Текст книги "Жертва и смысл"

Как в Ветхом, так и в Новом Завете жертвоприношение служит для объяснения важнейших деяний Бога, предстает как основание для богоизбранности, как непременное условие соглашения, – но объяснения самого жертвоприношения мы не найдем в Библии. То, что объясняет все остальное, оставлено без объяснения.

Отчасти на помощь приходит пресловутый герменевтический круг, когда существенные или скорее даже сущностные обстоятельства жертвоприношения поясняют его демиургическую роль, при том что глубинные космологические корреляты все еще остаются разрозненными до тех пор, пока первенец не возведен на алтарь Всесожжения.

Вокруг двух жертвоприношений, Авеля и Авраама, выстроен первоначальный, Ветхий Завет. Сутью Нового Завета (и христианства в целом) является жертва Иисуса, учреждающая свободу воли и упраздняющая слепоту смерти. И вызревает некий провокационный вопрос: а нет здесь сходства с деянием Шивы?

Бог-терминатор уничтожает мир, необратимо и непоправимо отравленный отходами собственной жизнедеятельности, перенасыщенный несмываемыми следами поражений, неудач, ошибочных выборов… Согласно христианской эсхатологии, мир лежит во грехе, при этом грехи суммируются, а освобождение от них откладывается вплоть до грядущей великой чистки. Кое-что удается «смыть» при жизни, но все же каждое поколение добавляет новый пласт не смытых грехов – они, вероятно, выполняют роль помех, в связи с чем все труднее становится устанавливать надежную связь с трансцендентным: сужается зона непосредственной слышимости Бога, причем в оба конца. И ему все хуже слышны молитвы смертных, и людям – его повеления. Европейская метафизика, разумеется, отмечает этот факт, определяя его как смерть Бога (Ницше), прогрессирующее забвение Бытия (Хайдеггер) или нарастающую богооставленность[10]10
  См.: Секацкий А. Онтология лжи. – СПб.: Трактат, 2017.


[Закрыть]. Накопление или, лучше сказать, загрязнение (ползучее омертвление) будет прогрессировать вплоть до Второго пришествия. А затем начнется Армагеддон, призванный отделить спасаемое от неспасаемого, что и является общим смыслом всех перечисляемых фильтраций: зерна от плевел, агнцев от козлищ и так далее.

В чем же отличие Второго пришествия Иисуса от очередного выхода Шивы на авансцену, случающегося в конце калиюги? И психологически, и экзистенциально решающее различие видится, конечно, в том, что жертвоприношение Иисуса было самым радикальным в истории – именно поэтому, в отличие от Иисуса, Шива вынужден совершать свой танец снова и снова.

Но задержимся пока на моменте общности и единства. Обратим, прежде всего, внимание на то, что ни Брахма, ни Иегова и вообще никто из богов не может сотворить вечный, не подверженный времени мир. Говоря конкретнее, никому не под силу создать мир, который бы не портился, не накапливал в себе следов коррупции (в самом широком смысле, совпадающем с латинским corruption – «ржавление», «порча»), болезни, усталости, метастазы угасания, неважно, назовем ли мы их грехами или как-то иначе. Как заметил еще фон Икскюль, смерть есть главное сущностное свойство всего живого.

Соответственно, во многих космогониях была отслежена или интуитивно постигнута единственно возможная превентивная мера, которая в самой краткой и самой христианской форме звучит так: «Смертью смерть поправ». И мы можем переписать ее в качестве столь же универсального совета, если отчаявшийся хранить мир бог спросит, что делать. Смертью смерть поправь! – вот что можно ему посоветовать – и это значит: сработай на опережение или все пропало. Вообще все. Правка, вносимая жертвенной смертью, собственно, и оказывается главной очистительной процедурой, единственным действенным средством обновления мира вплоть до самых его основ. С тем, что христианство обновило мир, никто, кажется, и не спорил, даже Ницше. Действительно, последние стали первыми, камень, отброшенный строителями, был поставлен во главу угла. Однако не проясненной остается роль Голгофы в этом обновлении, жертва Иисуса и обретенная свобода его последователей. Вот что пишет об этом Питер Браун, ведущий современный историк христианства:

«Аскетическое движение, само понятие девственности, понятие целибата были загромождены массой нынешних предрассудков, история начинается с того, что избавляется от таких вещей. Сразу от всего – начиная с описаний монашеской жизни, которые дает Эдвард Гиббон, – и вплоть до относительно современных сочинений. От всего этого надо избавиться. Это первое. Вторым ходом ты говоришь себе: хорошо, от всех этих предрассудков ты избавился, замечательно. Но о чем же там речь шла на самом деле? И мне по ходу дела становилось ясно, что речь в аскетическом движении шла, главным образом, о свободе. Каковы пределы человеческой свободы? До какой степени человек может изменить свою природу? Является сексуальность чем-то обыденным, что надо просто уважать? Нужно ли относиться с подозрением или даже с презрением к любой попытке от нее отказаться? Или там есть нечто большее?»[11]11
  Браун Питер. Неторопливые размышления об ином. Интервью Rigas Laiks, 2016, весна. См. также: Peter Brown. The Body and Society: Men, Women and Sexual Renunciation in Early Christianity. Californian University Press, 1988.


[Закрыть]

Именно так. Целибат и монашество в раннем христианстве – это проба высокой свободы, подражание Иисусу, воистину даровавшему такую свободу.

Но между вселенским жертвоприношением и вторым пришествием лежит целая толща времен. Ресурсы обновления постепенно расходуются, мельчает и сама свобода в смысле неуклонного сокращения ее диапазона: сегодня любой «свободный выбор» строится по модели потребительского выбора между равноценными товарами. Ситуация и вправду дошла до той точки, которую пророчески описал Ницше: земля хочет треснуть, но бездна не хочет ее поглотить.

Итак, своей жертвой Иисус санкционировал свободу воли, но он не мог гарантировать автоматического очищения всей толщи времен. Следовательно, и перед ним встает проблема отделить овнов (агнцев) от козлищ, спасенное и подлежащее спасению от того, что уже не спасаемо свыше. Отсюда и неизбывная близость Армагеддона к танцу Шивы – даже если тональность музыки гибели в обоих случаях различна.

Еще один вопрос, все еще остающийся неясным, это попытка некой общей атрибуции «материала», приносимого в жертву. Кто и что? Мы уже присмотрелись к самой радикальной очистительной жертве, но она приносится богами, и если и доводится до осознания смертных, то без объяснения причин. А как обстоит дело для самих смертных, что служит их высшим экзистенциальным деянием? Материалы антропологии, конечно, немало сообщают нам на этот счет: первенцы, невинные девушки, овны, агнцы, быки, кое-что из военной и охотничьей добычи, кое-что от тука земли. Ассортимент такого рода и критерии отбора исследованы достаточно подробно и хорошо.

Но есть веские основания полагать, что какая-то существенная часть жертвенного ассортимента остается не-проясненной. Эта темная, или тайная, жертвенная практика, отдаленно (и, конечно, крайне приблизительно) напоминающая известное изречение «бей своих, чтобы чужие боялись». Более того, используя внешне иронический и глубинно эзотерический план, свою версию выдвинул Пелевин в повести «Омон Ра». Что должен принести в жертву космонавт, перед тем как выйти в просторы космоса, какую инициацию ему нужно пройти?

У Пелевина он должен подвергнуться ампутации, лишиться ног – и тогда космос примет его как своего праведного обитателя. Вроде бы смешно. Но вот уж воистину тот самый случай, когда продолжать смеяться легче, чем закончить смех. Великий русский космист Николай Федоров отказался от семьи и налаженного быта, спал на сундуке и обычной его едой был чай с размоченными пряниками. Но жил он в космосе и описывал хороводы планет, которые будут устраиваться во имя воскрешения мертвых. Как если бы космос распахнул ему свои просторы – тут даже не скажешь: в обмен на повседневный комфорт, отказ от которого был всего лишь минимальным условием, – скорее, в ответ на то, что близкородственное и частное было принесено в жертву дальнородственному и универсальному… Но ведь и глухой Циолковский, слышавший зов далекого и самого дальнего, и многие другие причастные к космонавтике, быть может, наиболее пламенные из них, прошли через самопожертвование – и были допущены, и космос приоткрылся пред ними. В конце концов жертву принесло и все человечество, и все общество – светское общество, многим материальным пожертвовавшее во имя космонавтики, пожертвовавшее добровольно и без сожаления.

Но оставим пока эту тему. Важнее всего здесь универсальный принцип: близкое отвергается ради далекого и свое собственное ради иного. Насчет универсализма, конечно, возможны поправки и даже, если угодно, ограничения: речь идет именно о так устроенных мирах, то есть о мирах жертвенно-аскетических, если прибегнуть к дальновидной терминологии Ницше. Тем самым предполагается представление и о мирах иного типа, вроде астрономических объектов, среди которых есть квазары, пульсары, белые карлики…

Казалось бы, откуда можно получить представления о других мирах и их устройстве, тем более если различие проходит по решающему параметру основы жизни и созидания? Допустим, наш мир принадлежит к жертвенно-аскетическим – откуда тогда мы можем знать об иных принципах мироустройства?

Но дело обстоит еще сложнее и запутаннее. Земля, несомненно, «аскетическая планета», а жертвоприношение есть важнейшая долгосрочная причина вочеловечивания, сила, противостоящая и препятствующая угасанию. Однако при этом, будучи ярко выраженным миром жертвенного типа, земля еще и замаскирована под мир сплошного имманентного пользоприношения. На все лады мы слышим распевы о том, что деньги правят миром и люди гибнут за металл… И рассказы о тех, кто за копейку удавится. Более того, представитель инопланетной цивилизации, которому довелось бы посетить сей мир, поначалу согласился бы, что это мир, где пользоприношение является важнейшим межчеловеческим отношением. Потребовалось бы хорошенько осмотреться и присмотреться, пожить среди людей, чтобы правильно определить действительно господствующую силу, чтобы убедиться, что участки пользоприношения (например, корыстного добра) были однажды учреждены великими жертвоприношениями, актами благородного добра. Тотальное пользоприношение относится, безусловно, к порядку явлений, к категории видимости и иновидимости.

Более того, для всякого, пожившего на Земле, остается неясным, возможны ли вообще миры, устроенные по принципу рационального пользоприношения, если уж Земля, столь эффективно и тщательно замаскированная под «голимую корысть», в действительности в своих глубинах, там, где еще не «вывихнуты суставы времени» (Шекспир), обнаруживает важнейшие пустоты, где принцип пользы (включая «разумный эгоизм») не работает: он там не задан как направление стрелки компаса на полюс. Стрелка дрожит и вращается, ее только предстоит установить или переустановить, выбрав некую дирекцию пользоприношения из целого пучка открывшихся (чрезвычайно пунктирно) траекторий пользоприношения – при том что эти дирекции могут быть как-то связанными друг с другом, а могут быть совершенно не связанными или даже противоположными. И я бы сказал, что полярная точка с исходящими пучками пользоприношений топологически, а в некоторых случаях и топографически есть координата жертвенника, возможно, Алтаря Всесожжения. Всякая линия земной пользы, любого частного утилитаризма (каким бы естественным он ни казался), если проследить ретроспективно их истоки, берет свое начало от некой жертвенной координаты. Или, иными словами, всякий утилитаризм, в котором задано корыстное добро («всеобщая польза»), учреждается Жертвоприношением, топологическим прорывом к суверенному выбору, к полюсу, где координаты привычного обрываются или не заданы вообще.

Поскольку топография жертвенных координат опоясывает шар земной вдоль и поперек, мы без колебаний относим Землю к жертвенно-аскетическим планетам: таков ее собственный внутренний глобус, который хорошо виден на дистанции и проясняется путем трансцендирования, – но при взгляде из зоны слишком человеческого картина, безусловно, смазывается, отсюда Земля и вправду предстает неким «утилитроном», то есть сугубо рациональной планетой, достаточно примитивно и предсказуемо устроенной. Стало быть, перед нами как минимум «двойная звезда», если уж задействовать максимальное количество астрономических аналогий. Конечно, взгляд метафизика, такого как Достоевский, Ницше или Батай, непременно упрется в координаты жертвы, аскезы и суверенности, откуда бы ни был брошен взгляд: из подполья, как у Достоевского, или с альпийских вершин Заратустры – Ницше. Но, с другой стороны, обитатели утилитарного мира, ходящие по дорожкам выгоды и пользы, видят на этих дорожках, опоясывающих планету, множество подобных же людей, вступают с ними в общение, преимущественно общение приветливое. В частности, их интересует вопрос о легкодоступности или труднодоступности добра, которое в таком контексте неотличимо от пользы.

Сознательно и бессознательно они, ходящие по делам пользы, извлекающие ее, несущие и приносящие ее, вытаптывают другого рода тропки, а заодно затаптывают и переходы в те измерения, где проложены тропы жертвенности и суверенности. Не удивительно, что планета для них становится все более освоенной и все более своей, а люди иного глобуса, попадающиеся им на пути с легкими пустыми корзинами, в которых не переносится ни грана пользы, а вместо этого есть поклажа непонятного предназначения – жертвенные треножники, какие-то книги, – эти другие кажутся населению освоенной планеты варварами и пришельцами.

Впрочем, спектр взаимоотношений включает в себя и такую удивительную, причудливую линию, как взаимная жалость. Занятое полезными делами (пользоприношением) население по-своему жалеет обладателей пустых корзин, склонных забывать, а то и вовсе не думать ни о собственной, ни о «несобственной», то есть всеобщей, пользе. Операторы пользоприношения порой не прочь подкинуть какой-нибудь пользы и им, бесполезным, но в ответ видят они отнюдь не признательность, а, скорее, недоумение и встречную жалость…

Почему? Да потому, что идущие по жертвенным тропам и по направлению к жертвенникам видят свою карму. Они видят аборигенов, сгибающихся под тяжестью приносимой и переносимой пользы (как будто мало им тяжести смертного удела и тесноты оставшихся измерений), – но не это угнетает их, видящих, ведь они и сами атлеты духа – и кто бы из утилитарных носильщиков взялся оценить весомость их собственной ноши? Пронизывающую жалость вызывает, скорее, другое – тщета обустройства. Ведь ясно, что операторы ratio, чемпионы пользоприношения, озабочены обустройством своей планеты и хотят, чтобы каждый мог приносить пользу, хоть какую-то и хоть кому-то. Что же плохого в таком обустройстве и в постоянной заботе о нем? Идущий иными тропами, однако, знает, что именно плохо и достойно жалости, поскольку он знает, для чего предназначается танец Шивы, знает и приметы его приближения – они прекрасно видны на другом глобусе. Дело в том, что утилитарное обустройство окрестностей, внешних и внутренних, безусловно, приумножает в мире количество вещей и всего вещеподобного. Операторы утилитарности (так правильнее называть жрецов пользоприношения) могут быть довольны, глядя на расширение полезного: сколько пригодных вещей и сколько рациональных овеществленностей!

Но многое, слишком многое, бывшее утилитарным еще вчера, сегодня становится, так сказать, просто «утильным». И утилитаризм в своей беспрекословной последовательности как раз и производит утиль, его груды скапливаются повсюду. Утилизовать некому и некуда, только Шива в определенный момент может вернуть мир к сингулярной полярной точке своим танцевальным жертвоприношением – или огонь Армагеддона утилизирует неспасаемое старье, не столько вещей, сколько самой вещественности – и в этом главный источник жалости обитателей жертвенного глобуса к населению Земли Пользоприношения. Воистину скорбны заботы приносящих пользу, скорбны и плоды их, ибо и то, и другое не спасаемо свыше. Ведь где сокровище ваше, там и сердце ваше.

Можно перефразировать замечательную максиму Паскаля: если ты пахарь, пусть смерть застанет тебя в поле, если моряк – в море под парусом, если учитель – пусть застанет она тебя в классе, ибо такова праведная смерть.

В нашем случае, касающемся субстанции жертвоприношения, получится что-то вроде следующего:

Если ты покоритель космоса и тебя влекут безбрежные расстояния, влечет сама даль, то в жертву принеси свою подвижность здесь (например, собственные ноги) – и тогда твоя жизнь будет как повесть о настоящем человеке. И как история о настоящем космонавте. Если ты ученый, избравший дисциплинарную науку, – принеси в жертву интуицию времени, включенность в стихии самой жизни, научись делать выводы по оставленным следам, по косвенным уликам и вещественным доказательствам – иными словами, по крошкам, упавшим со стола, за которым идет пир свершившегося и свершающегося Творения. И в награду ты создашь подтверждаемую теорию и тебя признают настоящим ученым. Ибо в действительности знаменитая притча Платона о пещере – это притча об удивительном человеческом знании в форме науки. Просто у Платона опущено самое начало, то, как люди решили принести в жертву солнечный свет, некую простую очевидность, и поселиться в пещере, чтобы довольствоваться отбрасываемыми тенями, преломленными отражениями и бликами. И в награду им было дано объективное знание, все составные части которого можно безнаказанно регистрировать и менять местами, не рискуя повредить что-либо в воплощенности сущего. То есть боги призрели эту невероятную жертву познающих и даровали взамен науку.

Так что наука, конечно, приносит пользу – но сама явилась результатом строгой жертвенной практики, великого жертвоприношения. Да и каким еще иным образом обретаются воистину великие вещи на планетах жертвенно-аскетического класса? Уже шла речь о неразрывной связи героизма и самопожертвования, важно лишь помнить, что окончательный вердикт о принятии или отвержении, то есть вопрос угодности приношения, в свою очередь является трансцендентным по отношению к реалиям жертвенной практики. Неугодную, пустую жертву можно определить с первого взгляда, а вот угодную, приятно щекочущую ноздри, – это вопрос к богам. Или тем паче к единственному Богу, быть может, победившему прочих благодаря своей феноменальной непостижимости как раз в этом вопросе.

Итак, присмотримся к координатам жертвенников, пусть это будет топологическое рассмотрение в духе геодезии Ницше, обнаружившего логово Огненного пса в глубинах, под земной поверхностью – и все-таки утверждавшего устами Заратустры, что «сердце Земли из золота»[12]12
  Ницше Ф. Сочинения в 2 т., т. 2. – М., 1990. – С. 96.


[Закрыть]. В нашем случае топологически исходная операция расслоения дает иной результат: мы обнаруживаем в сердце Земли деяния, идущие вопреки пользе, и деятелей, совершающих их. Мы видим также эпохи, в которые местоположение жертвенников было известно всем и каждому, то есть эпохи, в которые производили золотой запас экзистенции, создавали и накапливали его, и те эпохи, включая современность, когда этот запас только тратился. Мы теперь можем выбрать правильный термин – жертвенный запас. Подобно тому, как золотой запас обеспечивает устойчивость национальной экономики, жертвенный запас обеспечивает сохранность важнейших эталонов и сам потенциал созидания. Созидание, в том числе совершаемое и на плоскости пользоприношения, становится, в сущности, только суетой и тщетой, если запас жертвенности оскудевает. Если же тратится Неприкосновенный Жертвенный Запас, тратится без попыток и без надежды возобновления – тогда начинается стремительная коррозия эталонов, ускоренная фальсификация, и тогда терминатор Шива просыпается и открывает глаза.

Ничто не может лучше пояснить суть дела, чем прекрасная старая притча, пусть и не раз уже рассказанная. Обратимся к ней опять.

В одном удивительном, а может, и обычном царстве дела идут хорошо. Правитель там щедр, суров к врагам и милостив к своим подданным, как подобает правителю. Воины отважны – каждый подданный может положиться на их отвагу. Ремесленники искусны. Торговцы предприимчивы. Словом, царство воистину обустроено: каждый в нем может принести пользу и внести свою лепту в сложившийся ход вещей.

На краю царства есть дремучий, почти непроходимый лес, и в нем живет отшельник. Никто не знает, как спасается отшельник от диких зверей и от холода, но некоторые его видели, некоторые даже несли ему какую-то пищу, хотя отшельник никогда об этом не просил.

Что еще можно сказать об одиноком лесном жителе? Что думают о нем люди и как к нему относятся?

Думают о нем, скажем так, не слишком много, относятся скорее никак, чем как-то, но все же терпимо. Общее мнение состоит в том, что на дела государства отшельник уж точно никак не влияет. Скорее, нерадивый погонщик верблюдов более значим для царства, чем этот лесной житель.

Это общее мнение, однако, ошибочно. Дело, скорее, обстоит с точностью до наоборот: никто не пытается себе представить, что будет, если исчезнет отшельник, и что будет в самом худшем варианте, если этот аскет переменит свою волю и уйдет в базарные торговцы. Что ж, попробуем представить.

Итак, аскет выходит из леса и начинает зарабатывать – гаданием, врачеванием, снятием сглаза и прочим товаром такого же рода. Поначалу вроде бы ничего страшного не происходит, небо не падает на землю, люди не едят людей. Но постепенно и неуклонно дела в нашем царстве начинают идти все хуже и хуже. Что-то происходит со щедростью правителя, каким-то мелочным и завистливым становится он. Воины начинают слишком дорожить своей жизнью – больше, чем честью. Ремесленники обращаются к халтуре. Предприимчивость торговцев сменяется обыкновенной вороватостью, да и сами весы, сами мерки и безмены начинают фальшивить все больше и больше. В конце концов благополучное царство приходит в полное запустение – остается спросить: почему? И как это связано с волей аскета?

Что ж, вывод у притчи простой: пока жил в лесу отшельник своей праведной жизнью, все шло своим чередом, соизмеряясь с некой высокой планкой. Ушел отшельник в мир, и все пошло наперекосяк. По одной простой причине: больше некого стало стыдиться.

Здесь особенно важно вот что. Из мира, заданного жертвенными координатами, глубокий смысл притчи выглядит как некая очевидность. Вот отшельник, вот, скажем, герой, вот праведный Авраам, вот неистовая Жанна – они и есть созидатели как таковые. Исчезновение отшельника, точнее, его перерождение, является безусловной первопричиной (или мета-причиной) того, что в царстве все пошло не так, независимо от внутренних причинных сочленений – поскольку именно здесь, в этом месте находится тот самый «сустав времени», который удерживает определенный ход вещей. Для обитателей внутреннего глобуса, живущих в пространстве жертвенных координат, удивительно как раз непонимание со стороны почти всех без исключения подданных того, какое отношение может иметь этот подвижник-отшельник к точности мер и весов, к щедрости правителей и к мужеству воинов, удивительна загадочность притчи для самых ученых мужей нашего царства-государства. Ученые мужи, разбираясь в хитросплетениях, и вправду не понимают, откуда растут корни сплетаемого, то есть нормального хода вещей в благополучном царстве. Почему-то вспоминается аристотелевское определение Бога-Перводвигателя и подотчетного ему космоса: один (бог) разумно движет, оставаясь неподвижным, другой (мир) разумно движется, оставаясь неразумным. И придется признать, что подвижник в этом смысле ближе к Богу: они оба точно не участвуют в суете, в хитросплетениях; наш подвижник иногда вовсе неподвижен, как столпник, но их волей, точнее, их жертвой, разумно движется окружающее. Например, какое-нибудь царство.

Совокупность жертвенных координат как бы включена в силовую машину созидания. И работа этой машины, если использовать терминологию «Анти-Эдипа», явственно видна и даже слышна в созидающие эпохи – как гул самолета, набирающего высоту. В такие эпохи никому в голову не придет пожимать плечами: зачем это смертные из числа добрых самаритян бросают все и идут вослед за странным учителем, даже не знающим, что такое поза мудрости… Или недоумевать про себя насчет ненормальных героев, которые почему-то не хотят идти в обход. Или слишком уж удивляться неистовости Бенвенуто Челлини, бросающего все сокровища в плавильный тигль ради созидаемой чаши. Дело в том, что в подобные эпохи производство жертвенного потенциала и жертвенного неприкосновенного запаса оказывается как бы у всех на виду: имманентные площадки пользоприношения не слишком обширны. И герои уместны. И отшельники.

Но уходит эпоха, и как будто ничего этого не было. Плоскость пользоприношения перекрывает горизонт, и ее успешные функционеры могут спокойно ухмыляться насчет всяких там отшельников…

Тут, впрочем, все ясно. Интерес представляет не столько общая топология жертвенного и полезного (рационального, утилитарного, имманентного), сколько детали узора и его сочленения. Именно такие окрестности сингулярных точек содержат объяснения: почему в одних случаях учреждаемая практика пользоприношения оказывается совсем короткой и, так сказать, не приживается, а в других обнаруживается просто гигантская площадь реализации – например, сберегающая экономика. Этот момент, безусловно, достоин особого рассмотрения, и то, что оно до сих пор не предпринято экономистами, указывает, как далеко еще находится экономика от фундаментальных наук да и от принципа научности вообще.

Стоило бы также присмотреться к экзотическим участкам пользоприношения, например, к своеобразной утилитарности накопления праха и сохранения мощей[13]13
  См.: Покойник как элемент производительных сил // Секацкий Александр. Размышления. – СПб., 2014. – С. 151–175.


[Закрыть]. Капитализация праха, разумеется, вырастает из жертвенной практики и является как бы теневой версией сберегающей экономики, а также первым прототипом собственно денежной капитализации. Хроники средневекового христианства полны историй о том, как добывались, отвоевывались святые мощи: это алчное «собирательство» временами ничем не уступало стяжанию сокровищ более классического типа: золота, серебра, пряностей… Атмосфера такой экзотической предприимчивости хорошо описана в романе Умберто Эко «Баудолино».

В качестве этапа пользоприношения, имманентного утилитаризма можно трактовать и дизайн в целом как результат внедрения в быт некой более высокой практики. В фильме «Господин оформитель» Олега Тепцова и Сергея Курехина присутствует глубокое интуитивное прозрение относительно жертвенного начала последующей неудержимой экспансии дизайна: можно сказать, в фильме смоделирована сингулярная точка, в которой жертвенная практика переходит в мирное созидание и даже в окончательно профанированные практики какого-нибудь «евроремонта» в самом широком смысле слова.

Все это достаточно большие участки имманентности, учрежденные жертвенной практикой, но, вне всякого сомнения, существует и множество «крошечных имманентностей», в которых разворачивается личная жизнь, опирающаяся на принесенную в свое время личную жертву или на самопожертвование. Их изучение с фундаментальной точки зрения требует совершенствования топологического инструментария и навыка определения точек перегиба.

Наконец, в непосредственной близости от этих же точек, от пересечений жертвенных координат находятся координаты еще одного глобуса – номадического. Эта легкая Земля тоже имеет своих обитателей, хотя и немногочисленных. Их отличие в том, что они не являются подданными духа тяжести, ибо имеют легкие тела и, прежде всего, как говорит Ницше, «легкие ноги», однако, в силу общей топологической характеристики нашей аскетической планеты, мир, очерченный номадическими орбитами, несамостоятелен. Он вечно юн и дан как бы на вырост, до востребования. К возможности востребования неустанно призывал тот же Ницше, повторяя как заклинание: человек есть то, что до́лжно превзойти. Причем пути возможного превосхождения противоположны тем, которые избрало современное человечество, все настойчивее провоцирующее Шиву проснуться. Само по себе избегание жертвенных практик, всяческое уклонение от них означает лишь торжество маленького человека, гордящегося тем, что он приносит пользу. Номад же принципиально не участвует в пользоприношении, но в силу мощной жертвенно-аскетической гравитации номадические деяния и приключения нередко принимают характер жертвенных приношений. В формате бытия-для-другого номадическая иллюминация может выполнять ту же функцию, что и отсветы жертвенных костров.