Текст книги "Жертва и смысл"

Теперь вновь вернемся в чистое поле, к тем точкам крепления, где дух тяжести ослаблен и просматриваются иные миры, находящиеся за пределами жертвоприношения и санкционируемого им пользоприношения. Да, номад не приносит жертвы и не приносит пользы[18]18
  См.: Книга номада // Секацкий Александр. Щит философа. – СПб., 2016. – С. 54–105.


[Закрыть] – однако при этом нельзя сказать, что номадическое не приносится в жертву при случае, и нельзя сказать, что пользоприношение, царящее в мире в промежутках жертвенной активности, совсем не имеет никакого значения для номада.

Земля и вправду является жертвенно-аскетической планетой, против этого вывода Ницше возразить нечего. Поэтому легкие номадические частицы синтезируются лишь в особых нишах и не определяют ход вещей в целом. В каком-то смысле они обеспечивают обновление экзистенциального проекта – но иногда вызывают ответный синтез «тяжелых противообманных устройств», поэтому они нейтральны для Шивы.

Не совсем понятно, могут ли легкие номадические частицы нарушить жертвенный цикл или предотвратить жертвенный кризис. В целом их влияние на естественный ход вещей несопоставимо с влиянием, например, «осадочных пород», конечных продуктов метаболизма и тем более с великими учредительными моментами принесенной и одобренной жертвы.

Здесь, у развилки, возле сингулярной точки крепления, просматривается целый ряд номадических мотивов, которые затем просто растворяются в океане рутинного причинения. Один из них, пожалуй, особенно интересен. Поскольку «корыстное добро» представляет собой самую стабильную форму добра на земле, а жертвенная нагрузка содержит прямое указание на глагол «грузить» и, стало быть, на деяния Духа Тяжести, номад вполне может выбрать «бескорыстное зло» как деяние, ускользающее от жертвоприношения и не учреждающее ни одного участка полезности.

Дерзкий поступок изнутри может конституироваться просто неподчинением Духу Тяжести и расценивается как зло просто потому, что текущий механизм пользы никак не может быть задействован ни субъектом, его нарушившим, ни теми подразделениями слишком человеческого, которые привыкли извлекать пользу из всякого зла. Однако бескорыстное зло есть деяние, практически недоступное для извлечения пользы, в отличие от бескорыстного добра, с адаптацией которого фальсификаторы более или менее разобрались.

И все же именно траектории номадического бытия, если отследить их в панорамном обзоре, совмещая сингулярную точку крепления легкой Земли и вынесенную в трансцендентное точку обзора повседневности и истории, дают возможную альтернативу порабощению Духом Тяжести (а следовательно, и необходимости жертвенного превозмогания этой порабощенности) и с большой степенью достоверности позволяют объяснить саму суть жертвенной демиургии.

Теперь, наконец, жертва предстает как универсальный способ разомкнуть рутинное причинение и отодвинуть детерминизм повседневности. Причинные связи в режиме слишком человеческого изнашиваются, контакты пользоприношения засоряются и, ко всему прочему, новый синтез человеческого в человеке прекращается. Душа человека переходит в режим автопилота, а это гибельно для души, и как бы ни был хорошо подогнан, отрегулирован этот режим, он отличается предрешенностью, управляется графиками и расписаниями и, следовательно, человеческое в нем только выживает, а не зарождается и не возрождается. И для предотвращения этого, работы автопилота вместо труда души, жертвоприношение как раз воистину нужно. Оно нужно, чтобы в какой-то момент упразднить графики и расписания, пресечь рутинную причинность и подключиться к трансцендентному как к кислородному аппарату. А это, опять же, значит обрести свободу. Сама стихия свободы омывает экзистенцию именно таким образом.

Номадизм и искусство, получившее прививку номадизма, как раз и несут в себе этот импульс, притом в альтернативной версии – импульс перемены участи. Искусство в своей непосредственной практике оказывается пригодным для этого.

Более того, лишь теперь получает некоторое объяснение современная форма искусства. Без этого перформансы и хэппенинги, креативные практики без их непременной упаковки в произведения, кажутся сплошной формой упадка, кажется, что искусство в целом потерпело тотальное поражение, утратив долгосрочные единицы хранения, оказавшись обреченным пребывать в режиме здесь и сейчас. Его несамостоятельные, на глазах исчезающие объективации (проекты) по большей части кажутся какими-то химерами по сравнению с устойчивыми произведениями давнего и даже совсем недавнего прошлого. Их срок жизни мал, и сами они ничто без поднятой ими волны.

Однако эта волна нескончаемого, чрезвычайно разнородного хэппенинга как раз и имеет решающее значение. Именно она размывает и обессмысливает рутинное причинение, парализует, как бы обесточивает каузальные связи Духа Тяжести и берет на себя новое причинение, новый тип детерминизма. Да, перформанс не обязательно подключает к трансцендентному, хотя у него есть такой идеал и такой шанс, но он точно избавляет от инерции повседневности и, если угодно, от неизбежного соучастия в остывании Вселенной.

И в таком режиме, почти не обеспечивающем долгосрочных объективаций, искусство оказывается пригодным для запуска реакторов нового типа, работающих, так сказать, на легких нейтронах. Задача его деятельности – не созерцание вечности, а перемена участи: и он работает! Да, в практике перформанса есть и, так сказать, тяжелые элементы – что как раз и указывает на его происхождение от жертвенной практики. Например, такова частая примесь автотравматизма, самобичевания и страдания в микродозах. Предполагается, что тем самым возрастает шанс реального подключения к трансцендентному, используются как бы острые, режущие осколки жертвоприношения и облегченные вериги аскезы.

Пока речь идет всего лишь об элементах, хотя в идеале это массовое и добровольное уклонение от пользоприношения, утратившего смысл, следовательно, и от дрейфа в сторону нарастающей мерзости запустения.

Но в качестве настоящей, убедительной альтернативы жертвоприношению они пока выступать не готовы, можно сказать, что искусство в этом качестве создается на наших глазах и, отчасти, синтезируется нами самими.

2018

Раздел 2
Метафизические композиции

1. Общее дело Николая Федорова как метафизический и эстетический проект

Тезисы «Философии общего дела», написанные более ста лет назад, нуждаются сегодня в философском обсуждении (включая и прямой спор) как никакие другие, и это тем более парадоксально, что еще полвека назад казалось, что идеи Федорова способны дождаться лишь герменевтиков и культурологов, да и то преимущественно для того, чтобы ответить на вопрос, как стала возможной столь вопиющая, не имеющая никаких привязок к реальности, утопия. Вернуть всех мертвых, воскресить их в прежней плоти, прекратить рознь всех живущих пред лицом этой беспрецедентной сверхзадачи, отменить законы природы или отредактировать их таким образом, чтобы они позволили осуществить главное: «Должна быть умерщвлена, наконец, сама смерть – самое крайнее выражение нужды, невежества и слепоты»[19]19
  Федоров Н. Ф. Сочинения. – М., 1982. – С. 332. Далее после цитаты по этому изданию в скобках приводится указание страницы.


[Закрыть] – вот на что замахнулся русский философ. И сделать это – умертвить саму смерть – предстоит нам самим, ибо, как поется в революционной песне, «никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой»…

Соответственно, задача исследователей, людей сколько-нибудь «научных», по отношению к наследию Федорова понималась примерно так: объяснить, кем нужно было быть, чтобы всерьез писать все это: великим праведником, великим еретиком, оторванным от всего реального мечтателем, параноиком, а может быть, чем черт не шутит, опередившим свое время шутником-постмодернистом? Меньше всего оснований было считать Федорова ученым, который просто ошибается и выдвигает совершенно несбыточные идеи в довольно наукообразном оформлении.

Поэтому история о нем – это история о сундуке, на котором спал великий библиограф, и о пряниках, которые он размачивал в кипятке, о его внутренней муке незаконнорожденности – как будто это лучше всего объясняет истоки русского космизма, столь величественного самого по себе, но почему-то опирающегося на конкретно-дремучие представления Николая Федорова. Якобы полная оторванность от практики препятствовала даже сопоставлению идей Федорова с другими версиями прогресса – хотя версии неосуществимого тоже имеют свои сравнительные достоинства и недостатки.

Между тем именно практика, практика последних двух-трех десятилетий выдвинула проект Общего Дела в плоскость содержательного спора. Сделаны первые шаги в направлении практического синтеза тела – они оказались совсем не такими, как полагал Федоров, но они отражают успехи медицины в целом и индустрии протезирования в частности. Главный прорыв произошел благодаря Интернету и вообще сфере электронных носителей: благодаря им была запущена впечатляющая консолидация крупиц памяти. Архивирование изображений, документов, разного рода свидетельств представлено в виде стихийного процесса, истинные параметры которого до сих пор неизвестны, и в виде авторизованных архивов, касающихся, прежде всего, себя любимого, но также попутно и линии родства.

Столь же значимы и перемены в истории, связанные с прорывом частных микроисторий, нарративов, таких как storytelling. Сюда относятся и невероятно расширившиеся возможности визуализации, и все это неплохо интерпретируется в терминах собирания праха и начала будничной работы воскрешения. Безумная утопия приобретает актуальность, что взывает к пересмотру, к всестороннему обсуждению метафизических положений и параметров мемориального процесса вообще. Ответная реплика, начинающаяся со слов «допустим, отцы будут воскрешены», уже не кажется шуткой юмора. Многие, представлявшиеся странными, тезисы Федорова встают на свои места, поскольку оказываются тщательно продуманными положениями, вытекающими из принятых предпосылок.

«Признание беспричинности небратского состояния ведет не к действительному миру, не к братству, а к игре лишь в мир, к комедии примирения, создающей псевдомирное состояние, фальшивый мир, который гораздо хуже открытой неприязни, потому что последняя ставит вопрос, тогда как мнимое примирение увековечивает вражду, скрывая ее» (67). В рамках этого самого грандиозного имманентного проекта спасения находятся возможности взаимного обоснования положений, казавшихся еще совсем недавно никак не связанными друг с другом. Выносится воистину метафизический приговор капитализму, расставляющий точки над i там, где этого не сделал марксизм:

«В Европе, наоборот, вещь искренно и откровенно ставят выше умершего человека, лицемерие же заключается в том, что живого человека предпочитают будто бы вещи; но если борьба за существование, то есть борьба между людьми за вещь, признана условием прогресса, то вещь как цель должна быть предпочтена людям как средству; каждый и ценит других людей лишь как союзников в деле приобретения вещи» (74).

То есть капитализм – это когда ценность изначально мертвой вещи превышает ценность умершего человека, а богатством становится не «знатность» (то есть знание о своих предках), а совокупность вещей, из которых в принципе может быть выжата некая субстанция, именуемая деньгами, – после чего сгустки этой инстанции начинают превышать и ценность живого человека. И пока не удастся развернуть центр устремлений к умершему, к его реабилитации и последующему воскрешению, так все и будет происходить. Перед нами, по сути, предстал первоисточник отчуждения – мы еще вернемся к справедливости подобной дислокации. Вот еще одна цитата, имеющая отношение и к характеру сверхзадачи, и к методу:

«Признавая имманентное воскрешение, мы полагаем предел пытливости человеческой, направленной к трансцендентному, к мысли без дела; но, осуждая спиритизм и вообще стремление к внемирному, мы не стесняем, однако, человека, ибо показываем, что область доступного ему имманентного так широка, что нравственное, родственное чувство, всемирная любовь найдет в ней полное удовлетворение» (69).

Что же – принимаем проект в целом. И поскольку дело-то общее, почему бы не поставить задачу улучшить его, отредактировать, устранить узкие места, исходя из того, что нелепо было бы противиться возвращению отцов и других близких. Ведь на наших глазах уменьшается степень несбыточности этой мечты, которую уже сам Федоров попробовал изложить в форме подробного плана. Следовательно, и коррективы можно вносить не как в авторский проект, а как в план единения, исходя из того, что и нас, в свою очередь, подправят, а общее дело от этого только выиграет.

Начнем с радикальной, быть может, излишне радикальной, смены приоритетов – с перехода от рождения к воскрешению, то есть со своеобразного обращения совокупной воли вспять. Саму эту беспрецедентно странную заповедь Федоров эксплицитно не формулирует, кратко же ее можно выразить так: восстановить все исчезнувшее.

«Задача не отрешившихся от общего родового чувства состоит в отыскании способа восстановления угаснувших миров силами действующего разума, и только таким путем будет объяснено и самое образование мировых систем, так как без действительного восстановления их всякие объяснения будут только предположениями» (357).

Под угасающими мирами понимаются не персональные вселенные, не вспышки сознания, обреченные на угасания, – речь идет ни больше ни меньше как о мирах Канта – Лапласа, о галактиках и звездных системах – о них в данном случае попечение, их предполагается «восстановить», распространить и на них жалость и разумное попечение, а это уже нечто большее, чем требование «умертвить саму смерть», это уже именно скрытый императив: все угасающее достойно восстановления.

И тут есть повод для недоумения. Может быть, все-таки не все угасающее достойно поддержки? Именно в такой форме вопрос переводится в корректное утверждение, и следующий шаг ведет уже к тезису Ницше «Падающего толкни!», то есть к антитезе: все погибающее достойно гибели – и таковы крайности, полюса решимости действующего разума. Со всех сторон должен быть рассмотрен вопрос о радикальном обращении воли: не является ли сама радикальность жестом отчаяния и недопонимания? Вот преисполненные горечи и гнева строки Федорова: «Прогресс делает отцов и предков подсудимыми, а сынам и потомкам дает суд и власть над ними: историки – это судьи над умершими, то есть над теми, которые уже понесли высшую меру наказания, смертную казнь. А сыны – судьи над еще не умершими» (79). Суд над умершими и суд над отцами, которые a priori обладают презумпцией вины, это действительно одно из фундаментальных препятствий делу воскрешения.

Презумпция вины должна быть заменена на презумпцию невиновности, а затем и на санкцию милости, вытекающую из общего чувства скорби по утраченному. Но это вовсе не значит, что суд вообще должен быть отменен: Праведный Суд есть высшая божественная функция, столь же значимая, как само преодоление смерти. Федоров, увы, не отмечает того важнейшего положения веры, что воскрешенные самим Богом предстанут перед Страшным Судом. Ибо для большинства из них это и есть высшее чаяние. Переход дела воскрешения в человеческие руки, на котором, собственно, и основывается проект Общего Дела, меняет многое, но он не может изменить все обстоятельства, ради которых само Воскрешение мыслилось и чаялось. Среди них, этих воистину эсхатологических обстоятельств, надежда (даже упование) на Справедливый Суд, так что множество предполагаемых воскрешенных с высокой вероятностью о нем именно в первую очередь и спросят. Заповедь «Мне отмщение, и Аз воздам» была важнейшим элементом их веры. Так что представляется, что этот момент безусловно должен быть откорректирован в проекте Общего Дела, ведь даже упомянутые Федоровым историки «судят мертвых», исполняя своеобразный долг. Они хотят вынести объективный приговор судимым и обсуждаемым и смутно чувствуют, что и судимые тоже хотят этого; историк пытается войти в их положение и потому судит.

Так что Воскрешение и Суд связаны в принудительную последовательность экзистенциальных моментов, если речь идет о людях. О людях, о простых смертных и говорит Федоров, все время подчеркивая имманентность, буквальность задачи воскрешения.

Праведный Суд должен свершиться, это, однако, отнюдь не исключает милости. Осужден враг твой или ты сам, милость воскрешения уже оказана, а значит, прощение может быть даровано – как раз таким и должно быть по своему духу Общее Дело возвращения отцов, даже не зная заранее, что еще, какое из посредствующих звеньев пропущено. Тут «корректорская вставка» очевидна, без нее Проект провалится, даже если окажется осуществимым.

Вообще-то суть этой поправки проста: воскресить умерших следует ради жизни. И этот тезис можно принять как естественную установку, принять прежде, чем напрягать живущих ради тяжбы со смертью. Мы ведь хотим воскресить их в нашу жизнь, печалясь не просто об абстрактном отсутствии наших близких, но и от того, что мы не можем поделиться с ними радостями, проблемами, проектами… Мы не думаем оживить и обрести их в раю, Федоров ничего не говорит об этом и правильно делает: воскрешаемых мы будем встречать на Земле – и тут-то и кроется загвоздка.

Едва ли не большинство умерших отцов погибли в противоборстве, пали в бою, пали, осуществляя свой дерзкий план, осуществляя рискованное предприятие, и мы хотим вернуть их такими, какими они были, ведь мы хотим вернуть именно наших отцов, а не кого-то другого. И это вызывает озабоченность основателя Общего Дела, озабоченность, преодолеваемую каким-то очень длинным обходным путем:

«…Ибо для всей той силы, которая тратится во взаимных распрях, найдется широкое приложение; в мировой деятельности всесословной сельской общины оно найдется как для мирного труда, так и для беззаветной отваги, удали, жажды самопожертвования, желания новизны, приключений. Известный процент характеров с подобными наклонностями выделяет всякая община. Тот материал, из коего образовались богатырство, аскеты, прокладывавшие пути в северных лесах, казачество, беглые и т. п., – это те силы, которые проявятся еще более в крейсерстве и, воспитанные широкими просторами суши и океана, потребуют себе необходимого выхода, иначе неизбежны перевороты и всякого рода нестроения, потрясения. Ширь Русской земли способствует образованию подобных характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига» (358).

То есть просторы космоса рассматриваются здесь фактически как территория сброса избыточной пассионарности, а также, судя по некоторым признакам, и как место, куда можно отправить наиболее «беспокойных» отцов. Но стоит ли тогда тревожить их прах в земле? А может, наоборот – отправить сейчас самых буйных в могилу, чтобы они упокоились там до того времени, пока не станут доступными межпланетные дальние дали?

Так или иначе, но любое непредвзятое рассмотрение последствий рукотворного воскрешения приводит к выводу о повышении общего уровня агональности, если отцы вернутся не в ангельском чине и не в призрачном облике, не как тень отца Гамлета. Но ведь это и будет означать прибыль жизненных сил, несомненную экспансию жизни в борьбе со смертью во всех ее проявлениях, включая и смертельную усталость, и упадок воли. В действительности, конечно, с таким упадочным настроением мертвых не возвратить. Тут явно недостаточно глубокой печали, сколь бы глубока она ни была.

Необходима именно внутренняя интоксикация жизни, ее интенсификация до такой степени, чтобы жизнь вступила в противоборство со смертью по всем фронтам – лишь так она может взяться за великую задачу воскрешения, за величайшую Сверхзадачу.

В этой жизни многое должно быть в наличии для того, чтобы Общее Дело сдвинулось с места, и как общее (а не только «общественное» – Николай Федоров не устает подчеркивать разницу), и как дело. А где дело, там и правосудность, и борьба за нее, и длинная воля, присоединенная к собственному проекту (или к тому, который сочтен собственным), а также и наука с борьбой ученых за первенство, и знаменитая состязательность (агональность) эллинов. О средствах воскрешения, не относящихся к науке, – особый разговор.

Более того, самым действенным запросом на воскрешение должна выступать как раз нужда в витальности, приглашение, адресованное воскрешаемым, звучит так: вы нам нужны для жизни. Нужна ваша стойкость, отвага, очарованность – вот почему мы позвали вас на помощь… Такая модальность была бы не только честнее по отношению к воскрешаемым, но и реалистичнее в качестве мотива – что отнюдь не отменяет ни зова Космоса, ни обращения воли.

Вдумываясь в регулярно провозглашаемый Федоровым мотив «заменить даровое на трудовое», почему-то вспоминаются слова из другой оперы – девиз одного из современных украинских националистов: «Мы получили независимость от России в подарок, а теперь мы ее (независимость) завоюем». Независимость от природы тоже нужно еще завоевать, обрести, даже если она дарована в воображении, в самом сокровенном чаянии вернуть всех умерших. Но тут важно отметить следующее. Обращение ключевого вектора воли от рождения к воскрешению предполагает перепричинение, решительное вмешательство в каузальные связи природы. Но перепричинение – не самоцель, его высший пилотаж состоит в том, чтобы сохранять аутопоэзис всюду, где это только можно. Абсурдно стремление заменить все живые цветы на бумажные, но и замена всех дикорастущих цветов оранжерейными тоже не выход. Правильнее всего создать ключевые точки присмотра, оставив максимум простора для всепроникаюшего генезиса. Да, отвоевать полученное в дар входит в человеческую задачу, но не стоит быть святее папы римского, ведь и сам Бог в своей предельной демиургии творения из ничего (ex nihilo) предоставляет слово и самому ничто, точнее, манифестациям хаоса, дотворческого состояния мира. И если даже, согласно Николаю Федорову, совершеннолетие человечества состоит в том, чтобы перенять вахту, взять на себя дело спасения и воскрешения, то и это должно означать обладание инструментами божественного Промысла, приобретение выучки, позволяющей работать с этими инструментами. А приглядевшись к Мастеру, придется признать, что высшая степень богоподражательности состоит в умении переводить на автопилот все те устроения и усмотрения, которые только этому поддаются, да еще и в умении подмечать, отбирать и сохранять те формы жизни в самом широком смысле слова, которые спонтанно возникают в автономных процессах. Лучшего не придумал сам Бог, сотворенная им природа остается образцом прочного устроения, и даже в наиболее радикальном человеческом устроении все прочное должно быть устроено «как природа», включая, кстати говоря, и экономику – тотальный аутопоэзис вещей. И здесь смыкаются энтузиазм бьющей через край жизни и контуры стратегического расчета. Даже «распыление усилий на производство безделушек» не должно быть отвергаемо с порога, следует прежде задуматься о том, как сохранить производительные силы этого производства: короче говоря, проект Общего Дела, при всей своей грандиозности и предельности, должен иметь и свой «бизнес-план», абсолютно необходимый, прежде всего, для набора первой космической скорости, для вывода на орбиту, где может на полную мощь включиться, перехватив полезную нагрузку, другой двигатель. Вдумываясь в побуждения к воскрешению, следует признать, что речь идет не только об экспансивном увеличении числа живущих, но и об интенсификации жизни как жизни, в ее обогащении, насыщении творчеством, шансами, проектами. Если бы все сводилось только к идее поделиться скудными остаточными ресурсами, это был бы унылый минимализм.