Текст книги "Жертва и смысл"

Сберегающая экономика, то есть экономика нашей товаропроизводящей цивилизации, может показаться сферой, где властвуют алчность, корысть или, во всяком случае, утилитарность и где жертвенному началу точно нет места. Кажется, что призывы к социальной ответственности бизнеса – это максимум самоотверженности, на которую способны агенты сберегающей экономики – они же бизнесмены, предприниматели, олигархи и так далее, – но и эту жертву они обращают в элемент пользоприношения.

Однако несмотря на всепланетную развернутость товаропроизводящей экономики, мы знаем и иной способ дистрибуции вещей, не исчезнувший окончательно и сегодня, – дар. Когда-то именно формация потлача, предшествующая сберегающей экономике, отвечала за дистрибуцию вещей. Литература о потлаче обширна[14]14
  Прежде всего см.: Мосс Марсель. Сакральные функции священного. – СПб., 2000.


[Закрыть], и сейчас нет необходимости входить в детали. Просто сопоставим самые общие топологические координаты.

Мы стоим на границе, где по левую руку уже почти свернутое измерение потлача, а по правую – безбрежное море сберегающей экономики, на которую опирается вся современная цивилизация. Справа нам вроде бы все ясно: рациональность, утилитарность, эффективность…

Но бросим взгляд налево. Там горят костры жертвенников и свершается круг кулы[15]15
  Кула – традиционный институт в обществе жителей островов Тробриан и Новой Гвинеи, комплекс обычаев обмена, описанный Б. Малиновским в книге «Аргонавты западной части Тихого океана».


[Закрыть]. Жертвенные костры освещают, высвечивают именно трату и раздаривание, производство остается где-то в тени. Но оно осуществляется, хотя и остается несамостоятельным. Можно сказать, что в эпоху потлача и тотального поэзиса собственно экономика, которой впоследствии будет суждено стать основным занятием человечества, остается как бы «теневой экономикой», чуть не разновидностью коллективного бессознательного.

Накапливаются приемы, навыки, которые можно было бы назвать производственными, технологическими, однако они не «публикуются» ни в каких инструкциях в том смысле, в каком публикуются жертвенные церемонии и ритуалы. Собственно производственные операции как бы замаскированы в составе интегральной технологии, включающей в себя публичную ритуальную часть. Сама же «чисто производственная технология» выходит из тени только в результате санкции, разумеется, жертвенной санкции, а еще точнее – в результате великой и неустанной жертвенной практики, подчиняющейся, скорее, антиэкономическому закону аннигиляции: лучшее и избранное приносится в жертву богам, а смертным достаются лишь остатки. Имущество, принадлежавшее умершим, сжигается или закапывается (возможность бесстрашного наследования и использования того, что принадлежало мертвым, явилось когда-то революцией), добыча, будь она военной или охотничьей, раздаривается и расходится по кругу кулы, и в основе всего лежит Трата. То есть все избыточное предназначено для жертвы и истребления. В этом жертвенном аннигилирующем порыве само побуждение к накоплению еще только должно возникнуть, ни о какой «врожденной алчности» не может быть и речи, некритическое принятие этого наивного представления тоже препятствует по-настоящему научному статусу экономики.

В этот ранний, исходный период дистрибуции вещей, когда сберегающая экономика еще не родилась, нет нужды в танце Шивы, поскольку нет захламленности. Даже то, что не приносится в жертву, вещи, поступающие в человеческий обиход, проходят через очистительные обряды. И проблема состоит, конечно, в том, чтобы показать, каким образом жертвоприношение учреждает здесь созидание и затем возводит это созидание в режим производительного труда, позволяет ему стать рутинным содержанием повседневности, едва ли не синонимом слишком человеческого на протяжении целой эпохи, эпохи, продолжающейся и по сей день.

Разрешение этой проблемы было бы сопоставимо с революцией Ньютона в физике (что касается революции Эйнштейна, то до нее экономике еще слишком далеко).

Да, жертвоприношение создает пустоту, но зов пустоты – это скорее Аристотель, а не Ньютон. Уклонение от траты в обществе, где вещи и благодеяния перемещаются по кругу кулы, сопровождается не просто потерей престижа, но зачастую и полной социальной дискредитацией. Вспомним, что в подавляющем большинстве культур щедрость есть основной атрибут короля, остающийся в виде «королевской щедрости» даже тогда, когда о монархии давно забыли.

Изощренность изготовления вещи-изделия в некотором аспекте можно рассматривать как детализацию очистительного обряда, ведь в любом обряде, не исключая, разумеется, и жертвоприношение, есть своя техническая сторона, изначально данная в нерасторжимой сопричастности к сакральному. Однако сакральное не может пронизывать собой весь режим повседневности, не может заполнять его целиком – иначе на каком основании оно было бы сакральным? Тем не менее повседневность включает в себя разные занятия, среди которых, несомненно, есть и привилегированные, забывшие о своем жертвенном благословении. Причастность к нему, чаще всего не сознаваемая, но сохраняемая и проходящая красной нитью, и скрепляет пользоприношение. Известно, что вопросы типа «что именно идет мне на пользу?» и «почему именно это?» требуют исследования, приводящего порой к парадоксальным результатам[16]16
  Мишель Фуко подробно исследовал греческую форму «пользоприношения», знаменитую эпимелею, в своих последних работах.


[Закрыть].

Сказанное представляется в принципе верным для небольших, локальных очагов пользоприношения, однако для производящей и сберегающей экономики и ее глубоко укорененных стимулов этого, разумеется, недостаточно. Утилитарная часть тотального поэзиса просто вышла из тени и заполнила, так сказать, содержание будней до такой степени, что напрочь забытой оказалась связь с огнями жертвенников, потлач перешел в разряд маргинальных практик, едва заметных в стихии рынка, существующих на периферии социальности.

И вот, возвращаясь к развилке, к сингулярности жертвенного глобуса, мы должны еще раз присмотреться к этому специфическому пользоприношению, ставшему синонимом пользы вообще.

Прежде всего мы, конечно, видим здесь, в этом порядке повседневности некоторые собственные имманентные аттракторы, которые даже причислены к рангу ценностей. Достаточно вслушаться в современные ритуальные пожелания: «за здоровье!», «желаю здоровья и благополучия!», чтобы уяснить суть перемен – ведь и то, и другое суть производные пользы, незаметно оттеснившие ценности экзистенциального круга. Сегодня кажется странным очевидное для эллинов метафизическое рассмотрение, предпринятое еще Сократом: здоровье для чего? Жизнь как забота о здоровье, разве нет в этом чего-то смехотворного, того, что никак не выдержит экзистенциального разбирательства?

Есть вещи, которые относятся, так сказать, к категории «неспасаемого свыше», в том числе и метафизически неспасаемого, – но при этом, безусловно, полезного. Если ты здоров просто во имя здоровья и сохранен простым инстинктом самосохранения, это неизбежно приводит к вопросу, который сформулировал Гамлет: «Быть или не быть?» Бытие на заимствованных основаниях здоровья, богатства, послушания, это бытие по инерции, для всякого мыслящего оно требует понимания того, откуда вообще эти основания заимствованы, а обретение такого понимания и последующее сличение эталонов приводит к неутешительному выводу: перед нами основания уклонившегося (извращенного) бытия, как раз те, которые первым делом выбивает из-под ног Шива в своем сокрушительном танце.

Дело в следующем. Если ты ранен, болен, беден, изгнан – ты должен задать вопрос «почему?» и исследовать причины создавшегося положения. Это понятно. Но если ты цел и невредим, значимость вопроса «почему?» нисколько не уменьшается, при том, что ответ может оказаться и более печальным, чем в первом случае. От гамлетовского «быть или не быть?» до строк современной поэзии «как легка твоя жизнь на всемирных весах – ураган не гостил у тебя в парусах» (Ксения Александрова) простирается главный диапазон экзистенциального вопрошания. Если вопрос о жертве снят с твоей повестки дня, значит, можешь не сомневаться, на повестке дня стоит вопрос о предательстве. Иного не дано.

Теперь, находясь у самой развилки, там, где жертвенные костры еще вовсю полыхают, а «неправильное приобретение неправильной вещи» вызывает скорее ужас, чем алчность, мы видим, что окрестности пользы вокруг того или иного жертвенника в общем виде невелики, и они никак не могут объяснить того размаха, который приобрела сберегающая экономика. На первый взгляд, ничего другого не остается, как признать вслед за утилитаристами: польза победила жертву. Победила на всех фронтах и по всем статьям.

В действительности, однако, произошло нечто иное. На этот раз при смене траты сбережением, накоплением, рачительным пользованием отказа от жертвенной практики не последовало. Жертвоприношение было включено в новое всепоглощающее занятие сбережения и приумножения, только эти замаскированные жертвы предназначались уже другим богам. Предназначались разным «покровителям» вплоть до появления стяжательского монополизма, когда один-единственный бог – имя ему Мамона – замкнул все жертвенные потоки на себя.

Он сокрыл свой лик, подобно Яхве, но сокрыл надежнее, тщательность маскировки оказалась беспрецедентной. Мамона расположил свои жертвенники среди рациональных стратегий, среди пользы и даже всеобщей пользы. Тем не менее именно жертвоприношения на алтарь Мамоны заставляют экономику пульсировать и обеспечивать непрерывность созидания на выходе, в этом-то и заключается отличие от других видов пользоприношения, традиционно выполняющего роль экзистенциальной амортизации. И обнаружить жертвенный каркас в самой что ни на есть утилитарной, рациональной систематической деятельности нетрудно, если знаешь, что искать. Тогда мы заметим, что достаток, благополучие и богатство далеко не всегда являются подспорьем для насыщенной жизни, то есть неким средством для получения благ и удовольствий. Как раз в ключевых точках новых жертвенных координат запускаются и действуют стимулы, явно трансцендентные по отношению к полю благополучия и достатка. Описанию подобных ситуаций посвящено немало страниц у Маркса, где классик обращает внимание на то, что Капитал порабощает не только труд и рабочую силу, но и своих собственных «распорядителей», пополняющих гильдию жрецов Мамоны, которые своим систематическим жертвоприношением и поддерживают процветание экономики. В дальнейшем жреческая и жертвенная функция олицетворений капитала отмечалась неоднократно:

«Дело не в том, что человек никогда раньше не был рабом технической машины; дело в том, что, как раб общественной машины, буржуазия подает пример, она поглощает прибавочную стоимость в целях, которые в общей системе не имеют ничего общего с наслаждением – больший раб, чем последний из рабов, первый слуга ненасытной машины, скотина для воспроизводства капитала, интериоризация бесконечного долга. “Да, я тоже, я тоже раб” – вот новые слова господина. Капитализм уважаем лишь настолько, насколько он является ставшим человеком капиталом»[17]17
  Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, 2007. – С. 401.


[Закрыть].

Но главное свидетельство сохранения и регулярного возобновления чувственной практики внутри пользоприношения представил Макс Вебер в своем исследовании протестантской этики. По сути, Вебер утверждает, и совершенно справедливо утверждает, что капитализм, а стало быть, и взлет товаропроизводящей цивилизации объясняется не имманентными экономическими факторами типа бирж, банков или показателей производительности труда, а некой духовной формулой – особыми отношениями с Богом. Эти отношения не имеют ничего общего с расточительностью, с презрением к деньгам, с простой утилитарностью бизнеса. Сам Вебер определил их как мирскую аскезу – что верно, но стоит отметить важные моменты с общей точки зрения жертвоприношения и созидания.

Во-первых, деньги. Им удалось проникнуть во все поры человеческих отношений, включая воображение. Там, где текут денежные потоки, всегда существует некая сверхбиологическая жизнь, там происходит долгосрочная анимация слишком человеческого – в результате деньги становятся новой жертвенной субстанцией, при том, что изначальной жертвенной субстанцией была только кровь. Искусственная витальность, стимулируемая деньгами, преодолевает локализацию обычного пользоприношения, так как она разворачивается поверх других очагов автономности и суверенности и даже, в свою очередь, сворачивает их, переводя в свернутые измерения. В самых общих чертах мы видим сворачивание сил близкодействия, их девалоризацию, когда ценности ближнего круга (дружбы, любви, семейственности) рассматриваются как нарушения закона, как нечто преступное в радиусе действия тех срединных сил, частицами-переносчиками которых выступают деньги, и как нечто архаическое там, куда еще не добралась тотальная юрисдикция денег. То же происходит и с силами дальнодействия – с авторствованием, с трансляцией творческого импульса иноприсутствия вообще.

Но безмерно расширившееся измерение утилитарного не однородно в себе, и оно содержит жертвенные зоны и аскетические траектории, иначе оно никогда бы так не расширилось, оно вздулось бы и лопнуло как мыльный пузырь – и это во-первых.

Во-вторых, удивительной инновацией протестантской этики, собственно, и решившей дело, стала фантасмагорическая подмена: адресатом своей мирской аскезы, суровой дисциплины будней и повседневного самообуздания вновь уверовавшая душа видела все того же единого Бога, Бога Авраама, Исаака и Иакова, хотя действительным «жертвополучателем» был совсем другой адресат, по-своему чрезвычайно могущественный и тучнеющий от приносимых жертв Бог, имя которому Мамона.

Воистину удивительны его главные жрецы, такого не бывало еще в истории. Они начинают и заканчивают день с именем Христа на устах. Они поминают его при каждой сделке и воздают хвалу ему, когда сделка удалась. Но жертвенная субстанция, с которой они имеют дело и к которой относятся со священным трепетом, – это деньги. И если верно представление о том, что всякая душа есть эксклюзивная собственность Бога, как бы сдаваемая в краткосрочную аренду (напрямую это не выражено, но понимается зачастую именно так), то уж совершенно понятно, что деньги – как сущность, а не как расходный материал, есть эксклюзивная собственность Мамоны, и дух денег, дух наживы, противостоит spiritus sancti по всем фронтам.

И все же нет никакого сомнения, что перед нами именно духовное начало, размыкающее прочную эластичную цепь сплошного утилитаризма. Сама по себе протестантская этика обосновывает аскетизм, позволяющий капиталу возрастать, и в силу этой аскезы все добродетели сберегающей экономики существуют не в форме для себя, а в форме для иного. Бережливость, экономия, трудовая дисциплина, нарочитая скромность в потреблении, все это вроде приносит пользу, а значит, осуществляется в моих интересах, но время от времени возникает подозрение: точно ли в моих? А вдруг это все же в его интересах? Но кого его? Христа, величайшего нестяжателя на свете, проповедника беспечности и жизни сегодняшним днем? Или все же Капитала, который и вправду самовозрастает в таких оптимальных условиях? Или самого Мамоны, пути которого столь же неисповедимы, как пути Господни?

Практика систематической трудовой аскезы совпала с беспрецедентным подъемом экономики: ее, конечно же, и следует считать духом капитализма. Однако в любую эпоху в составе этого совокупного пользоприношения есть инородные вкрапления, которые обычно характеризуются как помехи, сбои или злоупотребления. Это, например, рискованная игра на бирже, чреватая утратой всего капитала. С ней соседствуют столь же рискованные, авантюрные инвестиции – но также и ничем не объяснимая скупость, необратимое стяжательство, переходящее все рациональные границы.

Однако то, что кажется помехой, когда смотришь из ближайших окрестностей пользоприношения, с высоты птичьего полета, откуда видна вся топография души, предстает как своеобразная жертвенная практика или по крайней мере как импульсивные эксцессы жертвоприношения – и сразу становится ясно, что именно они и одухотворяют экономическую деятельность.

Зоны биржевых спекуляций и безудержных эксцессов алчности, безусловно, враждебны spiritus sancti, но они подотчетны собственному духу и суть его манифестации, они служат неким трансцендентным основанием всего последующего созидания в рамках производства и дистрибуции вещей. Если заблокировать эти зоны риска, свободный рынок перестанет работать на полную мощь и экономика постепенно выдохнется. Ее придется поддерживать как бы «вручную», невероятно трудозатратным путем – весь опыт реального социализма свидетельствует об этом. Ведь плановая экономика всегда преисполнена благих намерений: пресечь эксплуатацию, обеспечить справедливую оплату труда, как раз на основе прозрачных рациональных механизмов… Однако результат известен. Он косвенно подтверждает, что как раз тотальная рационализация производства и обмена, их сведение к плановому началу, предотвращающему распыление средств и усилий, элиминация биржевых спекуляций и прочих подобных эксцессов, безусловно, обескровливает экономику. Так всегда бывает, когда сберегается жертвенная кровь или, как в данном случае, альтернативная жертвенная субстанция – деньги («кровь экономики»), ибо во всех важнейших человеческих случаях возрастание осуществляется не через сбережение, а через трату. Когда разрушаются и эти жертвенники второго порядка (закрываются биржи, изымается сверхприбыль, пресекается беззаветное служение Капиталу), причем все это делается во имя всеобщей пользы и примитивно понимаемой справедливости, – тогда страдает само созидание в рамках сберегающей экономики, оно скудеет и выдыхается.

Казалось бы: поучаствовать во всеобщем пользоприношении, применить свои профессиональные навыки там, где они востребованы, – ну что еще надо для повседневности? Но, как уже было сказано, Земля есть жертвенно-аскетическая планета. Автономное сугубо утилитарное созидание здесь не приживается, оно нуждается в систематическом духовном возобновлении, иначе говоря – в действующих жертвенниках. В каком-то смысле дело здесь обстоит так же, как и в случае с аскетом-праведником, живущим в лесу на краю царства. Вообще, сопоставление жертвоприношения и пользоприношения это строгая топологическая операция, поскольку второе всецело зависит от первого, оно учреждается и возобновляется им. А вот сравнение двух независимых жертвенных практик носит куда более напряженный и непредсказуемый характер.

Вернемся к праведнику, к нашему лесному отшельнику. Его бытие было иномирным, воистину трансцендентным по отношению ко всем текущим делам царства, однако оно было связано с этими делами некой высшей формой причинения. Но аскеты и праведники Мамоны, носители первородства от этого духа – почему бы не предположить, что и их бытие точно так же не вписывается в утилитарность повседневного, определяя при этом из своей собственной трансцендентности сберегающую утилитарную экономику? Немалое число фактов и еще больше подозрений указывают на это. Скромные распорядители огромных денег, все еще живые преемники протестантской этики, боящиеся потратить на себя лишний доллар, но предельно чуткие к малейшим потребностям Капитала – какие еще жрецы могли так тонко чувствовать своего бога? Те же биржевые игроки и маклеры порой готовы покончить жизнь самоубийством в случае внезапного разорения (очень относительного разорения, заметим), но они готовы и к новой, столь же рискованной сделке, их своеобразные подвиги крайне далеки от рациональности. И все же не дальше, чем подвиг отшельника по отношению к извлекаемым из него результатам. Настоящие подвижники своего бога, обжегшись на молоке, они не дуют на воду, а сохраняют готовность к всесожжению в огне жертвенников.

Понятно, что нравы богов отличаются друг от друга и, например, жертвенная субстанция крови универсально пригодна для всякого запроса свыше, а субстанция денег как субстанция жертвенная угодна только Мамоне. Может быть, Каин не туда и не с тем обратился со своим приношением, глядишь, выбери он правильный адресат, и обрел бы первородство от Духа Наживы. Кстати, и бог капитала (или тот, чьим воплощением является Капитал) делит жертвы на угодные и неугодные, и он может отвергнуть некое вполне серьезное приношение без объяснения причин. Отсюда вытекает, в частности, непостижимость той суммы качеств, которая необходима для успеха в бизнесе (ну или в деле наживы). Сколько уже раз мир был свидетелем тому, как профессиональные знания, совершенная самодисциплина и даже самоотверженность оборачивались полным фиаско, а какой-нибудь увалень, вроде бы совершенно неспособный к расчету, оказывался обладателем огромного состояния. Причин тому может быть множество, мне, однако, кажется, что важнейшая из них в том, что и Мамона столь же капризен и непостижим в своем выборе, как Яхве.

Впрочем, то, что для нас здесь важно, не касается различия адресатов в зависимости от жертвенной субстанции, хотя сама по себе это чрезвычайно интересная тема. Наша задача была иной: объяснить торжество ratio в той сфере, где оно кажется даже более очевидным, чем в науке, а именно – в экономике. Мы присмотрелись к зонам, управляемым рациональностью и ошибочно отождествляемым с миром человеческой суверенности. Оказалось, что «чисто рациональные» и сугубо утилитарные факторы не действуют как раз на важнейших участках причинения, там, где производится сама экзистенция, впервые задается экзистенциальное измерение. Тем самым иерархически упорядоченная оппозиция «жертвоприношение – созидание» доказывает свою истинность.