Текст книги "Жертва и смысл"

Бизнес-план – само собой, но имеется и некий порядок воскрешения, и собственная диалектика, разобраться с которой, не впадая в путаницу и наивные самопротиворечия, нелегко. Мало сказать, что одного обращения воли от порождения (генезиса) к воскрешению (демиургии) здесь недостаточно, излишний ригоризм и, так сказать, сквозная сознательность всего процесса могут и повредить делу – Общему Делу. Постановка стратегической сверхзадачи не вызывает сомнений в качестве всечеловеческой максимы воли: умертвить смерть и вернуть всех умерших. Для этого и предлагается план, сначала хотя бы набросок. Однако даже для обоснования важнейших тезисов требуется вся разрешающая способность метафизики и вся совокупная хитрость разума, опирающаяся к тому же на развернутую интуицию времени. Среди ключевых моментов хроноинтуиции, составивших основу даосской философии и китайской мудрости в целом, очень важен принцип, знакомый и европейской мудрости: кто нам мешает, тот нам поможет! В китайской стратагеме, раскрывающей идею уместности и своевременности, данный тезис расписан четко и обстоятельно:

а) что нам вообще мешает, то нам сейчас поможет;

б) что нам сейчас мешает, то вообще нам поможет.

Без учета этих диалектических виражей или резонансов хронопоэзиса сверхзадача невыполнима. Странно, что Николай Федоров, посвятивший изучению Китая немало времени, никак не использует принцип своевременности в своем проекте. Вот он критикует распыление сил и ресурсов в рамках экономики производства безделушек: отцы ждут, задолженность перед ними растет, а в это время столько предприимчивости, столько человеческой изобретательности тратится на украшение и приукрашивание, что трудно сдержать возмущенный возглас «доколе?». И отец-основатель изрекает мрачное пророчество, попадая, увы, пальцем в небо:

«При обращении промышленности в побочное, зимнее занятие при земледелии, самый характер производства изменится; продукты не будут иметь такой красивой внешности, как теперь, зато выиграют в прочности и, конечно, найдут сбыт у тех, которые сущность предпочитают красивой внешности, то есть у крестьян всех стран. Вместе с тем не будет той изменчивости, как теперь, не будет моды; промышленность и капитал займут свое надлежащее место, то есть не первое, а последнее…» (377)

Здесь Федорову удалось предсказать с точностью до наоборот: впереди был ХХ век, торжество оформления и рекламы, триумф упаковок, непререкаемое господство моды, а что касается внутренней добротности, то в нее словно бы был вмонтирован часовой (ну может быть, годовой) механизм самоуничтожения, как бы подстраховывающий моральное старение. Хайдеггер, в значительной мере разделяющий пафос Федорова, в этом уже не сомневался.

Но еще больший парадокс состоит в том, что впечатляющий, невероятный прогресс в производстве безделушек не только не погубил Общее Дело, но в каком-то смысле существенно приблизил его цель, в том числе посредством великой реабилитации тела, которое было поставлено во главу угла.

Диалектические законы превратности, описанные Гегелем, и пируэты иллюзиона времени не могут быть учтены во всех деталях, но сама возможность и даже неизбежность логики противохода вполне может быть учтена. Пресловутые побрякушки и безделушки поддержали «телостроительство» в форме фитнеса и, например, интенсивной диетологической активности, но не имели и не имеют ни малейшего отношения к возвращению отцов – в терминах Федорова движущей силой тут была похоть и только похоть. Однако вся эта «литургия вокруг косметички» стала своеобразной аскезой, могучей организующей силой, которой не то чтобы удалось «заменить даровое на трудовое», как заповедал отец-основатель, но все-таки существенно потеснить даровое, «просто природное», потеснить его чем-то воистину трудовым – аскетической и неустанной работой над собственным телом, благодаря которой природная телесность становится чем-то вроде руды, а прекрасное тело – произведением, причем таким, которое по совокупности усилий превосходит все художественные произведения, вместе взятые. Если добавить сюда еще синематограф, уже создавший эйдосы бессмертных тел, то роль искусства в контексте Общего Дела требует особого разговора.

И в соответствии с обновленной версией проекта следует внимательнейшим образом присмотреться к этому феномену. Если, согласно даосской этике, всякая частная добродетель может быть выкрадена Большим Вором в интересах его собственного, разбойничьего промысла (для Большого Вора честность на службе злу предпочтительнее нечестности), то возможен и обратный вариант – экспроприация частных достижений автономной, «бесцельной» (или даже «мануфактурно-фабричной») науки, так сказать, агентурой Общего Дела. Если не все, то большинство работающих достижений можно обратить в пользу Общего Дела, раз уж с «прямым размещением заказа» возникают такие проблемы, вызывающие порой отчаяние у самого Николая Федорова: «В том мире, где есть литературная собственность и плагиат, или литературное воровство, полемика, или литературная война, в таком мире невозможно, конечно, согласие, многоединство, при котором ум всех людей был бы одним обширным, собирательным умом» (424).

Да, и здесь «рознь», или, говоря словами Гераклита, распря – воистину царь всего. Греки называли эту сквозную состязательность полемосом, англичане – конкуренцией. Ей равно подчиняются и цветы на лугу, и деревья в лесу, и варварские племена, и цивилизованные державы, и ученые мужи в академиях, даже если мануфактурно-фабричная наука оставляет их в покое. Федоров склонен порой считать, что главной причиной тому является непроясненность Сверхзадачи, общего сокровенного чаяния, но он, кажется, не допускает мысли, что сама эта непроясненность вызвана отсутствием точной формулы, даже в некотором элементарном смысле, в том смысле, что воскрешение умерших должно быть воскрешением к жизни. Стало быть, не только ученым, но и философам тут есть над чем поработать.

Но это не значит, что в ожидании точной формулы можно сидеть сложа руки: и конкурентная наука, и конкурентная промышленность, и даже собственно конкурентная социальность, как Weltlauf, должны оставаться в поле зрения агентуры Общего Дела, чтобы не пропустить, взять на учет те научные открытия и социальные инвенции, которые способствуют возрастанию совокупного человеческого бытия-к-могуществу. Собственно, сам Николай Федоров как раз пристально следил за достижениями современной ему науки, высматривая подходящее для Замысла, обращая особое внимание на метеорологическую регуляцию и психофизику («психократию»), порой попадая в точку, в несомненную перспективу будущего, а порой попадая пальцем в небо и высказывая весьма курьезные утверждения.

Впрочем, создатель Общего Дела все равно остается прозорливее футурологии своего (а порой и нашего) времени. Но важно принципиальное понимание диалектики развития, многие моменты здесь проясняются, исходя именно из логики проекта. Вот наука, то, чем занимается сословие ученых. Федоров называет ученых командированными: наука и есть некая комиссия или долгосрочная командировка. Усилиями всего общества группа разведчиков отправлена за знаниями, которые они должны добыть и доставить всем, всем ожидающим, всем верящим в науку и надеющимся на нее. Увы, ученые забыли волю пославших, забыли, зачем они здесь, их перекупила мануфактурная промышленность или просто увлекла внутренняя логика собственных занятий.

Что ж, можно долго сетовать по этому поводу, но почему бы не снарядить вторую экспедицию-командировку, теперь уже точно организованную от имени Общего Дела? Комиссары Всеобщего Воскрешения (вот уж где точно будет достаточно добровольцев) должны стать резидентами и особо уполномоченными во всех областях знания – и в естествознании, и в философии, и в истории, и в искусстве. Эта часть проекта не выглядит такой уж утопической, учитывая, что «в тех краях далеких» давно пасутся эмиссары мануфактурной промышленности и оборонных ведомств. Поборники бессмертия могли бы представить свой вариант использования обширной фактографии. Можно было бы сказать и так: раз уж не удается разместить социальный заказ напрямую как обязательную задачу ученому сословию, не довериться ли агентуре Общего Дела, тому, кто точно знает, чего хочет? Проблема в том, что, поскольку параметры Заказа слишком размыты, возникающие промежуточные формы могут иметь принципиальную важность, хотя бы их направление совершенно расходилось с идеей возращения умерших.

На ошибках и курьезах особо задерживаться не стоит, хотя нужно заметить, что в «Философии общего дела» присутствует не только недооценка трудностей, но порой и весьма поучительная переоценка, что требует куда большей снисходительности к науке. Вот для примера характерный пассаж:

«Если исследование таких громадных сравнительно тел как валуны еще не окончено, то какой труд и сколько времени потребуется для исследования частиц величиною в миллионную долю линии, и притом для исследования не изначального только их состояния, строения, но и всей истории каждой такой частицы?» (420) Тут следует задержаться, поскольку сумма усилий воскрешения – восстановления обретает новый вид и иной характер, в частности, подлежит пересмотру самая тягостная и беспросветная часть Общего Дела – собирание праха. Если и в самом деле должны быть возвращены на место все валуны и пылинки, то сложность задачи, стоящей перед человеческими сынами, куда больше, чем сложность той миссии, которая была возложена на Сына Человеческого, а заодно и той, которую осуществил Творец всего сущего.

Если бы задача творения выглядела иначе – например, собрать пазл, предварительно разрезав весь многомерный мир на произвольные кусочки (фрагменты) и основательно перемешав их, причем так, чтобы фрагменты включали в себя элементы и сущего, и происходящего, – то какова была бы сложность этой задачи по сравнению с исходной – творением из ничего и впервые?

Ответ таков: задача была бы не просто труднее, она оказалась бы не по силам никакому демиургу по множеству причин, а ведь собирание праха (и возвращение на место всего свершившегося) в чем-то напоминает составление подобного пазла. Для забавы, в духе Эмпедокла и Ксенофана, можно представить себе состыковку этих рассеянных кусочков – пусть они депонированы где-нибудь в мультиверсуме, обрывки разного размера и «наполнения». Ясно, что однородных среди них будет ничтожное количество – то есть таких, чтобы составить хотя бы валун, упоминаемый Федоровым, или, например, сон фараона. Если взять более типичный отрывок: что может оказаться в рамке? Например, нога, пинающая мяч, всхлип, запах шашлыка. Допустим, был такой кадр, моментальный снимок: как и почти все случайные фрагменты происходящего, он не был никем зафиксирован и осознан, но попал в число нарезанных кусочков, пригодных для составления разнородной картинки, для собирания потенциального пазла. А что с ним по соседству? Обрывок сна и гусиное перо, лежащее на каком-то подоконнике…

Собрать пазл нельзя. Не только из-за немыслимой комбинаторики, но и потому, что придется безжалостно вырывать куски из всех последующих образовавшихся единств, придется резать по живому. Этого не миновать при собирании праха, если и в самом деле речь идет об описании «бесконечно малых частиц» и их возвращении в «первоначальное положение».

Но, как установила наука, с «мельчайшими частицами» дело обстоит не совсем так. Если речь идет о физических элементарных частицах, то вся их индивидуальность исчерпывается несколькими параметрами: заряд, масса, спин, прочие появляются уже в силу причастности к более обширному единству, например, к атому. Они, эти частицы, совсем не похожи на булыжники, на упомянутые Федоровым валуны. Эти частицы больше похожи на буквы или нотные знаки. На данном исходном уровне сущего еще не заданы различия между тем же самым и точно таким же, а значит, если мы написали на доске какое-нибудь слово, например, «отец» и вышли из класса, а вернувшись, обнаружили, что одна буква осыпалась или кто-то ее стер тряпкой, то для того, чтобы восстановить слово и вернуть «отца», нет нужды собирать крошки мела на полу или счищать их с тряпки – прах тут не нужен. Мы можем взять мел и вернуть то же самое слово на место, вернуть «отца». Так же обстоит дело и с элементарными частицами: нет никакой нужды их отыскивать.

Все тождественные элементы, будь то буквы или частицы, обнаружатся с необходимостью и «откликнутся», если предложить правильное лекало воскрешения, то есть если будет в наличии исходная экзистенциально-мемориальная монограмма.

И эта «единица хранения», безусловно, представляет собой проблему номер один, трудности ее возобновления и даже простого определения чрезвычайно велики. В «Философии общего дела» есть верные и глубокие соображения на этот счет – о музеях, о вахтах памяти, о «сторожевых кремлях», «психократии» и так далее, но необходимость «тотального» собирания праха постоянно отвлекает Николая Федорова и в целом очень существенно искажает общее направление поиска. Что ж, следует признать, что в этом отношении результаты последней научной командировки оказались очень обнадеживающими: «мельчайшие частицы», при всей их остающейся загадочности, вовсе не требуют инвентарной регистрации для восстановления или, если угодно, возвращения любого составленного из них единства. А если верна теория суперструн, то и само количество этих «бесчисленных частичек» не так уж и велико: ведь и для того, чтобы исполнить самую божественную симфонию, достаточно ограниченного числа нот, да и вся музыка мира, исполняемая одновременно, обходится все тем же количеством нот. В мире элементарных частиц, где нет (еще нет) различия между точно таким же и тем же самым, дело обстоит примерно так же. Не надо собирать прах отзвучавшей ноты, чтобы заставить зазвучать ее вновь.

Но и в отношении частиц далеко не столь мелких необходимость собирания праха оказывается под вопросом, хотя и по другим причинам. Сегодня мы точно знаем, что нет таких валунов (твердых тел), которые на всем протяжении своего существования располагали бы одними и теми же атомами. По мере того, как течет время, течет и материя, заменяясь и обновляясь в некой условной сумме мест. Если же взять такую реальность, как организм – его хрупкость и тленность особенно печалила Федорова, – то и здесь о собирании праха говорить не приходится. Да, смертность есть нечто неизбежное и, наверное, с ней надо что-то делать, однако отыскивать и возвращать в организм каждую входившую в его состав молекулу и бесполезно, и нелепо: за время жизни организма их сменилось столько, что придется объявлять тендер: какую именно из них возвращать на свое место? Это же относится и к клеткам, а может быть, и к тканям…

Действительная задача, которую необходимо решить, но которая остается нерешенной и по сей день, это установление причины смертности и смерти. С позиций современной биологии, похоже, дело обстоит так, что смертность в какой-то момент «прицепилась» к природе и больше ее уже не отпускает. Похоже, что решить эту задачу чисто теоретически невозможно, что решение возникнет только из опыта противодействия смертности и смерти.

Итак, самая рутинная и муторная часть собирания праха отпадает за ненадобностью – по той же причине, по которой воссоздание водопада не требует возвращения утекшей воды. Однако необходимость колоссальной мемориальной работы при этом вовсе не устраняется, и агентура Общего Дела непременно должна быть внедрена во все отрасли знания, хотя она и не может все еще быть прямым заказчиком, не зная, что для Общего Дела действительно нужно (не имея бизнес-плана). Вот физика знает: понятно, что не нужно возвращать каждую каплю на место для возобновления водопада. Но изгибы рельефа и растущую рядом сосну необходимо вернуть, иначе мы не узнаем нашего прежнего водопада и будем иметь дело с другим. В восстанавливаемом организме не нужно возрождать факт его инфицированности каким-либо заболеванием – но как быть с особенностями этого организма, отклоняющимися от абстрактного здоровья? Как быть с «воспаленным бессознательным», элементами фетишизмов и фобий?

Уже сегодня благодаря текущим сводкам с фронтов естествознания и «психократии» мы знаем, что единство имени, например, несравненно важнее для воскрешения умерших, чем достижение органического гомеостаза.

Обратимся теперь к экономике, к этой едва ли не главной, по мысли Николая Федорова, силе (стихии), отвлекающей от Общего Дела. Наш растущий долг перед отцами номинирован и в индивидуалистической морали, и беспамятной науке (ученые, забывшие, кто и зачем послал их в командировку), и в поощряемой розни между братьями, но едва ли не прежде всего он включает в себя деньги в качестве повседневного человеческого ресурса, причем все деньги вообще, деньги как таковые. Если бы человеческая активность направлялась другими движущими силами, например, всецело любовью, чувством потери, хотя бы даже злобой сегодняшнего дня, а не зовом подмененного будущего, о котором оповещает звон монет или шуршание купюр, мы были бы ближе к осуществлению великого чаяния, к победе над смертью. То есть деньги зло, и от них если не все, то многие и многие беды, – допустим. Однако и их вину следует рассматривать беспристрастно, чтобы установить хотя бы состав преступления. Для этого, в свою очередь, необходимо углубиться в метафизику денег и осознать чрезвычайную важность политэкономии, явно превосходящей по значимости «метеорологическую регуляцию», которой был так озабочен основатель Общего Дела.

Что есть деньги? Если ответить метафизически и совсем кратко, то это кладбище угасших обещаний[20]20
  Подробнее см.: Деньги, грезы и неврозы // Секацкий Александр. Изыскания. – СПб., 2009. – С. 289–301.


[Закрыть]. В каком-то смысле каждый кредит и платеж несет в себе сверхслабое свечение личностного присутствия. Это присутствие, изъятое в долговые обязательства, а затем и в денежную номинацию, глубочайшим образом искажено. И все же, если бы ничего живого не сохранялось в актах купли-продажи, капиталу неоткуда было бы собирать свою силу. Консолидация капитала, в частности, предстает как вытяжка из множества растраченных жизней, и в этом сгустке, быть может, не окончательно истлели персональные монограммы присутствия: нет-нет да и мелькнет чья-то надежда, чья-то беда, иллюзия, чья-то окончательная капитуляция.

Тем самым я хочу сказать, что если и вести речь всерьез о собирании праха, то искать его нужно отнюдь не в истлевшей органике, а здесь, где прах есть крах, крах целого множества жизненных проектов. Как раз здесь реставрация могла бы иметь смысл, если бы удалось отследить и рассмотреть неоднородности в материи сбывшихся и не сбывшихся обещаний. Но как к этому подойти? Сейчас мы с трудом можем идентифицировать персональное инобытие даже среди осуществленного и сделанного (как раз деньги и товарная форма особенно успешно стирают монограммы персонального инобытия). Лишь избранные фрагменты сделанного, а именно произведения искусства, позволяют восстановить имя и, так сказать, творческий профиль, несомненно имеющий отношение к матрице, к мемориальной монограмме, но не совсем понятно, какое именно отношение. А как быть с неосуществленным, с не сделанным, которое тем не менее вошло в общую капитализацию, возрастающую задолженность, вошло и как расписка в самом широком смысле слова, и как частица вещей силы, приумножающая превратность, передающая проклятие (зачастую в форме благословения) дальше по эстафете поколений? Пожалуй, едва ли не самым зримым выражением долга сынов перед отцами как раз и является капитал за работой, деньги, приносящие деньги. И здесь возникает смутный вопрос: за счет чего, что именно всасывает эта губка?

 
Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял[21]21
  Н. А. Некрасов.


[Закрыть].
 

В таких случаях иногда говорят: все пошло прахом. И собиранием этого праха могла бы заниматься не только агентура Общего Дела, но и все волонтеры, сами сыны и дочери. Это уже воистину похоже на всемирную археологию воли отцов, когда кропотливо исследуется крах их чаяний, усилий и надежд. Как найти хотя бы крупицы, по которым, как по остаткам ДНК, можно произвести действительно значимую персональную идентификацию?

Поскольку политическая экономия исследует лишь процесс изъятия, гомогенизации и усреднения персональных обязательств, необходима радикальная инверсия, новое следопытство, нечто вроде предметной истории, но в предельно широком смысле.

Вот, скажем, ковровое производство где-нибудь в Иране, допустим, мастерская и лавочка при ней. Мастерскую основал Али вместе с семьей, его сын Хасан продолжил и расширил дело, его сын Омар продолжил дело отца – но сын Омара не выдержал конкуренции, разорился и распродал остатки своего дела. Оборотные средства, бывшие, так сказать, внешней кровеносной системой трех поколений, влились в безличный капитал – или были всосаны им. В этот момент и прервалась связь поколений, отцы стали дрейфовать в сторону (в страну) забвения, а долг сынов начал стремительно возрастать…

Подобных случаев великое множество, они касаются и садовников, и врачей, и бакалейщиков. Некоторые из них кончались не разорением, а, наоборот, неожиданным стремительным обогащением, но оборотный капитал все равно обезличил и обнулил все персональное… Так что всемирная предметная история может и должна стать неотъемлемой частью Общего Дела. Пока не совсем понятно, как строить расследование, ясно лишь, что деньги и капиталы должны быть безусловно привлечены к работе воскрешения. Будучи направленными на восстановление музеев, архивов, заповедников, мемориальной матрицы в целом, денежные потоки должны будут претерпеть некое вторичное расслоение, которое в макроэкономических категориях может быть определено как «связанные инвестиции», то есть как деньги, прикрепленные к материальным линиям, к «предприятиям кредитно-финансовой археологии» и к предметной истории мира вообще.

Как раз здесь мировоззренческая революция необходима, и вся та риторика, которая призывает к собиранию рассеянных крупиц вещества, риторика, не выдержавшая проверку наукой (чем ученые, слава богу, обнадежили ревнителей воскрешения), вся она должна быть перенаправлена на реставрацию траекторий суверенной воли и самообязывания, поглощенных в разное время пожирателем-Капиталом. Устойчивое перераспределение потоков монетизированной воли в сторону мемориальной составляющей будет в некотором смысле означать, что «вклады» отцов обособлены от общего потока отчуждающего забвения и вновь размещены как целевые кредиты со всеми вытекающими отсюда последствиями. А это, в свою очередь, вносит поправку в деловую мораль общества эгоистичных сынов, ведь деловая мораль предполагает добросовестное обслуживание кредитов, выплату процентов, стремление во что бы то ни стало избежать просрочек и т. д. И коль скоро взятое в долг у отцов приобретает в том числе и отчетливую денежную форму, следует ожидать внутренних дисциплинарных действий по возвращению долга. Сыновья, быть может, станут поначалу отдавать этот долг отнюдь не из чувства сыновней благодарности, не из-за горечи утраты, а просто потому, что долг номинирован в тех же единицах, что и кредит, оформленный в соседнем банке.

Однако – вот ведь какая штука! – корректное обслуживание долга взывает к персонализации его первоисточника, был ли он караванщиком Али, или Али – мастером ковров из Хорасана, или извозчиком Еремой, которому лет сто пятьдесят назад на Фонтанке вдруг так взгрустнулось, что залился он горькою слезой и распродал в одночасье свое дело…

Совокупной активностью капитала был поглощен и их крошечный импульс, и вот, во искупление первородного греха Капитала, следует осуществить эпохальный переворот, в духе Хайдеггера совершить противоход забвению бытия, чтобы вернуть на поприще настоящего все силы, вернуть то, чем сильны были отцы и чем они были горды, а вовсе не их слабости, не их беспомощность.

Таким образом, ревизия Общего Дела будет опираться на гениальные прозрения основателей и на вклады-доклады тех, кто отправится во вторую командировку, вслед за первой затянувшейся командировкой ученого сословия. И Бог в помощь тем, кто рассчитывает не только на Божью помощь.