Текст книги "Пойди туда, не знаю куда. Книга 1"

Ищи в корнях

Мы – дневные существа, правда? Нам неуютно в темноте, это не надо доказывать. При этом мы живем темными, тьма окружает нас, мы рождены, чтобы ее рассеивать. Выполняем ли мы свое предназначение?

Мы стараемся. Мы разучились рассеивать тьму внутренним светом, но мы научились зажигать электричество, и потому переносим свою жизнь из дня в ночь, этим телурическим светом рассеивая тьму, как нам кажется.

Мы словно не видим разницу между тьмой для тел и тьмой для душ. Дневной свет видят глаза, а человек, гуляющий по мирам, должен видеть свет внутренним оком. С появлением электричества эту часть своего развития мы упустили совсем.

Свет разума тоже затухает в человеке, он заменяется эрудицией, то есть памятью и искусностью в ее использовании. Самые образованные люди современности часто живут в полной тьме и заливают ужас потоками умных слов, надеясь, что чем больше таких слов говорить с верой в свою непогрешимость, тем больше вероятность, что из них сложится заклинание, которое защитит…

Охотник шел в темноте, к тому же погруженный в переживание того, что произошло, но ни разу не сбился с дороги. Все было странно в произошедшем с ним. Сильно потрясен он был тем, как изменился колдун, еще сильнее тем, как менялось его собственное восприятие, когда он на него смотрел. Будто сопротивлялось тому, чтобы видеть настоящее.

Башня эта, которой не было… Но теперь он ее видел! Уходя, оглянулся, и башня стояла над домом! Она всегда там стояла, понял он. Но уж тут-то точно не обошлось без колдовства, скрыть такое! Или и в отношении жилища действует та же защитная способность – видеть только то, что должно соответствовать ожиданиям?!

Но по мере того, как он шел, переживания всплывали в его сознании и уходили. Некоторые возвращались два-три раза, донося до осознавания упущенные черточки, но и они потом уходили. И к тому времени, когда начало светать, в сознании охотника осталось только странное письмо и удивительное ощущение, что эти знаки знакомы ему. Даже приятны…

С этим ощущением вошел охотник в свою деревню. Пастух протрубил на том конце в рог, хозяйки начали выгонять скотину со дворов. Улица заполнилась, превратившись в блеющую и мычащую реку жизни, направляемую к смыслу ее существования резкими хлопками кнута и криками: «Пошел! Пошел! Да иди ты, зараза упрямая!»

Бабы, выгнав скотину, оставались у ворот, чтобы перекинуться парой слов с соседками, и потому охотник шел как на параде. Ему все радовались, и он только успевал здороваться направо и налево, разводя руками на вопрос: «Где так долго гулял, Федот?»

Соседка его, тетя Луша, тоже стояла в прогоне между их домами, ожидая пастуха, чтобы отдать ему в дорогу узелок с едой. Сегодня был ее день кормить пастуха.

– Федот! Вернулся! Охота пуще неволи? Добыл ли чего?

Охотник действительно успел настрелять дичины по дороге и сразу отдал пару птиц соседке: «Приготовишь, теть Луш?»

Соседка охотно взяла птицу. Парень жил один, и соседки постоянно для него готовили и стирали. Иногда приходили в избу, выгоняли его гулять, а сами устраивали уборку и наводили порядок. Слава богу, лишних вещей у него не было, поэтому переставлять на привычные места приходилось не много.

Они прошли к ней в избу, Лукерья тут же кликнула своих старших сестер, которые доживали век вместе с ней. Бабки принялись ощипывать птицу, собирая перо в одну наволочку, а пух в другую. А тетя Луша достала из печи горячую кашу и принялась кормить охотника.

– Теть Луш, – спросил он, съев несколько ложек, – а ты моих деда с бабушкой помнишь?

– Как же не помнить?! Соседи все же!

– Не помнишь, как они меня привезли?

– Помню, ты тогда больной совсем был, месяц выхаживали, думали, не поправишься.

– А откуда они меня привезли?

– Так из села, из Шуи. Родители твои, говорят, померли от чумы. Или какой-то еще болезни. И ты болел. Потом странный был. Когда бабка твоя с дедом померли, мы все тебя за приемного сыночка считали!

– А ты помнишь, как они померли?

– Так волки же тогда заели!

– Это я помню, мне уже двенадцать было. А как заели? И неужели совсем никаких останков не нашли?

– Какие там останки?! Стая голодных волков в поле! Только лошадь домой прибежала. Даже собачку сожрали, что с ними была!

– Значит, ни останков, ни могилки!

– Могилка-то была.

– Как была? Почему я ничего не знаю?!

– Да приезжал какой-то родственник твой. Заели-то зимой, видно, прямо в сани запрыгивали, все сено в санях в крови было. И весь снег, мужики говорят, был кровью улит! Тебе такое показывать не хотели. А летом приезжал человек и ставил им на кладбище памятничек.

– Так что же ты мне раньше-то не сказала?!

– А велено было сказать, когда сам спросишь. Зачем тебе раньше сроку лишнее знать!

– Где он?

– Это я не знаю. Это ты у Шуры спроси.

Тетя Шура была второй соседкой. Дети ее уже выделились и жили самостоятельно, тетя Шура с мужем Федором Михалычем жили одни, держали пасеку, не бедствовали. И, вообще, считались себе на уме и даже нелюдимами. Но к Федоту относились хорошо, как к родному. Поэтому он вскочил из-за стола, поблагодарил тетю Лушу и побежал в соседний дом, не заходя к себе.

Тетя Шура возилась у печки, Федора Михалыча не было, видать, ушел проверять верши на пруд. Тетя Шура попыталась усадить Федота за стол, но он замахал руками:

– Теть Шур, тетя Луша говорит, ты знаешь, где мои дед с бабкой похоронены?

Она поставила в угол ухват, за который было уже схватилась, вытерла руки о передник, села к столу. Охотник тоже сел.

– Где они похоронены, не знаю. А вот могилку сооружать помогала.

– А где?

– Так, где могилки? На кладбище.

– Я там был. Где там?

– Э, это место особое. Их же нельзя было по христианскому обычаю хоронить, без отпевания. А отпевать-то нечего было. Поэтому мы могилку поставили особо, там где холмы начинаются, есть овражек. Он кустами зарос со стороны кладбища, все мимо проходят. Потаенное место.

– Я найду! – подскочил охотник.

– В корнях ищи! – крикнула ему вдогонку тетя Шура.

Охотник быстро обежал все кладбище и не нашел никаких проходов. Кладбище стояло в лесу, словно в низинке, охваченной полумесяцем невысоким холмом. Холм этот был сплошной, и никаких проходов в нем не было. Кусты, конечно, вдоль холма росли, но сквозь них всюду был виден склон.

– Что значит искать в корнях? – только тут задумался охотник. – Быть может, похоронили прямо в склоне, вырыли норку под корнями?

Он уже собрался проломиться вдоль всех кустов, осматривая склон, как взгляд его упал на огромный дуб, стоявший за границей кладбища и словно торчащий из холма. Охотника потянуло к нему, он прошел сквозь кусты и действительно обнаружил проход между холмами, который непонятно почему не заметил раньше.

Войдя в проход, он оказался в небольшом овражке, на склоне которого и рос Дуб. Здесь у него нашлись и корни. Дуб вблизи потрясал своим величием и вызывал странные ощущения, будто наблюдал за человеком. Охотник невольно снял шапку, глядя на него. И тут же мелькнула мысль: хозяин леса!

Он поклонился и обнаружил, что из-за громадных узловатых корней виднеется белая каменная плита. Уважительно обойдя дуб, он оказался перед памятником, стоящим на каменной плите. На памятнике были выбиты орнаменты, и стоял человек, протягивающий правую руку к кружочку в небе. Над левым его плечом был лук со стрелой.

А на навершии плиты были прорезаны слова теми же странными буквицами, что и письмо, которое он нес в шапке…

Корень учения горек!

Litterarum radices amarae, fructus dulces sunt…

Охотник вернулся в деревню и целый день расспрашивал соседей, не помнит ли кто, как и откуда его привезли. Люди называли разные места, кто предполагал, что привезли его из Шуи, кто – из Костромы, кто-то говорил про Суздаль или Ростов… Где жили его родители перед смертью, никто не знал, но спорили охотно и жарко, обзывая друг друга дураками!

Спор уверенно превращался в выяснение, кто умнее, как это вообще свойственно всем спорам на Руси. Охотник мог бы заметить эту философическую особенность русской культуры, но от утомления сам отупел и ушел спать, решив, что к утру решение найдется.

Ночью пришел к нему сон и мучил его.

Внезапно оказался он в какой-то избе, косматый и бородатый учитель с очками на носу сидел во главе стола и бил толстой линейкой какого-то мальчика по ладони. Федот точно знал, что учителя зовут отец Иван, и что следующая очередь получать пали будет его, если только он не справится с чтением.

По обеим сторонам стола сидели еще мальчики и девочки разных возрастов, потому что, и это Федот тоже знал, школа была одноклассной, но обучение было двухлетним, что значит, что в одно время занимались одновременно два класса разных возрастов. Читали все, однако, одну и ту же книгу с названием «Первоначальное учение человеком». Впрочем, кто читал, а кто просто водил по засаленным и рваным страницам указкой из заточенной лучины.

Федот читал: «Во имя Отца и Сына и Святого духа: аминь. Боже в помощь мою вонми и вразуми мя во учение сие!», – а думал при этом: «Что такое вонми?»

Сидящий рядом с ним большой мальчик Егорий зубрил «слози имен»: «Аз – ангел, ангела, ангельский, архангел, архангельский…» Кто-то сбоку зубрил цифры: аз – один, буки – два… А девочка напротив повторяла имена просодий: «оксия, вария, камора, звательцо, титла, апостроф, кавыка, ерок…»

Выписав палей баловнику, отец Иван повернулся к Федоту и, глядя на него, велел всем с молитвой перекреститься и изрек: «Корень учения горек! Еще Аристотель сказал! Не знаете Аристотеля? Ну, и не надо! Ну-ка, непослушный отрок Федот, прочитай наизусть краткие нравоучения!»

– В несчастьи не унывай, в счастьи не расслабевай! – произнес Федот, набравшись воздуху.

– Еще! – потребовал отец Иван.

– Что терпеливый сносит, о том малодушный воздыхает!

– Дальше!

– Будь к низшим приветлив… – начал Федот и понял, что опять не сможет вспомнить всего, – встречающих приветствуй, приветствующим… говори правду, никогда не лги…

Отец Иван будто взвился, замахиваясь линейкой:

– Будь к низшим приветлив, встречающих приветствуй, приветствующих восприветствуй взаимно, невежу наставь, говори правду, никогда не лги. Сия храни и будеши благополучен! А ты, тупица, не хранишь! Ты невежа! Ничего, наставим! В угол, на горох!

И Федот поплелся в угол у печи, где уже стояли на коленях двое провинившихся. Плелся он недостаточно ретиво, и потому успел словить линейкой по затылку, после чего прыжком оказался на рассыпанном горохе. В голове была одна мысль: «Слава тебе господи, что не дресва!»

Дресва – это мелкий щебень с крупным песком. После него ноги не просто болели, а могли воспаляться. Горох же можно есть. И оба пацана, стоявшие на горохе, незаметно переправляли горошины в рот. А мальчик, стоявший на дресве, так же незаметно выковыривал камушки покрупнее из-под колен, отодвигая их в сторону. Если учитель засечет, то заставит бить поклоны, пока кровь носом не пойдет…

С ощущением ужаса и крови в носу охотник проснулся и долго лежал, не шевелясь, глядя в темноту невидящими глазами. Воспоминания, которых не было до этого в его памяти, шли перед ним точно картины.

Вспомнилось, как учитель отправлял домой в вывороченной наизнанку шубе, так что весь народ потешался. Как провинившегося укладывал у порога, чтобы все шедшие с уроков домой, через него переступали. Вся учеба заключалась в зубрежке, в запоминании кусков, отмеченных в книжке ногтем отца Ивана: от сель до сель! Это называлось знать.

И обучение было двухбальным, вспомнил вдруг охотник: знает – не знает! Вот где исток и корень его понятия о знаниях!

Всю неделю отец Иван ставит оценки ученикам в табличку. В субботу урок начинается с колен: все встают на колени, а учитель держит в одной руке кондуит, в другой линейку и по очереди вызывает:

– Егорий Стрельцов! Кругом знает… Садись на скамью!

– Сергей Максимов… два раза не знает! – за каждое «не знает» увесистая паля по ладони!

– А как же меня звали?! – вдруг полыхнула мысль в сознании охотника. – Какую фамилию он называл?

В деревне бабку с дедом звали Комаровыми, и потому Федота с детства дразнили кумариком. Но учитель точно вызывал его не по этой фамилии. Но по какой?

– Пойду в Шую, обойду все приходские школы при монастырях, найду, где учился! Узнаю себя, узнаю про родителей, – вдруг принял решение Федот. – А заодно найду грамотного человека, который прочитает мне письмо, полученное от колдуна! Где же еще быть грамотным, как не в школах?!

Вот что значит, утро вечера мудренее! Не то чтобы утренние решения мудрее вечерних, но зато ясность в голове полная, сомнений никаких, просто бери и делай!

Поиски

Чем отличается учение от познания? Только тем, что, учась, ты знаешь, как надо добывать знания. Поэтому учение начинается тогда, когда тебе объяснили, как надо учиться. А ребенок еще не умеет учиться, поэтому он познает.

В сущности, и познание и учение позволяют обрести знания об этом мире. Но познание – это выживание в неведомом с помощью знаний. И потому все знания познания настоящие. А вот учение – это уже от сытости, это не для выживания, а для улучшения жизни.

Лучшая жизнь не обязательна, и потому мы небрежны и ленивы. Но бывают люди, которые не хотят терять детскую способность познавать. Таким людям нужен учитель, который совсем не будет их жалеть. Нет лучше учителя, чем сама жизнь. Но справиться с нами может только жизнь в новом мире…

Охотник жил в своем деревенском мирке, от которого научился сбегать в лес. Лес он знал, и ничего нового, чего бы он не мог прочитать в книге леса, с ним случиться не могло. Однако он был рассчитан на гораздо большую жизнь, и потому утром, пока он лежал в дреме, обдумывая свои сны, к нему в постель прокрался выбор-искуситель, предлагая еще поспать.

Эти маленькие постельные паразиты, вроде клопов, знакомы каждому. Действуют они всегда одним образом: поспи еще, отдохнешь, идти будет легче! Большинство людей прислушиваются к ним. Но для некоторых их шепот – вызов! Вот и охотника всегда подбрасывало, когда он слышал голосок выбора.

Поэтому он подпрыгнул, оделся, завернул каравай хлеба и кусок мяса в рушник и пошагал в Шую. Церквей в Шуе было много, школ мало. Федот обошел все, но не узнал ни одной. И учителя ничего не могли ему сказать по поводу его записки. Только один бывший студент, который учил на дому, выпил стопку водки и спросил: «Подметное письмо?»

На следующий день дошел охотник до Воскресенско-Федоровского монастыря, стоявшего на высоком левом берегу Тезы. Школы здесь уже не было, поэтому он полюбовался, как расписывают иконы и чеканят оклады, и пошел в Николо-Шартомский монастырь, у стен которого ежегодно проходила ярмарка. Но ярмарки не было, и ответов тоже.

Тут случилась ему оказия доехать до Ростова, и он ею воспользовался. Затем из Ростова захватил его извозчик в Суздаль. Города эти всколыхнули в душе охотника смутные воспоминания, но он не смог их понять. Места, где учился, не нашел, и бумагу никто прочитать не мог, только пучили глаза и мотали головами.

Но охотника словно несло, и он вызвался сопровождать торговый груз до Коврова. На всякий случай поспрашивал и там, но так же безрезультатно. Извозчик, везший груз, возвращался обратно и подхватил охотника с собой до Вязников. Тут подвернулся ему в попутчики офеня, возвращающийся домой в село Холуй, и предложил Федоту вместе добираться до Холуя. Обещал заплатить за извоз, если охотник будет кормить дичиной и развлекать в дороге.

Федот решил доехать с ним до Холуя, а оттуда дойти еще раз до Луха, поискать в Тихоновом Лухском монастыре.

Они дошли до постоялого двора и у безмерно толстого дворника спросили, как добраться за Клязьму в Холуй.

– А по дороге надо ехать, – флегматично ответил дворник.

– Остроту твою чувствую, – ответствовал ему офеня, – а не дивлюсь: толку-то она мне мало сказывает.

– Надо лошадей нанять.

– Не коров же!

– По званию вашему, надо тройку взять: у меня есть на дворе угарная. Прикажите – сейчас подадим.

– А сколько возьмешь?

– Да десять рублей на серебро: ведь в сторону.

– За сорок-то верст?

– За тридцать восемь с половиной.

– Да бог с тобой! У нас и денег-то таких нет!

– Нет, так и разговору нет. Попутчиков ждать придется.

– А долго?

– Как господь благословит: может, неделю, может, и больше, а может быть, и сейчас навернется…

Однако офеня был ушлый и быстро свел торг до приемлемой цены. Потом побежал за вещами, а дворник уважительно покивал охотнику:

– Офеня! Теперь они на побывку в деревни свои едут – время такое: много съезжается; ужо, через неделю, поползут, что вороньё, успевай лошадей припасать…

Ехали недолго, за Клязьмой слезли и пошли возле брички пешком. Стояла жара. Офеня закурил трубку.

– Охотник? – спросил офеня. Федот кивнул.

– А ты, стало быть, офеня?

Этот вопрос офеню почему-то рассердил. Он зыркнул искоса:

– Мазыки мы!

– С коробком ходишь?

– С коробками мелкота ходит, здешние. А я из Оренбурга. Мы в лавке сидим, а на ярмарки возами ездим!

– Извини, обидел что ли?

Офеня промолчал, только сопел трубочкой и сплевывал.

– И долго дома пробудешь?

– Сколько погостится, сколько сможется.

– Да ведь хозяин, вероятно, на срок отпустил?

– Хозяин нам в этом деле не указ. Мы на него больше зависимость кладем, чем он на нас!

Тут внезапно взорвался ямщик, давно уже прислушивавшийся к разговору:

– Ну, да врешь же ты, парень! Погостишь-то ты, чай, до макарьевской ярмарки, а там тебе велено в Нижний ехать, товары принять да и везти их на место, к хозяину.

Однако офеня после этого вконец замолчал. И они шли дальше молча. Дорога тянулась между лесов и болот, проплывали мимо озерки.

– Печальные места… – сказал охотник.

– Наши места еще хуже, – ответил офеня. – У нас все болота, зыбуны, да заводи. Здесь хоть река есть, и хорошая река, песок есть, а мы и тем обездолены…

– Тоскливо.

– А ты думаешь, отчего наш народ на чужую сторону весь потянулся? Оттого народ и ходит в чужие люди, что дома жить нельзя: ничего ты с нашей горемычной землей не поделаешь, хоть зубами ты ее борони да слезами поливай!

– Ну да, брат, и повадка тут большую силу имеет! – опять вмешался ямщик.

– Верно, – откликнулся офеня, – мы издревле на ногу легкие. И предки наши такими были…

– Да предки ваши Синельников да Дунаевы. Они вас и научили дальней торговле. До них редкий из вас офенствовал. А у Дунаевых офенские артели десятками человек ходить начали. Что бы вы без Дунаева делали, если бы он вам красный товар не указал? Ничего! Хоть и богомазы подле вас живут: иконами-то немного бы наторговали!

– Иконы меняют, а не продают, – поправил офеня, усмехаясь.

– Ну да ведь на деньги же, брат, меняют-то.

Через какое-то время, приотстав немного от брички, офеня негромко сказал:

– Ходить наши предки начали в аккурат тогда, когда и иконописание в Холуе и Палехе началось. При великой княгине Софье, старики сказывали. Хочешь, чтобы тебя в наших краях уважали, не говори: офеня, говори: мазыка! Языков существует много, есть для простого люда, есть для своих. А есть и для богов!

– А ты разные знаешь?

Мазыка засмеялся и пошагал быстрее.

Офени

Между тем подъехали к Холую. Холуй стоит на Тезе, река делит его пополам на два прихода. В каждой половине каменные церкви и каменные дома, принадлежащие помещикам. Много и малых хозяйств, в окна было видно, что за столами сидят работники и что – то делают.

– Богомазы! – пояснил офеня. – Малышня краски растирает, подростки грунтуют и выглаживают доски, взрослые пишут… Одни мастера пишут только долишное, ризы то есть, одежду, по прописям. Другие только ашиное. Лица, значит. Бывает, что один кроме долишного ничего не может, другой только лица умеет. Дописал и передает доску следующему…

– А целую икону?

– Ну, это художник! Таких и нет почти. Пишут здесь яичными красками. Художники пишут маслом. Эти, в основном, в Мстере, в Палехе… Ну, мне за Холуй, дальше ехать. Тебя где высадить?

На площади, где проводилась Тихвинская ярмарка, охотник спрыгнул с брички и огляделся. Шла первая неделя июня, холуйцы готовились к ярмарке, стучали топорами, таскали доски для прилавков. Посреди ставили столб для потехи, вроде того, на какой охотник лазал за вершальцем в Лухе.

Там же, рядом со столбом, крутилась гурьба местных молодцов, среди которых Федот узнал и несколько лухских силачей. Русский мир тесен. Его узнали и обрадовались. Повели знакомиться с местными удальцами. Так оказались в трактире, где Федот проставился, угостив компанию водкой. Это было принято одобрительно, его сразу признали своим и зауважали. Один из удальцов даже сказал:

– Ты парень правильный. Захочешь девчонку какую закадрить, покажи. Если свободная, твоя будет. Никто не встрянет!

– А пусть кто встрянет! – тут же загоготали новые дружки. И покатилось веселье.

Ночевал охотник у одного из новых друзей во дворе на сеновале. Там и остался жить, пока обходил церкви и всех грамотных людей, показывая им свою бумагу. Однако поиски были тщетными, никто его грамоту разобрать не мог. Медленно начало охватывать его отчаяние, так что даже новые друзья замечали его состояние и, отбросив дурашливость, предлагали развлечь тем или иным способом. Но Федот отказывался и продолжал свои безуспешные поиски.

Уже пора было сдаваться, но тут начали съезжаться на ярмарку купцы из Москвы и Иванова, стекались офени с окрестных сел от Южи до Суздаля и от Коврова до Шуи. Среди них люди были разные, и охотник задержался, невольно став свидетелем большого торгового праздника, каким является всякая ярмарка на Руси.

Ивановские купцы привезли сукна, ситцы и красный товар. Московские – чай, сахар и множество лубков и лубочных книг. Книг было много, продавали их здесь и десятками, и на вес, картины – стопами и пачками. Все это скупалось офеньской мелкотой, хозяйчиками. Крупные офени затоваривались на Нижегородской ярмарке.

Сами холуйцы быстро запасались материалом для работы. С раннего утра подъезжали в Холуй возы из Семеновского уезда Нижегородской губернии, полные еловых, ольховых и дубовых дек. Их тут же расхватывали мастера и хозяева мастерских, так что к ранней обедне весь товар был разобран. Запасались крепко, на весь год… Соответственно, сбывали свой товар, а субботу и воскресенье пили. И пили сильно, как мало где еще пьют…

С холуйцами пили и мазыки. С ними охотник говорил о тайном офенском языке, показывал и бумагу. Офени называли ее пельмагой, уважительно кивали головами, цокали языками, но прочитать не могли. За это даже начинали учить своему тайному языку.

Учили, надо отдать должное, так, что по прошествии нескольких дней он уже мог поддерживать с ними разговор и на фене. Даже схватил несколько правильных пальцовок – особых жестов, которыми подаются знаки своим. Пальцовки эти назывались маяками. Один старый мазыка послушал их уроки и сказал, усмехнувшись:

– Забудешь скоро.

– Почему? – удивился Федот.

– Язык наш на работе только в память идет. Без того слова наши, что пузыри, лопаются. Забываешь. Чтобы феней владеть, торговать надо…

После этого охотник успокоился, принял, что это язык торговцев, и перестал искать в фене высокий смысл. Но при этом ему нравилось разговаривать с офенями. И вот в один солнечный день собрался он уходить из Холуя и уже вышел из села, но на берегу Тезы увидел несколько знакомых пацанов, приехавших вместе с отцами-офенями, и присел возле них переобуться.

– Чай плутовать будешь? – спросил он мальчишку.

– Нельзя без того, – неожиданно смело ответил тот. – Тятька научит, он это умеет.

– В тюрьму не посадят? Или в Сибирь пошлют.

– В тюрьму садят за долги, слышь, а в Сибирь посылают, кто убьет кого.

– Ты отколь знаешь?

– Все говорят.

– Что говорят?

– Нельзя не обманывать, потому народ очень глуп!

– Какой народ?

– Всякой. Пуще-то, слышь, барыни глупы очень. Их, сказывают, обманывать всех легче. Надо-де только поддакивать им!

Разговор получился любопытный, так что охотник готов был еще посидеть, но тут подошел к ним священник, снял шапку, благословил мальчиков и отослал их:

– Ступайте, ребятки, не мешайте нам.

А затем обратился к охотнику неожиданно на вы.

– Мне надо поговорить с вами…

– Слушаю, батюшка.

– Я давно за вами наблюдаю, вижу, как вас местная молодежь уважает. Мне может понадобиться ваша помощь.

– Да в чем же?

– Тут, видите ли, какое дело. Пришел к нам с неделю тому назад один студент. Сергей Максимов. Ходил по домам, слушал, как офени хвастаются, писал что-то в книжицу. Старики-офени заподозрили его, что он шпион либо фискал. Хотели отвести к уряднику. Но пришли прежде посоветоваться со мной. Я попросил их подождать, пока не поговорю с ним. Спросил, что он у нас делает. Он сказал, что по заданию одного журнала следит за офенями, желает познакомиться с их нравом и бытом… Я подумал, что он от Географического общества, но он сказал, что от «Библиотеки для чтения»… Я попробовал его предостеречь, сказал, что офени вовсе не такие добряки и простаки, какими он их полагает. Он же мне начал рассказывать про радушие, с каким они его принимали и угощали…

– Так что вы от меня хотите, батюшка, – спросил охотник.

– В общем, офени считают его человеком сомнительным и опасным, боятся, что он запишет их слова и продаст их. Поэтому они хотят сдать его становому, а тот препроводит в земский суд… Я уговорю офеней отпустить его, но я не уверен, что молодежь позволит ему уйти. И очень прошу вас проводить его за пределы волости, чтобы с бедным студентом ничего не случилось. Не откажите в моей просьбе.

– Я как раз собирался уходить сегодня, – ответил охотник. – А откуда студент?

– Из Петербурга, – ответил священник. – И действительно ученый. Филолог, что ли. Языковед, то есть. Много мне рассказывал про русский язык вообще и про тайные языки, которые должны стать достоянием науки, видите ли…

– Что ж, батюшка, пойдемте спасать русскую науку!