтова: “Печальный демон, дух изгнанья, / Витал над грешною землей”. Ника всегда смеялась, что я читала “демон” через “э” – “дэмон”. Читали также Давида Самойлова[59]59
  Самойлов Д.С. (1920–1990), русский поэт, переводчик.


[Закрыть] и выборочно стихи других поэтов. В десять лет Майя знала больше, чем я. Она говорила: “Не обязательно написать массу стихов, хватит одного – “Выхожу один я на дорогу”. Прозу она обожала, читала только классику. Любила Паустовского. Как-то я ее приодела, и она пошла к нему в Дом творчества. При встрече Майка ему сказала: “Вот здесь и здесь вы неправильно написали”. Паустовский хохотал”. Знавшая близко Паустовского Лушникова не верит, что такая встреча была.

Майка в силу своей доброты хотела всем услужить. Если слышала, что кто-то жалуется, не могла отказать и говорила: “Я могу помочь”, – хотя ничего не могла и втягивала меня в свое вранье, чтобы выкрутиться. А выкручиваться должна была я на фоне ее дурацких обещаний. Когда Майя распускала волосы, она была соблазнительной. Но уже в то время у нее по телу на бедрах пошли полосы, грудь упала. Никаноркин сказал, что она даже техникум не сможет закончить. Я же считала, что ей стоит попробовать учиться в Москве, ведь Майя писала большие полотна, не может быть, чтобы ее талант пропал. Поэтому после окончания школы встал вопрос о ее дальнейшей судьбе. И здесь очень кстати появилась Луговская – как раз за месяц до выпускных экзаменов».

Вынужден прервать рассказ Карповой, так как на самом деле Майя выпускных экзаменов не сдавала. «Она поступила в школу № 9, когда я переходила в седьмой класс, – свидетельствует Анна Годик. – До этого училась в каких-то других школах. (Та же история со сменой школ, что впоследствии была и с Никой; опыт в этом вопросе уже имелся. – А.Р.) Тогда была десятилетка, и Майя в девятом классе учебу закончила, а потом надолго исчезла – как оказалось, уехала в Москву к Эрнсту Неизвестному обучаться живописи».

В Москве надо было где-то жить, а у Луговской детей не было, она жила одна. Поэтому, когда зашел разговор о получении Майей высшего образования, а Карпова намекнула, что хотела бы видеть дочь в московском вузе, Луговская, не задумываясь, сказала: «Почему бы нет? Я живу одна, пусть Майечка приезжает». И Майечка на ее голову приехала.

Луговская сыграла большую роль в судьбе Майи Никаноркиной. Во-первых, она поселила ее у себя, во-вторых, устроила на подготовительные курсы в архитектурный институт. Но Луговская не знала сложности натуры Майи, которая (помните, Карпова называла ее «врунишкой») обманывала Луговскую: делала вид, что посещает курсы, а на самом деле пропускала их. Дома же она создавала видимость учебы, раскладывала какие-то рисунки, эскизы, чертежи. Доверчивая Луговская, оплатившая курсы на два года вперед, не допускала мысли, что Майя не учится.

Потом все открылось и было связано с Андреем Вознесенским. Последний принес массу роз, вроде бы предназначавшихся Майе Никаноркиной, и положил их у дверей Луговской, у которой тоже с ним был роман.

«Ей было 18 лет, – вспоминает Лера Загудаева, – а мне 30. Мы познакомились в доме Луговской у которой Майя жила года три после школы. Она была очень красивая, яркая. Много рисовала – наброски, портреты, этюды, натюрморты. Знала наизусть и читала стихи Вознесенского и Евтушенко[60]60
  Евтушенко Е. А. (1932–2017), русский поэт, прозаик, переводчик.


[Закрыть]. С ней подружился Павел Антокольский[61]61
  Антокольский П. Г. (1896–1978), русский поэт, переводчик.


[Закрыть], который был тогда уже пожилым и считал, что Майя талантлива. Как-то он нарисовал ее карандашом с полудурашливым лицом и подписал свой рисунок-пародию четверостишием, обращенным к Луговской: “Посмотри и удивляйся, / Чтó это все значит. / Жизнь твою, наверно, Майка / Всю переиначит”».

Это как раз тот случай, когда в шутке была немалая доля правды. Дело в том, что научный центр, в котором работала Луговская, перевели в подмосковный поселок, где она снимала квартиру. А Майя Никаноркина в далеко не гордом одиночестве жила у нее в писательском доме, что в Лаврушинском переулке, 17. Луговская хоть и была доверчива, но понимала, что Майя погуливает и что у нее скользкие кавалеры. Когда она однажды наведалась в Москву, консьержка сообщила ей, что в ее квартиру ходят мужчины. Луговская рассердилась и обвинила Карпову в том, что та безответственно поступила, прислав дочь в Москву. А как иначе можно было это назвать, если Елена Леонидовна обнаружила пятна на своих платьях, которые, без сомнения, надевала Майя, идя на свидание?!

Рассказывает Светлана Соложенкина[62]62
  Соложенкина С. Л. (род. 1940), русская поэтесса.


[Закрыть], дружившая с Луговской: «У Майи Никаноркиной самолюбие было большое, но и харизма была. Ей, видно, хотелось себя как-то проявить, утвердиться. Ну, и был комплекс завоевания Московии, выражаясь современным языком. Желание победить столицу. Как бы по модели – Золя и Бальзака, которые поселились в Париже и на чердаке стали создавать шедевры. Через какое-то время вдруг выясняется, что Майя никуда не ходит и вообще ни в какой институт не поступила. Разразились, конечно, гром и молния – Луговская же отвечает за нее перед родителями. Что делать? Она ставит их перед фактом, и Майя уезжает в Ялту, а спустя годы приехала к Луговской в Москву снова, но уже с Никой».

«Больше, чем Луговская, для Майи не сделал никто, – рассказывает Загудаева. – Она познакомила ее с Вознесенским, Евтушенко, Антокольским, Неизвестным[63]63
  Неизвестный Э. И. (1925–2016), советский и американский скульптор и график.


[Закрыть], бывала с ней в ЦДЛ (Центральный дом литераторов. – А.Р.). Если б Майка не вошла в московский мир, она была бы совсем иной. Потом она уже по-другому жить не могла». К тому же Майя оказалась весьма любвеобильной: у нее были романы с Вознесенским и Евтушенко, о чем будет рассказано далее, с Неизвестным, с внуком Луговской Владимиром Седовым, чья мать, дочь Владимира Луговского, испугалась появления простой девушки в семье академиков. “Когда Майка узнала, – вспоминает Лушникова, – что я близка с семьей Паустовских, сын которых был примерно ее ровесником, она вокруг него кругами ходила”.

Из рассказа Людмилы Карповой: «В Москве Луговская знакомит Майю с Эрнстом Неизвестным. Она могла помогать ему в работе, писала картины по его композициям. Думаю, что они были близки. У него она проработала с год. Когда Неизвестный уехал в США, он звонил в Москву Лере Загудаевой и говорил, что хочет на Майе жениться. Позже, когда мы с Никушей были в Америке, нас в гости пригласила переводчица Ники. Среди гостей был и Эрнст Неизвестный. Мы поздоровались, и он сказал: “Майя – дура, что не поехала сюда со мной”».

Ходили слухи, будто Майя до четвертого курса училась в Суриковском училище – ныне это Московский художественный институт им. В. Сурикова. По этому поводу Анна Годик сказала: «Я только знаю, что она была ученицей в мастерской Эрнста Неизвестного». Чтобы закрыть этот вопрос, я в марте 2016 года позвонил в Нью-Йорк великому скульптору. К сожалению, из-за слухового аппарата ему трудно было говорить по мобильному телефону, поэтому через свою супругу, Анну Грэм, Эрнст Неизвестный передал мне, что Майю Никаноркину не помнит, так как слишком давно это было (я назвал 1967–1968 годы), к тому же очень много людей прошло через его мастерскую. «На моих глазах, – сказала Анна, – а я там была с 1988 года, ее не было. В Суриковском училище Неизвестный никогда не преподавал, а закончил Суриковский институт». Не думаю, что Неизвестному неудобно было говорить о Майе в присутствии жены – ведь речь шла о ее обучении, а не об их отношениях. Майя была в его жизни эпизодиком, который преподносила родным и друзьям, возведенным в немыслимую степень. На этом закроем еще один пробел в биографии Майи Никаноркиной.

Мне не раз казалось, что Майю постоянно окружает какое-то облако обмана, которое похоже на игру с окружающими, но по сути, – ее образ жизни. Это подтвердила Лера Загудаева, которая дословно сказала так: «Я к этому обману относилась, как к творчеству, Майка в нем жила. Ей так было легче жить! Я даже не обращала на это внимания, она же тоже творческий человек».

По словам Карповой, Майя не работала, потому что работать не могла физически, и страдала от невозможности принести в семью хоть копейку. Ей якобы предлагали первую группу инвалидности, но она категорически отказалась, чтобы ее не называли инвалидом. Могла бы также и подрабатывать художником в местной газете, но, очевидно, считала это унизительным для себя, рожденной, как она считала, для серьезных полотен, которых мир так и не увидел. Из рассказа Татьяны Барской: «Как отец ни старался Майю привлечь к творчеству, ему это не удавалось. Она делала неплохие рисунки. И вот, чтобы ее чем-то занять, мы с Никаноркиным попросили ее пойти на улицу Надсона[64]64
  Надсон С.Я. (1862–1887), русский поэт.


[Закрыть] и нарисовать его домик. Она пошла и сделала замечательный рисунок, мы его опубликовали в газете и дали к нему подтекстовку. Так что она могла бы работать в газете».

«Майя врала даже по мелочам, – вспоминает Лушникова. – Привезла однажды ко мне съемочную группу; я их поджидала у себя в комнате, смотрела в окно и видела, когда подъехала машина, как руководитель группы рассчитался с водителем. А Майя, когда они уехали, сказала: “Представляете, Людмила Васильевна, вместо того чтобы мне деньги дать, так я еще вместо них за такси расплатилась”».

Карпова обратила мое внимание на два стихотворения Ники. Вот одно из них:

 
В шесть сорок
Отбудет поезд.
В шесть сорок
Наступит расплата
За то,
Что забыла вернуться,
Что смех у тебя на лице.
Ты выйдешь на станцию.
Тихо.
Твой поезд ушел на рассвете.
Не надо придумывать фразы,
Чтоб время простило тебя.
Ты просто забыла о дате,
Уходит нескорый поезд.
В шесть сорок
Приедет любимый,
Но это было вчера.
 

«Так Ника, – пояснила Карпова, – выразила свое отношение к Майе, которая ее обманывала. Могла сказать, что я тогда-то приду, и не приходила, могла что-то пообещать и не выполнить. Таких примеров масса». А чтобы никто не понял, о ком идет речь, Ника назвала это стихотворение «Одной из женщин». И стихотворение «Косу заплети тугую», по словам Карповой, тоже о Майе и о ее психике – так Ника ее воспринимала. Прочитаем эти строки, пронизанные недетским укором и осуждением:

 
Косу заплети тугую,
Улицей пройди
И услышишь за собою
Гулкие шаги.
Это – время,
Что хотела ты забыть.
Не надейся, этой встрече
Непременно быть.
И ты знаешь,
Расплатиться ты должна
За слова,
Что были сказаны тогда.
Веришь,
Время перепутает пути,
И поэтому
Ты косу не плети.
 

Несмотря на это, любовь Ники и Майи была взаимной до безумия. Они почти не расставались – только на время уроков в школе. К сожалению, мы никогда не узнаем их совместных секретов, всех радостей и болей, о чем весной 2005 года сказала Майя, словно желая заинтриговать меня и одновременно показать своего рода превосходство в чем-то передо мной.

Интересно, что как бы Майя нежно ни относилась к дочери, Нике всего этого было мало. Об этом – в ее стихотворении «Маме»:

 
Мне не хватает
Нежности твоей,
Как умирающей
Птице воздуха.
Мне не хватает
Тревожного дрожанья
Губ твоих.
Когда одиноко мне,
Не хватает смешинок
В твоих глазах,
Они плачут,
Смотря на меня.
Почему в этом мире
Такая черная боль?
Наверное, оттого,
Что ты одна.
 

«Майя без конца торчала в Доме культуры медработников, – рассказывает Барская, – где Карпова заведовала научно-технической библиотекой. Скучающей от безделья Майе здесь было интересно: общество, творческая атмосфера». Речь идет об оперной студии, в хоре которой, по свидетельству Любови Красовской, Майя пела. Это было для меня откровением. Она, оказывается, обладала не только поэтическим, но и музыкальным слухом, что подтвердил Александр Миронов.

Майя пела и допелась. В апреле 1974 года она сообщила Карповой, что беременна, и сказала, от кого, по своему обыкновению, введя мать в заблуждение. Об этом рассказано в главе 8, посвященной отцу Ники. Когда беременность достигла полутора месяцев, Майя выходит замуж за Георгия Торбина, режиссера той самой оперной студии.

Из рассказа Карповой: «Беременность у Майи проходила волшебно, я смотрела на нее с открытым ртом. Она так берегла ребенка, думала, что будет мальчик. Всегда была весела, ее тошнило, но она будто не обращала на это внимания. Рожала в Ялте. До и после Ники она делала аборты. Когда родила, в ней было столько счастья и радости, выражающих восторг жизни».

Из рассказа Леры Загудаевой: «В 1974 году я была в рейсе из Севастополя, и мы стояли в Ялте. Тогда Карпову и Никаноркина я не знала. А Майя лежала в ливадийской больнице, но не сказала, по какому поводу. Она еще тогда не родила – это было начало сентября. Майя, не переставая, читала наизусть стихи Вознесенского. Это для меня не было ново. Майя знала все его стихи. Ника выросла на их ритме, они были для нее как колыбельные песни». Карпова полностью опровергала эти слова: «Ни в коем случае! Это фантазии Леры. Мы не были влюблены в его поэзию, лишь удивлялись отдельным ее местам. К слову, Лера самый близкий человек для нашего дома, для Ники, особенно для Майи. Перед поездкой за границу мы всегда жили у нее».

На этом рассказ о Майе Никаноркиной не заканчивается, мы встретимся с ней еще не раз по ходу повествования. Мне же хочется вкратце рассказать о той Майе, которую я лично знал с 2002-го по 2009 год включительно. Так и вижу перед собой среднего роста худющую блондинку с челкой, в тонких бесцветных брючках и кофточке, в огромных, на пол-лица роговых очках с матовыми стеклами и с неизменной сигаретой в руке. Передвигалась она неспешно, в лице угадывалось сходство со взрослой Никой; казалось также, что у них одинаковые голоса. Интересно, что мне она разрешала называть себя по имени и на “вы”, а Марине, которая намного моложе меня, тоже по имени и на “ты”. С нами она была на “ты” и называла нас “дети мои”. Майя обладала потрясающим поэтическим слухом. За ее ухо “цеплялись” настолько тонкие и, казалось бы, незаметные стихотворные огрехи, что можно было только удивляться. В каждую встречу, как ритуал, входило чтение моих стихов.

Вместе с тем Майя, которую Карпова как-то назвала «беспардонной», часто обращалась со странными, мягко говоря, просьбами. Привыкнув к тому, что я, как золотая рыбка, выполнял ее пожелания, она периодически шокировала меня ими. Приведу ряд примеров.

12 ноября 2005 года. Майя возмущалась, узнав, что отец Маши[65]65
  Веретенникова (Егорова) М. О., младшая сестра Ники Турбиной.


[Закрыть] Олег Егоров сказал, что не пустит на порог ее комнаты в Москве двух ребят, чьих-то детей, которых Майя собиралась поселить там на пять дней, так как им негде жить в Москве, и ей приходится звонить Камбуровой и еще кому-то по этому поводу. Довод Майи: в комнате Маши есть два спальных места. Неужели она не понимает, чем это грозит ее, к сожалению, уже единственной дочери?

19 апреля 2008 года. Позвонила Майя: «У меня к тебе и к Марине просьба. 11 число на носу (день смерти Ники, 11 мая 2002 года. – А.Р.). Вы можете попросить Вадима[66]66
  Самохвалов В. А. (1947–2010), старший брат Марины Ратнер.


[Закрыть] съездить к Никуше. Маше это на фиг не нужно, у нее своя жизнь, она как была егоровская, так егоровскою и осталась. И чтобы не забыл две-три сигареты ей положить».

Показательна еще одна просьба Майи. Маша встречается в Москве с очень хорошим мальчиком, не могу ли я через Вадима устроить его на работу. Я, как всегда в таких случаях, ничего не ответил, а про себя подумал: «Это надо же – попросить меня, чтобы я через брата жены, живущего в другом городе и другом государстве, нашел работу для живущего там же мальчика Маши, который сегодня мальчик Маши, а завтра будет мальчиком Веры или Ани!»

Были, и нередко, просьбы о материальной помощи, иногда открыто и прямо, чаще намеками. Почти всегда я находил возможности, чтобы помочь. Приведу несколько выдержек из наших встреч и разговоров.

25 января 2003 года. Мы пили водку. Когда был тост в память о Нике, Майя заставила чокнуться – «Ника жива!» Потом на кухне говорила Марине: «Мне нужно сделать подарок в школу и в Днепропетровске недорого зубы вставить».

30 декабря 2007 года. Майя позвонила и, для приличия справившись о здоровье тещи, у которой было два инсульта, защебетала: «Сашуля, дорогой, любимый, Машка сидит в Москве без копейки денег…» Я вежливо отказал, сославшись на большие (и это правда!) траты на врачей и лекарства. Подумать только, Маша находится в Москве, где живет ее родной отец, а ее мать звонит мне в Днепропетровск, взывая о помощи!

Наконец, хочу привести выдержки из нескольких бесед с Майей в разные годы. Конечно, это далеко не все, но дает хоть какое-то представление о нашем общении.

29 ноября 2003 года. Это был наш первый визит в их квартиру, купленную после продажи квартиры на Садовой. Мы осмотрелись: впечатление, мягко говоря, жуткое. Семейное общежитие, первый этаж, две раздельные комнаты, из гостиной вход в кухню. Единственный плюс – большие низкие окна, через которые открывается красивый вид на горы. Впервые нас ждало застолье – Майя проявила свои кулинарные способности. Она была без очков, лицо бледное, чуть порозовевшее от водки. Сказала мне: «Я собираюсь в Москву, а ты звони бабке, поддержи их с Машей. Олег Егоров, мой второй муж, изнасиловал Нику. Поэтому я от него ушла. Сейчас он игнорирует Машу, а та на него надеется».

О Евтушенко говорили только хорошо, хвалили его стихи и предисловие к Никиному «Черновику». Майя очень слаба – доходит до магазина и обратно, держась за трубу. Ей понравилась тут же, и к слову, придуманная мной рифма: «В никуда – в Нику? Да!»

5 октября 2004 года. Майя рассказала о том, что вытворяла Ника: резала себе руки, которые выглядели, будто на них кровавые браслеты, танцевала на столе у ректора «Кулька» (Московский институт культуры, с декабря 1994 года – Университет культуры). Так она выражала свой протест. Я привел в пример Высоцкого, прочитал свои стихи о нем. Карпова пожала мне руку, а Майя «влила» в это пожатие свою руку, потом притянула мою и поцеловала ее. Я оторопел.

Из разговора на кухне. Майя: «Я виновата, я – убийца!» – «Почему?» – спросил я. «Потому что я ее родила». – «Я знал, что вы так скажете». – «Я родила гения». В разговор вступила Карпова: «Мы виноваты, мы знали, что с ней сделается». – «Но вы же не могли все время быть рядом с уже взрослой женщиной», – заметил я.

11 мая 2005 года. Третья годовщина со дня гибели Ники. Встретили нас, как всегда, радостно. У них гостила Светлана Карпова, младшая сестра Людмилы Владимировны. Один на один Майя мне сказала: «У нас с Нюркой было очень много радостей, о них знаем только мы, и никто никогда не узнает. У нас с Нюркой было много болей, о них знаем только мы, и никто никогда не узнает. Я никому не верю, и даже тебе. Бабка не зря говорила, что нужно продать эту квартиру и купить меньшую: нужны деньги на выпускной вечер, поездку в Москву, поступление. А там как жить? Я в магазины ходить не могу… Ладно, до этого еще далеко».

Майю и Карпову очень порадовало мое сообщение о том, что Светлана Кедрина[67]67
  Кедрина С. Д. (род. 1934), русский поэт, прозаик, публицист, дочь русского поэта Дмитрия Кедрина (1907−1945).


[Закрыть] сказала: «Раньше Ника была с Евтушенко, а теперь – с Ратнером». Майя твердо произнесла: «Ты совершил подвиг, выпустив Никину книгу». Я ответил, как в советские времена, что так на моем месте поступил бы каждый. Майя запротестовала: «Нет, нет, это действительно большой подвиг, тебе надо за Никушу памятник поставить».