Текст книги "Жертва и смысл"

Для великого проекта всеобщего воскрешения нужны бизнес-план и дорожная карта, и есть веские основания полагать, что когда-нибудь, и даже довольно скоро, группа единомышленников примется за эту работу. Пока же до дорожной карты далеко, и можно сказать, что идет выбор общего направления, без него дорожная карта теряет смысл. Опять же, витки превратности указывают, что не существует кратчайшей дороги в будущее, даже если это будущее имеет форму проекта, на этом очевидном утверждении и основываются вносимые коррективы.

У меня нет задачи тотальной ревизии проекта, проверке и пересмотру подвергаются лишь отдельные, правда очень важные, пункты. Обратимся вновь к идее общей мемориальной матрицы, то есть того фундамента, опираясь на который и актуализуется личность. Сама по себе общая мемориальная матрица не является «реестром личностей», но она задает параметры миров, пригодных для заселения, и состоит из разнородных плато, по большей части трансцендентных друг другу – как трансцендентальное единство апперцепции у Канта (то есть Я) предполагает принудительную проекцию в общую точку различных самостоятельных единств.

Из мемориальной матрицы мы исключили собирание частиц материального субстрата, что вовсе не отменяет биологию и особенно хронобиологию возможного воскрешения, – но зато в качестве одного из необходимых плато была введена всеобщая кредитная история, призванная собирать прах воли, надежд и обещаний, к ней еще стоит присмотреться повнимательнее. Среди сотворенных и творимых миров, статус которых в деле воскрешения не ясен, можно выделить, допустим, литературу, некоторым образом собирающую правдивые чувства вымышленных персонажей. Она, безусловно, пригодится, но на каком этапе, станет ясно впоследствии.

Безусловно, одной из важнейших программ матрицы воскрешения является историко-политическое измерение. Элементарный и в то же время в высшей степени важный факт состоит в том, что жившие и умершие отцы принадлежали к роду homo sapiens, к человечеству, к детям своего времени – но прежде всего они принадлежали к определенным народам и к тем формам государственности, в которых жили эти народы. Это метаперсональное вхождение в гораздо большей степени определяло суть их бытия, чем множество биологических и физиологических особенностей, чем даже черты характера. Им, воскрешаемым, гораздо легче дать новое тело, как обещал Иисус, чем новую, искусственную метаперсональную принадлежность. По сравнению с индивидами, этносы суть долгожители, но и они тоже смертны, как не уставал подчеркивать Л. Н. Гумилев. Стало быть, наряду с прахом умерших индивидов, существует и кладбище мертвых этносов: дорожная карта Общего Дела непременно укажет путь и на это кладбище.

Но тема «Этногенез и империя» требует отдельного рассмотрения. Пока же заметим, что возвращение народов, даже их вспомогательное возвращение, без которого матрица Общего Дела не только неполна, но и совершенно неработоспособна, относится к области далеких чаяний, по существу, столь же далеких, как и возвращение самих индивидов. Но имперская государственность предстает как сверхэффективный инструмент, как единственная действующая модель единения с делами и чувствами предков и как некая реальность, подлежащая эмпирической проверке. Подобно тому как рабочая сила, по мнению Маркса, есть уникальный товар, способный приносить прибавочную стоимость, так и империя есть уникальная структура личностной и сверхличностной регенерации; ее реставрация оживляет, то есть выводит из анабиоза, удивительные фигуры коллективной воли и личной причастности, казавшиеся навеки потерянными, развеянными как прах. Это не просто общая идея сплоченности, мобилизация жертвенного начала, что может быть достигнуто и актуализацией режима чрезвычайной государственности. Это именно возврат достоверности персональных резонансов, вывод из глубокого резерва забытых полков и небесных сотен.

Кстати, попутно следует заметить, что реверсию времени вызывает и всякая настоящая революция, она как бы вновь возвращает к присутствию Спартака, Дантона, Робеспьера, Клару Цеткин и Розу Люксембург в качестве помощников и даже предводителей, но тут мы скорее имеем дело с навязчивым повторением по Фрейду или с «дурным бессмертием» по Гегелю, успех революции в значительной степени зависит как раз от умения дистанцироваться, выйти из-под пресса репродукции и утвердить приоритет конкретной истины. К тому же список «оживляемых» революций невелик и в основном уже заполнен, по сравнению с ним имперский зов/призыв есть воистину всеобщая мобилизация мертвых.

По мере того как реальность империи проясняется, то есть как бы происходит имперская сборка на марше, процесс глубокого узнавания (осознания) набирает обороты, и это касается не только воинского сословия, бытие которого мотивировано и чистыми позывными духа воинственности, это касается и всех ополченцев, ибо именно в этом качестве предстает органическое единство народов, входящих в имперский симбиоз.

Можно сколько угодно изучать биографию, скажем, князя Горчакова, Достоевского и конструктора Королева, прибегать к тщательной реставрации контекста, к психоанализу и к герменевтике, выстраивая версии и предположения разной степени убедительности. Но вот наступает время, когда империя на подъеме, – и поступки, мотивы, предпочтения тут же проясняются, теперь каждый, причастный к державному измерению, может примерить их на себя и испытать узнавание. Получается, что многие герои и подвижники словно бы уже отчасти воскрешены и осталось только увидеть их во плоти. Задача растущей, набирающей реальность империи может оказаться совсем иной, чем у предшествующих имперских версий, что уж говорить о конкретных обстоятельствах, но стоит сгруппироваться в единстве стиля, и мы действительно наблюдаем некий зримый эффект воскрешения, недостижимый никакими другими средствами: недопетые песни как бы вновь начинают звучать, недопрожитые жизни героев наполняются смыслом и болью, сами слова вдруг возвращают свои глубинные означаемые, к примеру, слово товарищ вдруг приобретает привкус Мировой Революции… Страстные статьи Достоевского о международной политике, занимающие чуть ли не половину «Дневника писателя», многочисленные геополитические выкладки самого Николая Федорова, как-то удивительно соседствующие с собиранием праха всех умерших и с заселением планет, вдруг становятся понятны и даже прозрачны, словно написанные сегодня, – и это значит, что очередное смутное время, когда Россия жила, под собою не чуя страны, наконец, заканчивается, значит, что империя жива, что она работает и воскрешает. Понятно, что народы, не имеющие имперского резонатора, не могут воспользоваться этим инструментом, в данном контексте это просто фактическое, а не ценностное утверждение. То есть имперский резонанс, безусловно, не является универсальным «инструментом воскрешения», но коль скоро он имеется, он прекрасно работает, и отчасти становится понятно, почему именно в России возник проект Общего Дела, почему так органичен русский космизм для всех, кто способен «чуять под собою» и «ощущать над собою» страну. Непосредственная причастность к имперскому резонансу представляет собой одновременно и экзистенциальное бремя (обременение) и величайшее мемориальное подспорье, которое, что принципиально важно, просто есть, как крылья у птицы или как способность к эхолокации у летучих мышей.

Среди прочего, по мере обретения достоверности в ходе имперской самосборки, по-новому прочитываются и расхожие выражения еще XIX века, типа знаменитого ответа на вопрос «как дела?»: все хорошо, вот только англичанка гадит… Это действительный факт глубочайшего противостояния России англо-саксонской цивилизации. Мы вдруг ясно видим, что русские XIX века были озабочены этим не меньше, чем современные россияне, несмотря на то, что прямых военных конфликтов с Германией и Францией было куда больше, и на то, что в XIX веке противоположный полюс олицетворяла Британская империя, а сегодня США, все равно и по-прежнему «англичанка гадит» и современные, актуальные сегодня отголоски легко вычитываются в статьях Достоевского, Константина Леонтьева и Николая Федорова. Так что в чем в чем, а в этом воскрешенные прадеды поняли бы нас сразу.

Еще раз заметим: на сегодняшний день нет более зримого инструмента воскрешения, чем империя, – это удивительным образом касается и тех, кто остается частным лицом, принципиально чуждым побуждениям социального целого. И они при этом как бы воскрешаются и опознают друг друга, пусть не во плоти, но все же в некой форме присутствия.

Благодаря беспрецедентной органичности для нее имперского строя Россия является как бы естественным лидером Общего Дела, во всяком случае на первом этапе. Ей суждено возглавить мировую экспедицию по возвращению отцов. Становится понятна и неизбывность критики Запада как главного препятствия. Культ розни, опора на конкуренцию, на механизм слепой природы – об этом немало написал Федоров, расставив все точки над i. Но дело тут не только в капитализме, в известном смысле проблема лежит еще глубже. На сегодняшний день, как мы видим, конкурентное общество на Западе почти совсем исчезло, однако его враждебность к России ни на йоту не изменилась. Вполне уместно высказать предположение, что причина в общем отношении к отцам, причем не к отцам, еще живущим (в конфликте отцов и детей как раз больше сходства, чем различия), а к отцам умершим. Николай Федоров исходит из того, что преобладающими чувствами тут являются скорбь, печаль и жалость, а западное общество розни, по его мнению, прибегает к своеобразной анестезии в виде погони за побрякушками, исполнения женских прихотей – и это правда, но это не вся правда.

Дело в том, что в самом отношении к ушедшим отцам преобладает негативность, смерть не примиряет живущих с ушедшими поколениями. Это примирение характерно и естественно для России, и Федоров счел его само собой разумеющимся, но тут он ошибся. Процитирую большой фрагмент из мемуаров Руслана Киреева, где это обстоятельство невольно, но верно подмечено:

«…Документы, которые как зеницу ока берегла моя бабушка, прямо-таки кричали об этом. Того, чем она так гордилась и чем, маленький (и не только маленький!), гордился я, следовало, оказывается, стыдиться. Я верю жене, что то не кровь на ветхих бумажках, но кровь все равно была, теперь-то я хорошо знаю это. И еще хорошо знаю, хорошо помню слова Гейне о том, что дети искупают своими страданиями грехи своих предков.

Это не поэтический образ, это печальное свидетельство его собственного опыта. Перед глазами стоит, как по мраморной лестнице Лувра, карабкается изящно одетый, с бледным нервным лицом, уже немолодой человек. Он именно карабкается: левая нога волочится, почти безжизненная, правая с трудом преодолевает подъем. Добравшись до полупустующего в этот ранний час зала, в центре которого возвышалась на постаменте богиня Афродита, более известная как Венера Милосская, человек падает на колени и заливается слезами. “Я долго лежал у ее ног и плакал так горестно, что слезами моими тронулся бы даже камень,” – признавался поэт, вышедший, вернее, выползший на последнюю в жизни прогулку.

Гейне знал, что обречен – обречен на полную неподвижность, на долгое, измеряемое годами мучительное умирание. Настигший его во цвете лет прогрессирующий паралич был отголоском далекого, в шестом или седьмом поколении, сифилиса. Вот уж поистине, дети искупают грехи тех, кто дал им жизнь…»[22]22
  Киреев Р. 50 лет в раю. – М., 2008. – С. 173–174.


[Закрыть]

Гейне, конечно, частный случай, но на этом примере автор точно подметил преобладающее по отношению к отцам чувство: стыд. Со времен Гейне в Европе это преобладающее чувство только возросло. Комплекс вины в качестве некоего общегражданского чувства опирается на осуждение отцов, так что гражданский посмертный суд как бы опережает вердикт Страшного Суда. Случай немцев просто наиболее очевиден, но в той или иной форме обвинение отцам присутствует как в сознании, так и в коллективном бессознательном европейского человечества, что является, быть может, самым серьезным препятствием для осуществления Общего Дела.

В сознании россиян и русских чувство стыда за отцов не то чтобы полностью отсутствует, но оно явно не преобладает, и одной из причин этого является как раз империя – пробуждающая, воскрешающая воочию, дающая внезапное, мгновенное понимание дел и замыслов прошлого. И такое понимание предотвращает поспешный суд. Умершие обретают прощение – это действительно уникальная черта русского мироощущения, часто отмечаемая Федоровым. Вот, например, характерный пассаж: «Исчезнув на Западе <…> Пасха сохранилась в России, и особенно в Кремле при гробах собирателей, или объединителей сынов для дела воскрешения отцов <…>. Манифест 12 августа 1898 года, манифест о разоружении, как его называют, имел бы полный смысл только в день Пасхи, которая заменяет день воздаяния, Суда, наказания днем всепрощения, амнистиею. Известное слово Иоанна Златоуста, произносимое обыкновенно в конце пасхальной утрени, и есть амнистия. То же выражается и христосованием, свидетельствующим, что все оскорбления и обиды забыты» (494).

Еще раз заметим: Праведный суд есть право воскрешаемых, быть может, первое, которым они пожелают воспользоваться. Здесь важна именно амнистия, предельно чуждая европейскому сознанию идея, что умершие прощены.

Остановимся еще на одном моменте, о котором уже упоминалось вскользь. По самому глубокому смыслу проекта целью проекта должно быть преумножение жизни, триумф жизни над смертью. Мы, воскрешающие, никоим образом не должны «заразиться смертью» от воскрешаемых, наоборот, это они должны погрузиться в жизнь, а не пронести за собой шлейф смерти.

А жизнь, среди прочего, всегда была и будет демонстрацией слишком человеческого. В том числе и любви, которая есть воскрешающая сила внутри самих живущих, любви не к отцам, а к телу и присутствию другого (чем была бы без нее жизнь?) – но о ней чуть позже.

Удивительным образом слишком человеческое, наполняющее жизнь, если вынести за скобки «список занятий», ибо этот список пересмотреть легче всего, преисполнена заботой о сынах (и дочерях, разумеется), причем заботой, в которой отцы чувствуют себя виноватыми и действительно виноваты. Чтобы далеко не ходить за примерами, обратимся опять к Руслану Кирееву, в русской литературе он один из немногих, кто писал о стыде и ненависти детей к отцам. Вот как он описывает проект своей повести:

«Аристарха Ивановича бьет нервная дрожь. Накануне у него с сыном произошла безобразная сцена на реке <…>. Сын боится переходить на другой берег по поваленному дереву, отец заставляет и, подстегивая собственным примером, чуть ли не выделывает па на словно бы откатывающемся назад – на фоне быстрого течения – дереве. Бесполезно! Аристарх Иванович сжимает кулаки <…> и Игорь подчиняется, но через два шага, потеряв равновесие, шлепается в воду. Вслед за ним бросается в реку, где глубины-то по грудь, обезумевший отец. Сын отталкивает его мокрыми руками: “Гад, гад! Торговец! Ворюга! Ненавижу тебя!”»[23]23
  Киреев Р. 50 лет в раю. – М., 2008. – С. 228–229.


[Закрыть]

Прощаются мертвые и павшие отцы, и это в русской традиции – в европейской, как уже отмечалось, дети осознают свое бытие как отбывание отцовских грехов. Мысленное восстановление, поминание и поминовение, однако, наступает после смерти, тогда сыны начинают чувствовать свою задолженность. Но может ли это чувство к мертвым конвертироваться в чувство к живым и воскрешенным? Ведь тут не просто осложняющий психологический момент, и даже с помощью «психократии» вопрос навскидку не решается. Вот отец стал живым, какое-то время продлится «реабилитация», затем выход на полномасштабный режим жизни, а потом – что? А потом жизнь человеческого существа в полноте его персональности упрется в отношения к близким, в отношения с детьми в первую очередь, поскольку в них и сосредоточены и проекты, и обещания, и разочарования. И просто огромные куски жизни. Инъекций моральной, психической боли в этом случае не счесть, и на ум даже приходит странная мысль. Федоров так рисует цепочку воскрешения: когда-нибудь первый сын воскресит своего отца, только что ушедшего, затем тот воскресит отца своего – и так далее, глубинная траектория, пролагаемая через собирание праха… Насчет праха основоположник переборщил и отчасти впал в пустые хлопоты, но вот в медицине есть принцип: не оперировать своих близких. Пусть жизненно важную операцию сделает кто-нибудь другой…

Может, так же и с воскрешением? Возьмись за архив, чуть ли не за первый попавшийся, и воскрешай! Тут рука не дрогнет, симпатия поможет, а глубоких, мучительных, амбивалентных чувств удастся избежать.

Сразу, однако, понятно, что предположение ошибочно и дело воскрешения отцов является в основе своей столь же личностным, персональным, как и любовь. То есть в этом в своей цепочке или последовательности Федоров, безусловно, прав. Если каждое настоящее человеческое чувство амбивалентно, утверждает Фрейд, то и самой углубленной, самой изощренной амбивалентности бояться не стоит. Любовь к отеческим гробам не от мира сего, но для сего мира она является великой преобразующей силой, опять же, как и настоящая любовь. Стоит вспомнить популярный античный софизм, согласно которому не отец причина сына, а сын причина отца. Ход мысли таков: пока у тебя нет сына (ну или дочери), ты не отец, но вот сын появляется и делает тебя отцом, становится причиной того, что ты отец…

Придется признать, что проект Общего Дела вкладывает в тезис «сын есть причина отца» куда более величественный и невообразимый прежде смысл. Вот в результате воскрешения сын стал причиной отца. Но этот отец, он ему теперь как отец или, скорее, как сын? Или, может, точнее всего будет сказать как брат? Ведь только с устранением небратства возможно воскрешение. Продолжая логику Федорова, призывавшего заменить даровое на трудовое, заменить рождение воскрешением, следует, наверное, записать: заменить сыно-творение отце-творением. Но если в сфере символического дорогой сердцу автора опус именуется детищем (мое детище), то и результат отце-творения в еще более радикальном смысле может рассматриваться как «детище». Этот удивительный творческий акт будет обогащением жизни и бытия, выражаясь в возвышенно-эллинском смысле, можно сказать, что ничего подобного не ведали и боги… Вихрь, противонаправленный потоку становления, но отчасти и параллельный ему, захватывает творящее существо до самых глубин; быть может, лучше других это понял Владимир Шаров, описав в своих книгах чувственный строй воскрешающего, так сказать, находящегося при исполнении, при ежедневной трудовой вахте воскрешения[24]24
  См., например: Шаров Владимир. Воскрешение Лазаря. – М., 2003; Шаров Владимир. До и во время. – СПб., 2005. Эти романы по глубине проникновения в идеи Николая Федорова значительно превосходят имеющиеся собственно философские исследования.


[Закрыть].

В этом пункте одна из важнейших развилок противодействия смерти и забвению. Общее Дело, требующее усилия каждого, определено как собирание. Его постоянные инстанции – это мемориал, музей, храм, архив. Николай Федоров непременно добавляет сюда обсерваторию, видимо, пророчески. Но это отнюдь не монопольное собирание коллекции, это чувственная пульсация огромной интенсивности, преображающая и воскрешаемого, и воскрешающего. Если уж воскрешение противоположно рождению, но в то же время и уподоблено ему, следует ли говорить о неких аналогиях беременности, вызревания плода, об интоксикациях и осложнениях?

Так или иначе, этому общему и даже воистину всеобщему делу не миновать сугубо персональной части. Речь не идет о счастье обрести ДНК или изыскать иной органический первомножитель, здесь все в состоянии стремительного прогресса и слишком легко попасть пальцем в небо. Будем говорить просто о собирании и составлении мемориальной монограммы (ММ), не пытаясь представить себе, «куда что прикладывается». Формирование современного электронного пространства вполне дает представление о том, что значит добавить весточку, изображение, свидетельство, малую толику, извлеченную из праха и доверенную процессу восходящей реставрации. Это и сегодня доступно каждому, и вполне возможно, что сложится некий самовозрастающий логос, впервые возвещенный Гераклитом, самовосполняемый эмбрион ММ, новейший тамагочи, питаемый мертвой водой потенциально целительных свидетельств.

Так вот. Пусть пополнение музеев есть всеобщий долг и повинность, но на алтаре воскрешения должна быть произведена сугубо личная литургия: ведь вернуть нужно своего отца, собственную мать, возможно, свою дочь (да, и такое бывает), чтобы мемориальная монограмма ММ отпечаталась здесь, в этом чувственном вихре, где решается «кто я?», причем решается обеими сторонами, и воскрешающим, и воскрешаемым. Нужно, наконец, окропить живой водой, вдохнуть душу живу. А это отнюдь не мгновенное дело, о чем свидетельствует человеческое воспитание – и отец, совсем еще несмышленыш, вцепится: кто я? как это? кто ты? И пойдет совместное вживление архива, именно преобразование дарового (бесхозного) в трудовое (мое выстраданное), процесс, напоминающий искусственное дыхание, некое дышащее и оживотворяющее искусство… Так возвращается забота заботившемуся, воспитание воспитавшему, и обмен этот неэквивалентный и неравновесный, как и все самое важное в человеческом мире, несмотря на то, что действующие лица меняются местами: тут ведь не вопрос, чтобы передать недодавшему, иначе не стоило и браться за воскрешение.

То есть отец возвращен по причине сына или дочери. Когда-то он стал отцом, а причиной этого, в свою очередь, стал родившийся сын. Теперь он стал живым по причине сына и должен еще стать самим собой, все по этой же причине. Пока мало что можно сказать в деталях об этом новом неслыханном круговороте, не все аналогии между «основным» и ретроспективным жизненным процессом могут сработать, однако о муках воскресения можно говорить с полной уверенностью, не пытаясь, впрочем, сравнивать их с муками рождения и взросления.

Цель этих заметок, напомню, развитие проекта Николая Федорова и внесение в него необходимых коррективов, справедливость идеи в целом и тем более величие благих намерений, не подвергается сомнению. Итак, речь идет о воскрешении своих отцов как о самой сути и квинтэссенции родственного дела. Устранение розни, небратства, должно предшествовать великому испытанию; разумеется, должно быть также снято обвинение с воскрешаемых отцов. Когда смерть будет постепенно вытесняться и отодвигаться, когда у нее будут отнимать одну за другой ее нигилирующие функции, ее стрекала, возможно, что последняя аннигиляция, которая будет оставлена за смертью, – аннигиляция вины умершего. Уточним: вины перед живыми, перед дочерями и сынами. Ведь воскрешают близкого, желаемого среди живых, желаемого при всей неустранимой амбивалентности, ибо кто же будет тратиться, причем так тратиться, на обузу, на обременение? У Федорова, если совсем кратко, эстафета представлена так:

Сын, воскреси своего отца,

Чтобы тот воскресил своего.

Принципиально важно вот что. Дело общее (Общее Дело), а местоимения расставлены личные, притяжательные, – и без этого не обойтись. Без искусственного (в) дыхания, без лично-пристрастного вмешательства в Мемориальную Монограмму не обойтись – иначе чем этот процесс будет отличаться от клонирования, зомбирования, анимации трупов или, лучше сказать, от создания големов, само право на существование которых, несомненно, требует отдельной регуляции. Если они ничьи ни отцы, ни близкие, а карусель воскрешения запущена, и получение репликантов[25]25
  В фильме Ридли Скотта «Бегущий по лезвию» репликанты-нексусы это именно созданные, а не рожденные и не воскрешенные существа.


[Закрыть] в качестве возможной «продукции», скажем так, не проблема, то как идентифицировать чужих отцов – что они те же, кто когда-то жил и умер? В чем их самотождественность, на какой стержень будут нанизываться мемориальные свидетельства? Права рожденных даны a priori, по умолчанию, и, конечно, предположение Николая Федорова насчет того, что с запуском воскрешения рождение прекратится вообще, еще более смехотворно, чем собирание праха на пыльных тропинках далеких планет; оно, в конце концов, противоречит идее приумножения жизни и победы над смертью. Можно ли будет приравнять к правам рожденных права воскрешенных? Возможно, все должно зависеть от важнейшей «записи акта гражданского состояния», подтверждающей, что воскрешен именно тот, кто был рожден (или именно та), кто был здесь, среди нас, и был затем изъят, уничтожен смертью. При всех обновленных «деталях обшивки», которая и пожизненно не очень-то принималась в расчет, он должен быть лично опознан, иначе это голем, пусть даже пристроенный в ближайшую рубрику родственных существ. Но его правовой статус, как, скажем, и статус заново созданного гомункулуса, уже невозможен по умолчанию как у рожденных и вновь возвращенных. Это, безусловно, коллизия не только правовая, но и правополагающая, в ожидании которой юристы пока работают вхолостую.

Итак, опознание и самоосознание, печать личного присутствия, принципиально недоступная, недостижима из общегражданского состояния, из чего следует, что Общее Дело, при всех успехах новейшей командировки ученых, все же не может быть разновидностью общественного производства. Рождение (и воспитание) детей и сотворение отцов в этом отношении, конечно же, похожи: без актуализации личного присутствия процесс не идет. Полнота архивов и тщательность музейных собраний, мощь науки (предположим, контролируемой агентурой Общего Дела) нисколько не отменяют того факта, что главной производительной силой остается любовь.

2017