Текст книги "Буксир «Бодрый». О жизни на Усть-Пахачинской косе"

Совсем не заметно для своего старшего сына Дмитрия и едва заметно для других только слегка, подмигнув одной из сезонниц и сунув ей в руки свернутую в трубочку купюру в тысячу рублей, чтобы не было заметно для еще такого не опытного юнца, он оставил его на берегу Берингова моря со зрелой и довольной опытной, заранее отцом проинструктированной девушкой, оставил здесь со сказочной нимфой, как бы невзначай, а уж затем у юнца пошло и поехало. Дмитрию затем так это занятие понравилось, что он каждую субботу сам уже, поначалу слегка краснея, просил у отца 500 р., а то и тысячу рублей и шел на берег, где его уже ждала его нимфа, его такая пышногрудая Ульяна Дудкина.

В таких отношениях его сына с сезонницами отец Дмитрия не видели ничего зазорного или предосудительного, так как ребята, как правило, были верны своим девушкам, а это как говорил отец:

– Чтобы сын всё в этой земной жизни знал и всё умел, да не лез по малолетке, насиловать не совершеннолетних девчонок. Да, ты уж и матери не рассказывай, а то будет причитать и еще как всегда волноваться за тебя, – и еще тихо приговаривал:

– Учись сынок у жизни, на длинном жизненном пути, будет много препятствий и трудностей, хоть эти сможешь легче преодолевать, да и в семье тебе это ох как пригодится, ведь те мужики, которые имели до брака такой опыт жили более счастливо и духовно богаче, да и разнообразнее у них была семейная жизнь. Да и родные жены после их такого предыдущего опыта не поглядывали уже ни на кума, ни на какую другую сторону, кроме родного мужа. Такой мужчина мог удовлетворить свою жену по полной. Конечно, можно было бы научиться и по книгам, но ведь вы книг-то сейчас практически и не читаете, а вот только подавай вам игровые приставки, да и еще компьютеры Вас только интересуют.

– Пап, да не только компьютеры нас интересуют, разве в Чечне, а ранее в Афгане не наши ровесники гибли, – многие из них и девушек хорошо не познали и жизнь то настоящую еще не почувствовали. Их в 18 то лет загребли по команде Л. Брежнева и иже с ними. А где теперь тот их Афган за который многие из них из молодых положили свои жизни или все свое здоровье? Только наркоту в Россию шлет. Тот даже до нашего села стало их зелье ядовитое доходить, – противился словам отца малый и продолжал.

1.19. Настоящий испуг и растерянность.

Как тащил до воды лодку, как заводил рульмотор «Вихрь-30», как рулил, как бежал затем к дому друга Виктора не помнил Аркаша..…

Отец же Виктора, видя в крови руки Аркаши, сразу заподозрил, что-то неладное.

– Что случилось, Аркаша? – встревожено спросил Данила Павлович.

– Дядь Данила, там, там на колдуне, Виктор!. Виктор ранил себя в живот!,.. из ружья!…Я не виноват, я был далеко, выше на сопке в это время… У него везде кровь из-зо рта и вся одежда в крови, – спеша быстро говорил Аркадий, пытаясь донести случившееся далеко на сопке до его отца Виктора.

– Позови срочно Егоровича, я сейчас сапоги одену и давай быстро показывай нам туда дорогу.

Егорович был как всегда в своем береговом балке и ни слова не говоря, видя испуганное лицо мальца, сам одел длинные резиновые охотничьи сапоги и резво побежал к соседскому гаражу на берег реки Пахачи. Рульмотор уже работал.

Что и успел переспросить:

– А бензина то хватит?

– Да взял я еще одну канистру полную! – отвечал обеспокоенный Павлович.

И Даниил Павлович, быстро выруливал в нужном направлении. Минут черед двадцать были уже возле тропы, по которой в одно мгновение, оказались на злополучном Колдуне, следуя широкой медвежьей тропой….

От прикосновения сын из небыться очнулся, чтобы сказать:

– Папа… прости… я сам виноват…, – только и услышал отец едва слышимый шепот из уст сына Виктора.

А остатки сил уже полностью покидали холодающее тело Виктора.

Такие бездонные глаза отца наполнились слезами, они каплями текли по его белым как стена щекам и у Даниил Павлович не останавливаясь стекали по мгновенно запавшим его не бритымс утра щекам…

– Сыночек!….и говорил…

– Сыночек!.., как же ты не уберег себя, -Сыночек, как?…

– Я же тебе говорил: Будь осторожен. Лучше я бы тебе не давал это проклятое ружье. Прости теперь меня!…

Быстро развернули коричневый брезент, нежно подхватили сильные руки слабеющее тело сына и положили на плотный брезент. Уже не было слышно ни стона, ни крика его…. Только его поблекшие и потерявшие жизненный блеск открытые глаза смотрели вдаль куда-то далеко в море, в теперь такой ему далекий Тихий океан куда-то за серую Пахачинскую косу, в те бескрайние океанские просторы, где сам горизонт соприкасался с божественным небом, уходя вероятно в бездонные океанские глубины.

И, уплывающее марево облаков в глазах и в голове теряющего земную силу несло в не известность сына Виктора еще какое-то время над бесконечными ни откуда берущимися волнами. Он хотел… он хотел… но не мог… не мог сказать… чего он теперь хочет…

Отец же не переставая:

– Сыночек, может тебе воды, – и по сомкнутым пересохшим губам, покрытых красными корочками крови вода из пластиковой бутылки стекала уже не попадая в практически его бездыханный рот.

Даниил Павлович только нежно обнимал сына за голову, пытаясь еще и еще его напоить чистой жизнь дающей водой.

А сердце отца, сердце его разрывалось от горечи, от здешней беспомощности спасти и помочь своему сыну….

И наблюдая за тем горем, которое переживал сейчас Даниила Павлович, у самого Егоровича, сердце так сильно защемило, теперь и сейчас ему захотелось сказать своему сыну, что это ведь он его отец.

Сильная рука, прижала юную дрожащую от страха чернявую голову, плачущего Аркаши, и только его едва слышный шепот дошел до сознания Аркаши:

– Сын, ты береги себя, – только и сказал Егорович.

Сначала не поняв, что Егорович сказал, Аркаша, переспросил:

– Вы сказали сын, об Викторе…. или… – и он поднял голову и через слезы видел огорченное лицо Егоровича и он осознал, он и понял, – Я, Ваш сын??? – его еще самим не осознанный вопрос унес сильный ветер куда-то в Средние Пахачи и в те далёкие тундровые дали.

– Да, Аркаша, ты мой любимый и единственный сын, – уже гордо отвечал Егорович.

– Ты только никому не говори, это было давно, – совсем не уверенно продолжал Егорович, не зная, правильно ли он сделал, что огорченному мальцу, сейчас сказал настоящую правду именно в это мгновение.

И такая гордость и такая радость внутри, что всё-таки он наконец нашел своего отца, своего такого родного, а напротив, всё сильнее и сильнее выпрямляясь и быстро холодея, лежал его старший друг и его родной отец, везя на лодке уже бездыханное тело сына еще надеялся, что хоть чем-то ему помогут в участковой их сельской больнице…

Лодка еще не причалила к берегу у больницы, как Аркаша перепрыгнув через борт в речную коричневую воду, понесся с берега к участковой больнице, громко крича…

– Там, Виктор! Он ранил себя в живот!…

И когда Зинаида Николаевна услышала имя Виктор из уст с берега, кричащего Аркаши, всё в её голове поплыло, тело сначала как бы обмякло, затем легко сползло со стула и она уже не помнила, как его, её любимого, её ненаглядного, её кровиночку, её сына занесли, как его уже бездыханного и холодного положили на кушетку, кто и как раздел его…. Что кололи фельдшера из скорой помощи и сколько… какие ставили капельницы…

…Только перед глазами выпрямленные белые ноги и холодное бездыханное тело любимого и родного с большой раной на животе и подтекающей черно-красной кровью из его раненной печени…

– Виктор!… Сыночек!!!… Витя!!! … Родной!!!… Отзовись!!!… Проснись!!!… Виктор!!!., – а сама бездыханная на пол и придя в себя вновь к нему, к его таким холодным ногам.

– Ему холодно, накройте его одеялом, – и вновь на пол.

– Он жив, не уносите, сделайте что-либо еще, помогите ему!!!, – распласталась на полу, закрывая своим телом и руками теперь уже всё его холодное тело, не давая санитарке, водителю и рабочему положит его уже холодное тело на старые носилки, чтобы унести затем его в морг.

И сколько она затем еще обнимала холодное и бездыханное тело, сколько еще не давала унести его в морг и положить на этот холодный бетон….

Что фельдшера скорой помощи затем кололи ей самой и куда, она не чувствовала ни боли от тех уколов и не понимала, что и почему это с ней происходит на этой Пахачинской косе. С ней, которая ведь многим, да всем здесь помогала, которая всю себя отдала и своей семье, и всем детям Усть Пахачей. Многим ведь сама дала жизнь и сдавая кровь, и назначая правильное и полное лечение, да и давая многим простые жизненные советы в которых они так часто здесь нуждались…

Она теперь не понимала: был ли это вечер или день?…

Был ли это весь день?…

Был ли это весь мир, такой чуждый сейчас ей, усть пахачинский мир, что окружал её здесь?…

Всё хорошее, что в этом мире было с этого дня, с этого момента ей стало совсем серым и таким унылым как здесь всё… буквально не существовало для неё…

В одно мгновение она потеряла интерес, как к самой здешней жизни… так и к своей такой ранее интересной работе… Как врач педиатр, уже не могла смотреть на здешних детей, на его ровесников, не вспоминая своего единственного, своего любимого сына Витю, Витичку, Виталика…

А видя, черноглазого, растущего на глазах энергичного Аркашу, глаза её затем наливались слезами и до утра уже ни спать, ни отдыхать… и так каждый день…

– Давай Даниил уедем. Не могу я. Нет у меня сил, видеть друзей Виктора и думать, что и он мог бы ходить по этой земле и он бы мог радоваться этой жизни. Не нарадовался…, не намиловался…, не надышался, не отлюбил своё… не выстрадал… и мне теперь нет радости быть здесь… – говорила каждый день мужу.

И затем, после обычных для всех христиан 9-ти и 40-ка дней, тихо начали всё продавать буквально за пол цены, не спешно собрали пятитонный контейнер и уехали в родное Лазаревское, что возле Сочи.

Уже затем, каждый год Аркаша получал от неё посылки с одеждой и настойчивой материнской просьбой сводить ребят на сопку 356 и помянуть с ними Виктора. Не жалела Зинаида Семеновна на это никаких своих денег. Как своего родного сына одевала друга Аркашу в лучшую одежду, которую только могла подобрать на рынке, а то и ездила специально в Одессу, там ведь всё значительно дешевле.

Не один раз она приглашала Аркадия в гости, оплачивала ему пролет до Сочи и трепетно ждала раз в два года, как своего родного и любимого. А уж когда приезжал в гости: и пироги, и лучшее угощение… и конечно постоянно прятала свои слезы на давно безжизненных, застывших от невосполнимого горя её глазах….

1.20. Темная августовская ночь.

В горячке, раздеваясь сам и раздевая свою нышешнюю подругу Юлию Дмитрий как бы ненароком растолкал руками и вероятно разбудил Геннадия, а тот, как ни в чем не бывало, продолжал ровно и глубоко дышать, продолжая делать вид, что довольно крепко спит, а сам ведь начал исподтишка прислушиваться и даже из темноты их угла присматриваться к их возне на общих полатях, как было заведено здесь везде в таких охотничьих балках.

А сам, продолжая возиться с Ульяной подумал:

– Пусть малыш немного послушает их и слегка помучиться, покуда мы тут… – подумалось старшему Дмитрию, чтобы затем поиздеваться над своим младшим и таким, как ему казалось еще не опытным другом, продолжая свои ритмические удары об её упругое и так пышащее настоящим жаром страсти юное тело.

Когда же Юля, через минут пять или десять как та загнанная лань громко преневозмогая радость оргазма застонала, нисколько не стесняясь рядом спящих ребят, вонзив свои острые ногти сначала в ягодицы, а затем и в в спину полностью голого Дмитрия, у Геннадия же внутреннее напряжение достигло такой высочайшей точки, что, ощущая жар тепла, исходящего от тела Юли, Юленьки рядом, лежащей под тяжелым телом Дмитрия, то Геннадий попытался прикоснуться и поправить свое сверх напряженное естество и от его непроизвольного прикосновения уже остановить не контролируемые теперь его волей брызги живительной горячей его внутренней жидкости, он уже никакими силами не мог. Его невероятные, идущие волной внутренние спазмы были такой огромной силы, а энергичные брызги всё летели и теперь летели, направленной струей прямо ему в лицо, а еще на новую тенниску, заливая теперь весь его живот чуть-чуть маслянистой вязкой жидкостью и он теперь прислушиваясь к их шорохам боялся хоть на миллиметр пошевелиться, чтобы хоть вытереть свое лицо от такой вот липкой его жидкости.

Юлия же рядом с ним теперь, охваченная азартом, уже практически и не ощущала, что рядом лежит и так сильно страдает никем и никогда еще не тронутый девственник и юнец.

Затем они с Дмитрием еще долго вдвоем целовались, а Геннадий в это время все напряженно прислушивался к их затихающему ласковому воркотанью и тут он совсемь неожиданно для себя ощутил, что Юлия повернулась на правый бок и как-то так по-особенному и близко пододвинулась бочком к нему. Геннадий и сам повернулся на бок и его перепряженное естество теперь прикрытое только тонкой тканью ситцевых дешевых выветренных за лето на морском ветру на косе его трусов прикоснулось к разгоряченной её той части женского тела, к которой все юноши и мужчины мечтают в своих снах слегка прикоснуться. При этом Геннадий замер в ожидании дальнейших её действий. Но ему был слышен только сильный сап, затем перешедший в храп Дмитрия, которого сам секс и вероятно ранее выпитый алкоголь окончательно по-настоящему сморили его. А Юлия, как бы поправляя своё одеяло, слегка прикрывавшее её разгоряченное тело снова как бы ненароком, придвинулась еще ближе к Геннадию, ощущая кожей и его внутреннее напряжение и его дрожь пальцев рук, которые сами теперь тянулись к её округлостям, нисколько не повинуясь его воли или сознанию.

Старшая Юлия понимала, что юнец сильно боится Дмитрия и не будет предпринимать сам никакой активности, и ей надо его сейчас слегка расшевелить, слегка подтолкнуть, а может даже ему подсказать и показать, так как она догадывалась, что у него, это вероятно, впервые с девушкой.

А в эти мгновения Геннадия обуревали внутренние чувства: ему было и стыдно, ему было и так еще страшно. Но он давно, влекомый жаждой познания этого бездонного и безграничного мира сам, как бы невзначай положил свою дрожащую не то от страха, не то от страстного и не преодолимого давнишнего желания руку на её грудь и вдруг ощутил, что ее разгоряченная ладошка, его руку мгновенно прикрыла, сильно прижимая к своей еще не остывшей от рук Дмитрия груди, легко, проводя по своему плотному соску, который от таких еще не ловких прикосновений Геннадия стал еще горячее и еще плотнее, сильно упираясь в его натруженную по утрам как во всех юнцов ладошку.

Затем к уху Геннадия, прислонились теплые, влажные и такие сочные губы Юлии и он услышал её тихий и нежнейший шепот:

– Да, сними уже ты дурачок свои те семейные трусы.

Геннадий замер от нерешительности и задумался, спрашивая у неё позволения:

– Не проснется ли Дмитрий? – и сильно опасаясь пошевелиться из-за то, что его старший друг проснется…

Юля сама догадывалась, почему медлит и чего боится юный еще никем не обкатанный, как она полагала ковбой…

– Да мы потихоньку, бочком и медленно, и не спеши со своей то «коротышкой», – в душе улыбаясь, шептала Юлия ему на ухо и повернулась на другой бок, одновременно прижав ноги к своему животу и так близко прикоснулась к его телу своими разгоряченными округлостями и так сильно подтянула его всего руками, уверенно самостоятельно помогая ему, приспустив резинку ситцевых «семейных» трусов и затем уже нежно и довольно умело, направляя его торчащую и пылающую энергией «коротышку», что тот в мгновение весь погрузился в глубины той пучины страсти, когда естественный страх пропадает в одно мгновение, когда твое сердце само колотится, как бы пытаясь выскочить из грудной клетки, а одновременное и еще не обузданное желание познания достигает такой высокой точки, что остановить свой поиск настоящего юноши уже никто и ничто, никакой внутренний страх не может. Теперь пусть его друг хоть с ружьем, хоть с ножом, но он то своего ему не отдаст, он своего не упустит.

Это тот извечный еще не познанный никем – хомминг.

И, обхватив пышущее не объяснимым жаром желанное трепещущее тело за живот, Геннадий со всей силой своей не опытности стал погружаться и еще погружаться в глубину её как бы бездонного пространства, уже не замечая или может быть, не обращая внимания, кто и как из его друзей дышит, и спят ли его старший друг Дмитрий, а также младший друг Михаил, лежащий в нескольких сантиметрах от него.

Геннадию было одновременно интересно и страшно, было щекотно и как-то первый раз очень уж влажно, было как бы глубоко и одновременно как бы не доставало того пространства для полного погружения вглубь её ненасытного тела, так легко его всего поглощавшего и в какой-то момент внизу его живота щекотность её прикосновений к нему достигла того заветного для всех нас высочайшего уровня, когда любой юноша уже больше не мог совершить ни одного хоть малейшего движения, а его внутреннее запредельное напряжение достигло той высшей точки сладостного наслаждения, что он на мгновение замер от изнеможения и раскатившихся по телу спазмов и подергиваний всех мышц. Только затем, чутко прислушиваясь к своим внутренним ощущениям жара, прислушиваясь к взрывам неземного спазма исходящего откуда-то глубоко изнутри, проходящим одномоментно по их юным телам, прислушиваясь к тем спазмам, её разогретых им внутренностей, о которых он ранее ничего не знал, ничего не ведал и даже не подозревал об их существовании и даже, когда часто в селе видел весной «склещившихся» дворовых собак, не мог понять и вразуметь их механизм, и как это сука, так прочно зацепляет своего друга и как затем удерживает его некоторое довольно продолжительное время.

А пот стыда или может быть усталости от этого тяжелого своего труда, пот естественного стыда, который вначале испытывают никем не тронутые юнцы, стыда от того, что он как бы теперь предает своего старшего друга, градом крупных капель катился по его раскрасневшемуся лицу. Тот пот капал на её слегка разогретую спину легко испарялся и таким сильным ароматом разогретых юных тел ударял ему в ноздри, что ему еще и еще раз захотелось вдыхать этот сказочный аромат её разгоряченного тела, вдыхать максимально глубоко и погружаться в этот её сказочный аромат еще и еще раз и он положил свои губы на её колышущуюся от усталости грудь и вдохнул её еще остающийся напряженным сосок и ощутил то её страстное и сильное объятие, ощутил не женскую силу её рук, сживающих его колышущуюся спину, и он продолжал еще долго вдыхать и вдыхал её соски, переползая с одной на другую её такую мягкую и теперь подвластную ему грудь…

Юлия как та оленья лань замерла, прислушиваясь к его ласкам, только теперь слегка поглаживая его по голове и своим не передаваемым шепотом приговаривая:

– Дурачок, ты мой, успокойся и не волнуйся напрасно. Тебе ведь вероятно было так хорошо и невероятно понравилось всё? Да?

И они оба, как те голуби на жердочке тихо замерли, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, думая теперь практически каждый о своем.

Геннадий осмысливал, что с ним произошло сейчас и как быть дальше со своими друзьями, как скрыть его и их сегодняшнюю связь с Юлией. А Юлия, имея опыт отношений не только с Геннадием, думала о том, что какой же он еще юный и какой же Геннадий такой еще не опытный и какой от него исходил приятный аромат настоящего уже взрослеющего мужчины, который кружил её голову и звал ещё и ещё повторить всё то, что было только что между ними. И она понимала, что быть её мужем, быть её суженным ему не дано никогда…

При этом Юлия нисколько не боялась забеременеть, так как по совету своей матери весной поставила медную спираль, которую та привезла ей из Петропавловска Камчатского из очередной командировки в «Камчатрыбпром». Эта медная спираль давала ей возможность получать истинное женское удовлетворение и наслаждение от усть пахачинских мужчин, и нисколько не бояться, что она забеременеет и маме принесет в «пелене» ребеночка не известно еще и от кого.

И так, раздумывая каждый о своем, оба такие вот удовлетворенные но уставшие и еще сморенные, выпитым накануне их юные души замерли и они быстро погрузились в сон радости и неги, и спали еще до самого позднего утра, покуда такое не умолимое и довольное редкое здесь яркое Солнце с трудом не пробилось сквозь пахачинские здешние тучи и не разбудило их уже вероятно ближе к обеду.

Геннадий уже практически и не чувствовал, как через час или два руки Юлии обвили его тело, как подхватили его всего, прикасаясь к тем заветным точкам и точечкам о которых так хорошо знают опытные львицы от любви и от прикосновения к которым затем не один юноша уже не уснет. Но Геннадий лежал тогда ничуть не шелохнувшись только чутко, прислушиваясь к её рукам, не выдавая своего удивления и такого изумления её женской опытностью, её не вероятной настойчивостью, а ещё таким её трепетным пониманием его воспаленных теперешних желаний и он только долго еще прислушивался к её щекотному для него дыханию, легко опускающегося по его груди всё ниже и ниже, до втянутого, как во всех юношей глубокого пупка, затем ниже и еще ниже. Ему затем было так радостно, так тепло и так щекотно и ему невероятно сильно теперь хотелось, чтобы всё это продолжалось с ним целую вечность. И ему хотелось? Да ему хотелось всего и сейчас. Ему теперь хотелось, чтобы она прикоснулась…, и она как бы чувствуя его скрытое желание прикоснулась…, ему хотелось, чтобы она его всего вдохнула и она его легко вдохнула…, одновременно обволакивая его таким теплым дыханием, что он вновь довольно быстро и резво мимо его воли напрягся и еще вновь так сильно задергался изнутри …, буквально в секунду выпрыгивая весь изнутри его тела.., а ему хотелось… Да он уже и не помнил, что ему теперь казалось и что ему еще хотелось этим вечером, и он только удивлялся, как она легко понимала его и догадывалась, как она интуитивно узнавала и ощущала, чего ему вот так хочется и как по особенному ему еще хочется быть во всей её власти, во власти её нежных быстрых рук.. и во власти её нежнейших сочных губ и еще обжигающего её языка, который скользил по его упругому и напряженному теперь дрожащему телу. И теперь он для нее не был тем малышом, теперь он не был для неё тем смешным «лилипутом», или еще «карапузом», а казался нежнейшим гигантом, казался таким длинным и еще и толстым, что перехватывал её страстное дыхание, так обжигавшее теперь его всего…

Так он весь голый лежал, ни на миллиметр не шевелясь, покуда печка в балке не перестала гореть последними своими углями кедрача и в балке не стало так зябко и холодно, так же быстро, как и вероятно пришло вечером от неё тепло. Только единичные смелые комары вокруг них жужжали и ощущая тепло тела садились на его ничем, не прикрытое тело, но ему было так хорошо, так щекотно, так радостно от её рук, от её дыхания и её прикосновений, что он не ощущал уже, ни их тонких уколов, ни их такого ранее назойливого для него жужжания рядом с его ухом. Он теперь весь был поглощен новыми такими радостными своими ощущениями, теми ощущениями радости бытия и такой вот возможности показать ей свою силу и настоящую мужскую удаль. Показать ей и, прежде всего самому себе, что он может хоть сутки, а то и двое постоянно быть вот таким упругим и напряженным, быть таким вот внимательным и по-настоящему отзывчивым на её теплое страстное дыхание, на её не вероятно нежные прикосновения к его давно пышащему внутренним жаром страсти телу.

Утром Геннадий, поднялся самым первым, сразу же собрал на берегу немного плавника, вынесенного морскими волнами на прибойную полосу и с радостью еще и нарубил дров, растопил довольно быстро металлическую печку, поставил не доеденную вечернюю уху и разогрел и заварил свежий чай на завтрак для всех и тепло от печки по балку пошло такое теплое, такое домашнее и еще такое уютное, что ему теперь хотелось ей прислуживать, хотелось топить и топить, чтобы она как та древнегреческая богиня или сама нимфа, только чуть прикрытая тонкой туникой или здешней простыней, показывала ему свои сказочные округлости, а сам он не мог поднять свои карие глаза на друга Дмитрия. Теперь ему постоянно казалось, что ребята и друзья догадались, что у него этой ночью было что-то с Юлией.

Одновременно он так радовался за себя, что это произошло так легко и так не принужденно и так красиво, как ему мыслилось и снилось, как ему всегда в его воспаленных постоянным желанием мыслях желалось, когда его такие всегда не послушные ладошки сами творили с ним, сами изобретали, что-то новое, сами повторяли свой только ему известный танец вокруг него такого напряженного и такого отзывчивого на утренние или вечерние прикосновения… Теперь ему даже хотелось, признаться Юлии в своей любви к ней. Но при этом, он еще боялся старшего друга Дмитрия, как своего реального соперника.

Младший же Михаил, ничего не подозревал о происшедшем ночью, поздно проснулся и сразу полез к печке, подобрал пару черных угольков кедрача, взял свои толстые в папке бумаги и пошел на берег рисовать свои эскизы и наброски.

– Ты, Миш там не долго, чай и уха скоро будут готовы, – предупредил друга Геннадий.

– Да, ты ведь еще даже огонь не развел, а уже всех нас кормишь завтраком, успею еще. Да позовешь тогда, когда все будет готово, – Миша своей особой, похожей на походку друга Дмитрия направился по косе к берегу моря.

Усевшись на обветренную корягу, он по памяти начал угольком рисовать вьющиеся рассыпанные тонкие как сама смоль волосы Юлии, её иссиня черные глаза, её обворожительную шею и ту особую часть туловища, которая всегда влечет не только взор зрелых мужчин, и новорожденных малышей, но и сексуально озабоченных юнцов, желающих к ней прильнуть и напиться от неё радость обладания ею.

1.21. Кратковременный отдых в военном санатории Паратунка.

Александр Кайда, подполковник ракетно-космических войск (РКВ) был целых две недели в конце июля и начале августа на Камчатке в очередном отпуске и они с женой Тамарой отдыхали по путевке в военном санатории. Давно они собирались посетить эти далекие загадочные для всех края, тем более, что у Александра было много сослуживцев и однокурсников по харьковской академии им. Говорова, как в самом городе Елизово, так и его пригородах, где еще с 60-х годов стояли соответствующие подразделения и воинские части, относящиеся к их роду войск и куда многие прибыли по распределению и куда проводились учебные стрельбы с различных полигонов в т.ч. и его родного космодрома Плисецка.

Камчатка влекла его и жену Тамару не только удаленностью или своей особой неизведанностью, но и своей естественной первозданностью, где сама её Природа в большинстве мест не была еще ни тронута, ни тем более загрязнена человеком, как это было сегодня на материке, как давно привыкли все здесь именовать европейскую и сибирскую части России. Александру, после трудной работы, после напряженной ежегодной постоянной учебы так хотелось расслабиться, так хотелось отдохнуть от того ежедневного его запредельного напряжения, которое он испытывал постоянно на своей работе и которое вот уже последних лет десять висело на его мужских плечах.

Хорошо еще, что уже дети стали на ноги. Старший Николай, закончил суворовское училище, а затем и Саратовское военное училище, сейчас работал в районе Астрахани, а младший Кирилл только в прошлом году окончил военный ВУЗ в Омске и по распределению Минобороны был направлен во Владивосток, на знаменитый остров Медный. Там он работал в радиолокационных войсках почти, как и его отец, только в другом конце страны.

Вечером в пригородном Елизовском кафе «У озера» с женой и своими старыми друзьями еще по Харькову с Сергеем Зуевым капитаном судна «Камлайн», который два года как переехал из Мурманска в П-Камчатский, где временно работал на лове краба и его судовым врачом с этого же судна Костей Парапольским, переехавшим жить в город Петропавловск-Камчатский с севера Камчатского полуострова из рыбацкой Вывенки. Сам Александр Кайда разговор вел о том, о сем и еще об обычных для каждого из нас сложностях сегодняшних реалий нашей жизни будь ты хоть гражданский, хоть военный.

На этом дружеском ужине, присутствовали и их жены Татьяна и Слава, и понятно, что его любимая Тамара.

А у женщин?

У тех свои проблемы и свои темы для разговора: наряды, дети, а во всех были сыновья и их невестки, а также еще и их внуки, которые скрашивали их уже давно не молодые годы.

Татьяна шепотом, чтобы не слышал отец, жаловалась подругам на младшего Юрия сына Сергея, который, после смерти родной матери не захотел дальше учиться и бросил в прошлом году судоводительский факультет Камчатского ДальрыбВТУЗа практически в средине года на третьем то курсе и устроился в туристическую компанию «Бел-Кам-Тур», а уже ведь исполнилось почти 32 годка. Скоро ведь и его настигнет возраст Иисуса Христа, надо бы давно и жену завести, да и детей своих иметь, чтобы порадовать отца родными внуками, а он до сих пор заядлый холостяк. При этом её, приемную мать Татьяну не ставит и в грош, дак еще и с отца постоянно деньги, как настоящий пылесос сосет: дай, и еще дай. И когда это его «дай» кончится она ведь не знает. Так хотя бы просил деньги на дело, а то купил уже третью грузовую машину и сдает в аренду, а сам то даже за квартиру свою не платит, а постоянно грузит своего уже больного отца своими проблемами. Вот и сейчас: вернулись из отпуска, а жить отцу приходится на даче, так как сын из их 3-х комнатной квартиры сделал временную гостиницу и поселил 7 немцев туристов, едущих в Кроноцкий заповедник, а родному отцу говорит, что делает свой бизнес на трехкомнатной квартире, доставшейся ему от матери, а вот не знал же когда они с новой женой Татьяной возвращаются из отпуска. А ранее у него жили студенты Японцы с острова Хоккайдо.

А когда те с мужем зашли в квартиру, там такой гарем, во всех комнатах голые немцы и их обслуживают свои камчатские порхающие бабочки из педучилища да еще вероятно и из медучилища. Отца от вида квартиры и голых женских тел чуть не стошнило. Так им пришлось взять ключи и мигом в Елизово на СОТ «Строитель», благо в прошлом году расширили дачу, теперь не стыдно и гостей здесь и принять да и разместить.

Сам капитан же Сергей Зуев жаловался друзьям по своим проблемам морской работы, что и областная рыбинспекция, и сами рыбинспектора существенно затрудняют их работу. Японцы весь вылов и даже весь прилов, что попадает в их тралы используют, из-за чего доходность их рейсов значительно выше, а им приходится весь прилов возвращать в море на корм чайке, так как в трале рыба залегает и уже понятно, даже её хоть с борта и бросают в морскую воду она там не жилец.