Текст книги "Правда сердца. Письма к В. А. Платоновой (1906–1942)"

18

28 августа 1914

Дорогая Варвара Александровна, <…>. Живу я здесь, как всегда, с огромным удовлетворением душевным, но в то же время и неважно из-за краткости здешнего моего отдыха и из-за мысли, что скоро опять надо будет ехать на постылое «лекционное времяпрепровождение». <…>

Вчера и сегодня я вдруг, экспромтом, неожиданно для самого себя взялся за лом и заступ и окапывал канаву около своего дома, чтобы дать сток воде, набирающейся в дожди. От этого физического труда чувствую себя превосходно, – он ободрил меня и душевно. Завтра предполагаю продолжить это занятие. Вспоминаю при этом рассказ И. П. Долбни. Когда-то он обратился за медицинским советом, главным образом за диагнозом своего тяжелого телесного и душевного состояния, к покойному Боткину. Знаменитый врач сказал ему: «Вы больны оттого, что Ваша природа рассчитана на тяжелый и большой физический труд, например труд плотника, землекопа и т. п., а Вы занимаетесь математикой, сидя в кабинете!» Это, должно быть, великолепно подходит и ко мне!

При всем том я совсем не могу представить себе, как это я буду с сентября читать лекции! Несколько дней уже живу я здесь, а за научные книги, захваченные сюда, я так и не могу сесть. Решительно нет сил и настроения, чтобы приняться за свое «ученое дело». Это была с моей стороны большая ошибка, что не уехал я сюда, как хотел зимою, – с мая! Ну, да прошлого не воротишь.

Сейчас гостит у меня Анна из Монастыря – жалкое и бедное существо. Я хотел ее видеть и рад, что она здесь. Это ведь один из последних живых остатков нашего житья-бытья с тетей Анной, т. е. моего корпусного и академического времени. И за всем тем надо держаться холодно и сурово, ибо при малейшей ласке это глупое существо начинает затевать свару с Надеждой, считая, по-видимому, что та, живя у меня, «заедает хлеб», по праву принадлежащий ей!

Рассматриваю старинные бумаги, портреты, разные рукописные обрывочки, перешедшие теперь ко мне за кончиною матери и относящиеся к восломской были. В эти великие дни, которые теперь переживает Россия, – великие дни, так напоминающие прежние героические эпохи XVII–XIX столетий, – особенно дорого переживать связь со своими отшедшими родичами и дедами! Русь теперешнего момента и теперешнего духовного подъема порадовала бы их, – она теперь такова, какою они хотели ее видеть! На память о дорогих моих стариках припечатываю это письмо старой печатью деда моего князя Николая Васильевича Ухтомского.

Простите пока. На днях напишу по поводу войны.

Простите. Ваш А. Ухтомский

19

16 сентября 1914. Рыбинск

Дорогая Варвара Александровна, это не значит, что я Вам «не хочу написать», если не пишу в последние дни; происходит это скорей оттого, что мне почти не приходится сесть за стол, чтобы писать, – все кто-нибудь гостит около меня; с другой стороны, Вы-то, – как мне кажется по Вашему последнему письму, – очень заняты работой для раненых, а значит, Вам тоже не очень удается заниматься письмами! Мое рыбинское время, как всегда, проскочило необыкновенно быстро, и вот уже опять надо думать об отъезде! Наукой заниматься не удалось. Душевное настроение для этого не подходящее, да, должно быть, и мои мозговые центры в самом деле испортились: только чтение физиологической литературы упорно не дается!

Все-таки я очень отдохнул за эти дни, так сказать, «стал отходить» от питерского обалдения душевного! Как интересно возвращаться в такое время к своим прежним переживаниям, прежним взглядам и, главное, к прежнему чувству действительности (т. е. к прежнему характеру восприятия действительности)! И в это время в особенности улавливаешь, отдаешь себе отчет, насколько изменилось твое отношение к действительности, твое чувство к ней за эти протекшие месяцы в других, более тяжелых и духовно чуждых условиях! День за днем постепенно изменяют твой духовный организм, как водяные капли постепенно и незаметно изменяют геологические напластования! И иногда необходимо обернуться на пройденное и дать себе отчет, что было и что стало, «чем ты был, и что стал, и что есть у тебя!» Вспоминается тропарь в каноне на исход души (в «отходной»): «Каплям подобно дождевым злии и малии дние мои оскудевают уже, Владычице Чистая помози ми!..»

Спасибо Вам, что сообщили о происшествии с братом. Получив Ваше письмо, я отправил 14-го же телеграмму с оплаченным ответом в Уфу в Архиерейский дом, запрашивая, где брат и что с ним. Получил ответ вчера, 15-го, от самого брата и такого содержания: «Не беспокойся, дорогой мой, почти совсем поправился, вчера служил, Андрей». Что собственно с ним случилось, пока не знаю, но как видите, он почти поправился и находится в Уфе. Значит, ехать к нему не надо!

А вот заметили ли Вы известие в «Новом Времени», что убит мой двоюродный брат Владимир Леонидович Черносвитов? Это племянник покойной матери, совсем еще молодой человек, офицер лейб-гвардии Московского полка, очень милый и добрый малый. Царство ему небесное! «Живот свой на брани положим». Слово это заманчивое! Да притом еще на такой брани, как теперешняя русская война с пруссаком, с немецкой антихристовщиной! Вот когда-то трое или четверо князей Ухтомских легли костьми на Куликовом поле, в битве Донского с татарами, и это любовно повторяется до сих пор многими русскими, и тем более Ухтомскими! Так это будет, Бог даст, и теперь.

Отгостила у меня бедная моя Анна – монастырка. Очень тяжелы ее припадки, я, по правде сказать, и смотреть не могу, старался уходить в другую комнату, когда ее повалит и ломает. Говорят, что в более благоприятных условиях существования даже и такая тяжелая форма порока сердца может несколько улучшиться; за несколько дней у меня, при хорошем питании, Аннушка видимо поправилась. Но в тяжелых условиях Софийского монастыря ей, конечно, трудно! Дал ей денег на ремонт кельи, т. е. на перекладку печи, которая более не греет, на обклейку стен картоном под обои и на настилку линолеума на пол, – а то она жалуется на продувание старых стен зимними ветрами, на стужу с пола и на бессилие старой, перегоревшей печи поддержать в комнате тепло. Бог даст, теперь будет ей поуютнее. Это ей подарок от покойной крестной, а моей тети Анны!

Вам я имею сказать, что Вы напрасно считаете канавы, над рытьем которых я здесь трудился, ненужными! Это вовсе не траншеи против воображаемого неприятеля, а настоящие водосточные канавы, нужные для избавления деревянной постройки от лишней гнили. Мои гг. постойцы вместо прочищения этих дренажей старались всячески заваливать их (даже щебнем!), и дождевая вода устаивалась под домом, у меня сердце болело, смотря, как вода гноит дом, мой старый, милый дом! И вот я просто счастлив, что сам избавил его старые стены от этой воды. Кроме того, что маленький землекопный труд ободрил меня физически, приятно, что сделал кое-что хозяйственно полезное!

На будущий год нужно, если Бог благословит, вернуться сюда пораньше – с мая месяца, – чтобы поднять серьезный плотничий труд: подвести кое-где венцы под домом и пристройкой, переменить кое-где и стулья под домом, а может быть, и просто заменить их кирпичными столбами. Кроме того, надо будет предпринять довольно серьезный ремонт в доме покойной матери, и тоже плотничьи работы.

Пока что ведение всеми моими здешними делами я отдал родственнице моих доверенных по наследству – господ Губченко. Они рекомендовали ее как более или менее опытную в этих вещах женщину. На мой взгляд, она будет во всяком случае добросовестна, а это и самое главное.

Живя здесь, я нашел еще пачку старых писем, именно мои письма к тете и записные мои книжки 1889/90 и 1890/91 годов, т. е. из моего пребывания в IV и V классах Корпуса. Тут ужасно много дорогого для меня. Но для настоящего момента особенно мое письмо 1889 года, где я предупреждаю тетю, что скоро должна быть война с Германией, что немцы задались целью отрезать нашу северную Русь от Черного моря и Малороссии, хотят отнять Привислянский край и Остзейские земли. Пишу еще, что немцы смогут очень скоро мобилизоваться и бросятся на нас гораздо раньше, чем мы сможем собрать свои силы. Поэтому в первое время успехи будут на стороне врага. Но потом мы дорого возьмем с немцев за их первые успехи и во всяком случае будем биться за Святую Русь до смерти. Вот что я писал тете Анне двадцать пять лет тому назад!

Теперь я припоминаю, что это я писал под влиянием разговоров с нашим отделенным воспитателем подполковником Лапинским, а разговоры эти были вызваны какими-то смутными слухами о воинственных выходках Вильгельма, выкинутых им в то время. Тогда ведь его угомонил в действительности только твердый и спокойный авторитет нашего Царя-Батюшки Александра III! Но, во всяком случае, тогдашнее мое письмо мне было очень интересно прочесть теперь! Как давно и как глубоко бродило по Руси тайное убеждение, что война с германизмом неизбежна! В 1889 году кадетики в Корпусе говорили об этой войне и предвкушали тем самым вожделения, которые высказаны теперешними немцами! А крупные русские люди предвидели эту войну чуть еще не с семидесятых годов! Нити были натянуты, значит, давно; только не многие хотели видеть их. В минуты более ясного сознания, в минуты просветления, в минуты молитвенного ясновидения и во все последующие годы русский человек видел и с ужасом предвкушал неизбежность тяжкого столкновения с немецким миром! Теперь, когда великая борьба уже началась, надо сказать одно: дай, Господи, чтобы эта война и сейчас, и во все будущее время действовала на русскую народную душу так же просветляюще и возвышающе, как было в первые дни! Дай Бог, чтобы война была понята и исполнена по-народному, а не по-интеллигентски – близоруко. А для этого надо сознавать с совершенною ясностью, что враг наш германец так ужасно пал нравственно не оттого, что национальные черты его отрицательны и злы, и не оттого, что он «некультурен»! И то и другое не более чем глупые слова близоруких интеллигентов из газетчиков и профессоров! Национальные черты германизма достаточно велики и добры, если из них могли вылиться такие немецкие натуры, как Шеллинг, Шлейермахер, Гёте, Шиллер и пр. О недостатке «культурности» немцев даже смешно говорить, особенно нашему русачку! Дело, очевидно, не в том, а вот в чем: немцы – жертвы того господствующего понимания «цивилизации», «культуры», «культурности», «прогресса» и пр., по которому все эти вещи сводятся на удобства и различные материальные блага городской комфортабельной жизни, не говоря ни слова о нравственной культуре христианской личности. Это культура авиации, мотоциклетов, спорта, промышленности, комфорта, ватерклозетов, усовершенствованной хирургии, новейших мод, новейшего лечения сифилиса и т. п. и т. п., одним словом, культура исключительно материального человеческого быта при очень последовательном, систематическом игнорировании христианского понимания культуры и прогресса как великого нравственного труда личности над собою.

Ведь современный немец тем и отличается от Шиллера, Шеллинга, московского доктора Гааза, что, в противоположность этим воспитанникам старой народной немецко-христианской традиции, он отбросил «старые предрассудки», ушел душою в материальную «цивилизацию», решил, что ради успеха этой цивилизации допустимы все возможные меры, хотя бы их и осуждали люди старых «христианских предрассудков», и именно так старинный немец старопротестантской церковности стал постепенно превращаться сначала в романтического философа со склонностью к фейербахизму и потом к ницшеанству, а затем уже в современного, «вновь дичающего человека».

Итак, если наш русский человек, или какой-либо другой европеец, будет относить падение немца на его «некультурность», которая, дескать, теперь только открылась, то русский и европеец не воспользуются данным историческим уроком, не используют его громадной поучительности и впоследствии сами будут впадать в те же грехи, в которых осудили немцев! Ибо не только немец, но всякий человек, как бы прекрасно и «культурно» ни был он обставлен в материальном отношении, неизбежно духовно одичает, снова и снова возвратится в свой первобытно-дикий образ, насколько не будет с ним Христа и Христом основанной общественности, т. е. церковности, опирающейся на внутреннюю культуру, внутренний труд над собою христианской личности.

Не осуждать надо немцев, не ненавидеть их, не поражаться неожиданной их дикости, а надлежит горько подумать: уж если с немцами, при вековой и огромной культуре их, возможно было такое поразительное одичание, то и тем паче со мною случится оно, и тем скорее одичаю духовно я, если заболею тою же болезнью «материальной цивилизации» без Христа!

А признаки такой болезни в русском обществе ведь уже есть!

Храни от них нас Господь!

Простите пока. Молитесь обо мне.

Ваш А. Ухтомский

P. S. Не бросайте этого письма.

20

30 октября 1914

Дорогая Варвара Александровна, в 6 часов вечера я еще буду на работе в Психоневрологическом институте, ибо мои лекции кончаются в 5, а за ними следуют очередные экзамены. Так что, к сожалению, не удастся мне быть одновременно с Вами на подворье. <…>

В приходе Никольском мы сильно бранимся, и я собрался уходить из старост, ибо с Семеном Шлеевым дело делать трудно вследствие его «необщественных» наклонностей, выражаясь осторожно. Задерживают покамест кой-какие незаконченные хозяйственные дела.

На днях ко мне, видимо, опять приедет П. А. Сорокин, неожиданно уехавший в Павлоград на другой день после того, как Вы его видели; теперь он просится снова сюда и пишет, что в Павлограде он повесится. Очевидно, надо позволить приехать. Мне очень его жалко, и я его люблю по-старому; но жить с ним вместе чрезвычайно тяжело. Когда он уехал, я чувствовал себя точно в раю: «С души как бремя скатилось, и так легко, легко…»

Ну, что поделаешь?! Пусть приедет и поживет. Я надеюсь, что это опять будет не так долго.

Простите пока.

Ваш А. Ухтомский

P. S. Сейчас еду за Невскую заставу на лекцию.

21

17 ноября 1914

Дорогая Варвара Александровна, поздно вчера прочитал Ваше письмо, найденное под дверью. Вчера у нас было приходское собрание и, так сказать, «день борьбы» с отцом Симеоном.

Что касается мебели, то я нахожусь со вчерашнего дня и по сей час в затруднении. Я рассказывал Вам, что Надежда Ивановна, разыскивая Васькины следы со свечой в руках, чуть не произвела пожар, причем прожгла на кушетке значительное место. Надо было бы сначала произвести необходимую починку – покрыть испорченное место материей – и тогда отправлять кушетку.

Таким образом, я очень просил бы Вас отложить эту пересылку мебели, чтобы я мог сделать исправления, и уже после того мы отправили бы вещи. Мне было бы крайне неприятно отправлять их в испорченном виде.

Итак, я прошу отсрочки с тем, что призванный мною обойщик на квартиру произведет необходимые исправления в обивке вещей, и уже тогда мы их отправим. Хорошо?

Пока простите.

У меня плохие предчувствия насчет Сергея Цылова. Вероятно, он ранен, потому что я видел его на днях во сне в тяжелом состоянии. Вероятно, он думал в это время обо мне, на которого оставил свою семью.

Простите.

Ваш А. Ухтомский

22

23 декабря 1914. Петроград

С Праздником Рождества Христова, Богоявления и с гражданским Новым годом.

Сегодня, 2 3 декабря, усиленно собирался к Вам, дорогая Варвара Александровна, но все-таки не собрался, потому что Надежда опять поздно достала из магазина шубу, а без шубы я боялся выходить: говорят, что сегодня холодно, а я только вчера в первый раз вышел на воздух после новой досадной болезни. Вы уж не посетуйте на меня, что я не сообщил Вам опять о болезни своей. Так много было народа за это мое лежанье, что мне уж не представлялось, как это я с Вами мог бы беседовать в постоянной сутолоке. <…>

Что касается прихода Вашего на службу на Рождество Христово к Николе, то не огорчайтесь, если он не удастся! Немирное настроение, взаимные неудовольствия, отсутствие ясности и простоты во взаимоотношениях с попами, также и с частью прочих насельников церковного двора, все это не располагает меня к тому, чтобы звать Вас по-старому туда. Придет другое время, кое-что изменится, тогда будет другое дело. <…>

В свое время в Иосифовом Волоколамском монастыре был монашек, еще послушник, некто Строев. В монастыре происходили удивительные нестроения, взаимные неудовольствия, постоянные неприятности, борьба. Только, бывало, умирится борьба между двумя партиями, как через месяц-два возникнет новая свара. В то же время было немало бесноватых, порченых и т. п., и они, бывало, подымали нередко скандалы, выкрики и возню за службой, вроде того, что бывает у нас! И вот милый, смиренный, постоянно ровный и тихий человек Строев говаривал мне: «Здесь у преподобного Иосифа и по сей час место свято и бесам доставляет большое мучение, – оттого они и не дают здесь людям покоя! Уж такие постоянные неприятности и свары, как у нас, не могут происходить иначе как от бесов! Значит же им здешнее жительство беспокойно и не дает им покоя, если так настойчиво и постоянно нас искушают и тревожат».

Мы тогда посмеивались над Строевым и над его толкованием обительских треволнений. А теперь я часто вспоминаю простые слова этого нехитрого и доброго, незлобивого и смиренного человека. Где-то у отцов-анахоретов есть замечание в том смысле, чтобы человек не радовался и не превозносился даже в мысли своей, если он живет в мире и не замечается в нем и около него борения («духовной брани», по выражению отцов), ибо бесы сказали кое-кому, что они оставляют в покое только того, кого надежным образом считают своим и над коим незачем и трудиться! Мысль здесь (на более светском языке) та, что лишь там есть надежда на духовный плод и выработку нового дорогого, где есть борение; и борение – там, где вскипает и заготовляется нечто впрок. Если Вы верите в бытие живой, личной злой силы в мире (я верю в это бытие!), то отеческую мысль можно будет взять не только как образное выражение отвлеченной идеи о необходимости и уместности огорчений и борьбы там, где есть духовная жизнь личности, но и в ее прямом, полном содержании! Вот я часто и думаю, что если у нас на Никольском приходе так много и постоянно держатся тяжелые искушения, то это, во всяком случае, не унижает духовного значения нашего прихода, а говорит, может быть, о том, что тут идет борьба за нечто очень дорогое в общецерковном смысле! А это и верно так, ибо теперешняя борьба наша в том, что поповская гордыня и властолюбие стремятся задавить, прибрать к рукам остатки драгоценнейшего, именно общинного начала в церковном приходе. Это у нас в миниатюре та самая типическая борьба, что протекала исторически то там, то тут в церкви и в свое время действительно задавила общественную (социальную) сторону приходской жизни, сначала в римской церкви, а при царе Алексее и у нас. Вот Семен Шлеев, по своей природной организации, больше союзник синодских миссионеров, чем все они сами вместе взятые, ибо он бьет в самую сердцевину, в самую душу прихода-общины; и это, конечно, особенно тяжело именно теперь, когда только что в самой господствующей церкви дошли до убеждения, что дальше без прихода жить нельзя, надо организовать приходскую общину.

Храни, Господи, нас от поповства и загребущих рук его! <…>

Простите. Ваш А. Ухтомский

23

5 января 1915

Я был вчера на освящении нового храма Громовского кладбища. Было бы и для Вас немало интересного. Прежде всего очень хорошее, своеобразно выработанное исполнение знаменитых песнопений специальными хорами мужчин и женщин. Голоса тоже прекрасные. У нас таких нет. Было пять епископов белокриницкой иерархии, между ними известный Иннокентий Нижегородский. Я лично шел на кладбище, собственно, для того, чтобы повидать архиепископа Иоанна Московского; к сожалению, этого главного для меня лица не было. Старец занемог и из Москвы не выезжал.

Между прочим, было несколько человек мирских гостей, и между ними известный Вам певец Шаляпин. Последний произвел на меня хорошее впечатление тем, что прекрасно стоял в храме и истово молился, соблюдая даже и уставные поклоны. Этим он резко отличался от прочей «интеллигенции». И, по-видимому, это не что-нибудь искусственное со стороны Шаляпина, а он действительно верующий православный человек. У меня осталось от него доброе впечатление.

Простите, всего Вам хорошего.

А. У.

24

2 февраля 1915. Петроград

Дорогая Варвара Александровна, слава Богу, – со службой все устроилось прекрасно, и сегодня мы молились с 4 ч. утра до 1 ч. дня. Интересно, что в последний раз такое совпадение Чистого понедельника со Сретением Господним было в 1681 году, так что сейчас решался вопрос, можно сказать, почти за всю историю старообрядчества и, во всяком случае, за историю Единоверия! В следующий раз такое же совпадение будет только через девяносто лет, т. е. тогда, когда косточки наши давным-давно оголятся в сырой земле. Дай Бог, если тогда помянут наши теперешние хлопоты, если тогда еще будут старо– и новообрядцы!

С Семеном Шлеевым ради поста я примирился и стараюсь в душе, чтобы мир по возможности не нарушался. В деле со службой Сретения он чувствует себя очень сконфуженным и, очевидно, очень хочет, чтобы дело с отсутствием его подписи в приговоре, поданном митрополиту, не стало известно широким кругам прихода. Думается, что главным образом с этой целью он стал зазывать меня к себе «на блины» и т. п. Я, однако, «на блины» к нему не пошел…

Тяжело и грустно, что вместо мира церковного – борьба, подозрительность, бдительность и т. п. Господи, дела рук наших исправь!

Зайти к Вам я решительно не мог: эти дни была совершенно необычайная гонка на Волково, в Невскую лавру, снова на Волково, в университет, в Психоневрологический институт, опять на Волково… Кроме того, надо ведь подготовиться и к лекциям; дома или свара между Н. И. и А., или разные гости… Урвал минуту, чтобы побывать наконец у Генриха Алекс. Савича-Заблоцкого, моего старого корпусного воспитателя. Он рассказал немало интересного о войне.

Приехал опять Сережа с войны; вчера они сидели у меня с женой почти вплоть до моего отхода к заутрене, – поэтому сегодня я порядочно-таки утомлен.

Господь с Вами!

Ваш А. Ухтомский