Текст книги "Пойди туда, не знаю куда. Книга 1"

Студент

Дома у священника застали они бегающего из угла в угол горницы студента. Одет он был в форменный сюртук с высоким воротником, изрядно, правда, поношенный, волосы были всклокочены, бороденка редкой. Едва хозяин с Федотом вошли в горницу, как студент подскочил к священнику и принялся горячо вопрошать:

– Неужели вы, батюшка, считаете мое невинное дело изучения быта делом сыщика-фискала?! Я в жизни не был так оскорблен!

– Не смею и думать этого, – ответил священник. – Позвольте представить вам провожатого вашего…

Студент, не дослушав, пожал охотнику руку и снова обернулся к хозяину:

– Какие же средства к тому, чтоб добиться правды у замкнутого, неоткровенного человека, какими особенно являются офени? Дальше этих средств не шли и прежние исследователи, лучшие люди в нашей литературе! Я только последовал их примеру!

– Я могу посоветовать вам только уйти отсюда поскорее до несчастного случая.

– Но я не могу этого сделать теперь, когда работа увлекла меня, она пошла так успешно и еще не кончена.

– Они хотят вести вас к становому…

– Я пойду охотно, потому что я не беглый и у меня есть отпускной билет от медико-хирургической академии, в которой я состою студентом.

– Но поймет ли вас становой? Поймет ли он вашу цель и ваше полезное дело?

– Но можно ли в этом сомневаться? – спросил студент, но глаза его при этом сделались круглыми. Священник в ответ только улыбнулся.

– Можно и должно, потому что вы должны знать наших становых!

– Вы думаете, что я должен буду дать ему взятку?

– Без нее он может препроводить вас в земский суд…

– Но это будет оскорбление. Я могу не пойти.

– На это он может не смотреть, не принимать этого в расчет, и не примет, если будет задобрен со стороны вам враждебной…

Пока они спорили, в горницу вошла попадья, кивнула с улыбкой Федоту и тихонько предложила ему чаю. А с ним принесла и бубликов и бараночек. Федот ел, запивал чаем и с удивлением слушал непривычную вежливую речь двух образованных людей.

– Но ведь это, батюшка, – растерянно сказал студент, – я думаю, одни только ваши предположения?

– И вероятные. Дай бог, чтобы они не случились… Вас поведут под конвоем в становую квартиру, которая отсюда далеко. Для этого нарядят сотских, от которых будет зависеть, связать ли вам руки или оставить их свободными.

– Но вы за меня заступитесь?

– По христианской обязанности и долгу священства, но меня имеют право не послушать и, может быть, не послушают!

В это время с крыльца раздался стук.

– Я пригласил стариков-офеней. Мы вместе, общими силами потолкуем с ними. Пойдете завтра, с утра. Пойдете сегодня в сумерки, они вас схватят на дороге и будут иметь на то полное основание: скорый отход ваш примут за прямое подтверждение подозрений, – и священник пошел открывать гостям.

С ним в горницу пришли четыре старика, из которых трое кивнули студенту – видимо, были с ним знакомы. Глядели они на него мрачно. Охотник встал и поклонился старикам. Ему ответили охотно. Уселись на скамье под окном в рядок, от чая отказались и, немного помявшись, высказали вопрос, почему студент пришел именно в их село, а не в какое иное. Отвечал за него священник:

– Пришел он в ваше или не в ваше село, но пришел за своим делом, и потому он уже имел на это право.

Старики молчали.

– Ведь и вы идете торговать в тот город, где вам лучше, где вы знаете, что вам будет дело и выгода. Не так?

– Это правда твоя! Это что говорить! Верно твое слово… – загудели старики в один голос.

– Так за что же вы меня обидеть хотели? – подскочил студент.

– Зачем обидеть? Мы не хотим этого. Мы хотим только у начальства спросить, что оно об этом полагает.

– Отчего же вы миром не потолковали прежде? Может быть, что-нибудь и хорошее вышло бы.

– Толковали и миром, да вышло на то, чтобы у батюшки совета спросить. Мир-от толкует, зачем, вишь, ты по домам ходил?

– В домы меня приглашали, я не смел и не мог обижать хлебосольных хозяев!

– Ну, а почто ты с пьяными хороводничал, а сам не пил?

– С пьяными толковал оттого, что пьяный откровеннее.

– Ну, а почто это тебе? И зачем ты все это в книжку писал, все, что тебе пьяные ни наболтают с дурьего-то ума своего?

– В книжку записывал для памяти и со скуки.

– Ну, а куда ты эту книжку отдашь?

– Отдам я это не начальству вашему, а друзьям вашим – людям надежным и честным.

– Да где ты найдешь таких?! Что врешь-то непутное?

– Я уже нашел и знаю таких. Да и сам я разве враг вам, Христос с вами? Батюшко-то вот перед вами – спросите его.

– Мы и тебе верим. Книжку-то бы тебе нельзя было привозить – вот что! Книжка-то у тебя, может, со шнурком да с печатью.

Студент тут же показал тетрадку, без шнурка, без печати.

– Отдай нам ее!

– Я бы отдал, если б у меня была другая такая же.

– А если мы отнимем?

– Я за грабеж почту и буду жаловаться об этом в Питере. Если вы здесь мне не верите, то там мне поверят, даю в этом слово.

– Ладно, что тебя еще наши пьяные-то не убили, – вырвалось тут у одного из стариков.

– Это уж ты далеко хватил! Если б ты сказал мне, что и теперь меня убить хотят, то я и этому бы не поверил. Я бы и с места не двинулся, если б не был уверен, что русский человек не только друга своего, но и врага не убьет.

– Ну, извини, Христа ради! Сказал я тебе точно что дурость, и такую дурость, что давно уж такой не говаривал. Назад беру! А на чем вы с батюшкой-то порешили?

– Я завтра иду от вас и прах от ног отрясу, как в писании сказано.

– А ты прости нас по писанию-то. Мы тебя с этого твоего слова как есть полюбили. Душа ты, видно, добрая, и Христос с тобой! Почто ты вот в книжечку-то писал? Это-то вот в большую обиду нам показалось. А все бы тебе не надо с пьяными-то возжаться. Лучше бы ты нас спросил…

– А вы бы ничего не сказали. Я одного пробовал охаживать в трезвом-то виде, так только язык намозолил да на свою душу скорбь нагнал! – студент явно успокоился и стал говорить витиевато.

Старики дружно засмеялись, переглянулись между собой и взялись за шапки. Уходя, пристально вглядывались в охотника, словно что-то хотели рассмотреть или сказать. Он снова поднялся и поклонился каждому из них. Они в ответ кланялись сначала священнику, потом ему.

Священник, как только дверь за стариками закрылась, вздохнул с явным облегчением, перекрестился и позвал к столу ужинать, попросив жену поставить графинчик с водкой по случаю счастливого разрешения дела.

За ужином решил охотник спросить священника про свою бумагу. Но когда развернул ее, студента словно подбросило:

– Да это же юсовое письмо! Не думал, что вживе увижу. Какая удача!

– Вот как? – воскликнул священник, с удивлением разглядывавший бумагу. – А что это?

– О, это тайнопись. Когда-то было древним письмом нашим, еще до Кирилла и Мефодия. Да уж много веков как исчезло.

– Так откуда же вы это знаете?

– Исмаил Иванович Срезневский недавно писал.

– А прочитать можешь? – спросил охотник.

– Нет, прочитать не могу… – опечалился студент. – Но могу Срезневскому в Киев написать, попросить, чтобы значения знаков расписал. Да и в Петербурге поспрашиваю, может, кто из профессоров знает. Пошли со мной в Питер!

– Далековато выйдет, однако… – усомнился охотник. – Да и дорого, небось?

– Верно. Давай так, я зарисую и пошлю Измаилу Ивановичу, а как получу ответ, так перешлю батюшке, что он отпишет. Батюшка, передадите?

– Передам, конечно. Как не передать, самому любопытно!

На том и порешили, отправившись спать в хорошем настроении.

На другой день встали еще затемно и по самой ранней заре вышли из села. Священник перекрестил их с крыльца в спины. Студент явно испытывал беспокойство, какое испытывает человек с большими деньгами, проезжающий ночью лес. Однако все было спокойно, и охотник не чувствовал никакой опасности, пока впереди не показалась опушка леса.

Тут дух тревоги явственно постучался в его сознание. Охотник снял ружье и взвел курок, держа ружье так, чтобы было легко вскинуть к плечу. На опушке из леса вышли трое удальцов из новых приятелей. Поприветствовали его, коснувшись шапок руками, покосились на ружье, но ничего не сказали. Обратились к студенту:

– Совсем идешь?

– Совсем, – с вызовом ответил студент.

– Все ли захватил-то с собой, не забыл ли чего?

Студент молчал.

– Не пришлось бы возвращаться с полдороги… али бы из наших кому догонять тебя.

– Все со мной!.. Прощай. Спасибо за хлеб за соль.

– Не поминай лихом. Будь здоров со всех четырех сторон! Иди – не спотыкайся, беги – не оглядывайся.

Они расступились, и студент несмело двинулся по дороге. Охотник почуял, что дело непросто, и не стронулся с места. И точно, молодцы сошлись плечом к плечу, перегородив ему дорогу.

– Мы за тобой, братишка.

Он вскинул бровь.

– Хотят тебя видеть. Уж извиняй.

Студент за спинами парней обернулся, и охотник помахал ему рукой.

– Я напишу Срезневскому, честное, благородное слово!

Поханя

Как только они с удальцами повернули к селу, дух тревоги покинул Федота. Он забросил ружье за плечо и зашагал в неведомое. Сопровождающие его парни расслабились и превратились в приятелей, с которыми он гулял все последние дни.

Они расспрашивали его, как научиться лазать по деревьям, – их явно занимал рассказ о его подвиге на ярмарке в Лухе. Уважительно поглядывали на ружье. Через некоторое время один решился и попросил поглядеть. И они по очереди его рассматривали, прикидывали к плечу, цокали языками. Надо отдать ружью должное, оно вело себя, как полагается ружью…

В селе не пошли они на главную улицу, а сразу свернули маленькими переулками на окраину и вскоре оказались на улочке, завершавшейся тупиком. Улочка была почти неезженой, даже тропки заросли травой, будто по ним ходили осторожно, ступая мягко, так что у Федота всплыла странная мысль: вежливое журавлиное ступание…

В тупике, что совсем необычно для русских селений, стоял деревянный помост с натянутым над ним шатром. На помосте расставлены были столы и скамьи, будто здесь готовилась свадьба. Тут же рядом с помостом была выложена из дикого камня печурка с плитой, стояли котлы, и развешена была всяческая кухонная утварь.

– Цыгане что ли здесь остановились? – подумал Федот, но никаких следов табора не было.

– Это что за место? – спросил он своих сопровожатых.

– Тут люди сходятся, – ответил ему один из них.

– Зачем?

– Кушают. Говорят. Думают.

– О чем?!

– Какой вопрос придет, о том и думают. Торговое дело кругом опасное…

– А! Так тут офени собираются!

– Не. Офеней сюда не часто приглашают. Разве рассудить требуется. Здесь масы говорят.

– А вас приглашают?

– Ну, мы же ватага!

Молодцы как-то подобрались после этих слов, и лица их снова засветились таинственно и мрачно. Дух опасности заструился вокруг Федота, и он собрался.

Но ничего опасного не объявилось. Только сидели за шатром на лавке возле избы, что стояла поперек, те четверо стариков, которые приходили к священнику. Сидели, о чем-то переговариваясь и бросая короткие взгляды на приближающихся. От них тревога не исходила.

Однако молодцы остановились у гульбища и дальше не пошли, словно уперлись в невидимую стену. Федот, глядя на них, тоже остановился. Но его подтолкнули в спину, и он пошел к старикам. Подошел, снял шапку и поклонился. Старики подняли глаза и с молчаливым вопросом смотрели на него.

Какое-то время он не знал, что делать и что сказать. Затем глубокое спокойствие полилось из него навстречу их взглядам, и что-то в нем словно поздоровалось с ними и беззвучно спросило: «Звали?»

Старики заулыбались.

– По свету ходишь…

– По свету со светом, – неожиданно для самого себя ответил он, словно это густое спокойствие знало, что говорить.

Они закивали, чуть ли не одними глазами, молча поднялись и пошли в избу. Состояние его, видимо, сильно поменялось, потому что он начал видеть, что за ними остается словно световая дорожка, над которой парит и колышется едва-едва приметное золотистое марево. И это марево тянуло его вперед.

Он сделал шаг, вступил на дорожку, и она подхватила его, словно была проходом, в котором тянуло прохладным сквознячком. Они вошли в избу. Старики расступились, чтобы он мог осмотреться.

Изба была самой обыкновенной. Слева в закутке у печи возилась хозяйка. На печи сзади него сидела старушка, свесив с печи ноги в валенных сапогах. Впереди, в красном углу под иконами старик резал деревянную игрушку топором. В углу справа висел очеп с зыбкой. За ней приткнулась молодуха и качала зыбку, напевая тихонько.

При его появлении они все словно замерли, хотя и не перестали делать свои дела, и смотрели на него, не отрываясь. Старики отошли к дальней стене и тоже выжидающе смотрели.

Он у порога снял шапку, поклонился, перекрестился на иконы и поздоровался с хозяйкой и остальными. Они все покивали ему, но продолжали смотреть, словно замерев. Все явно чего-то ждали.

Он пригляделся уголками глаз и увидел, что дорожка золотистого марева словно уходит в стену, перед которой он стоял. Стена была ровной, тесаной, из желтой, звонкой сосны, разделенной валиками чистого, сухого мха. Никаких проходов в ней не было.

– Эге! Это мы уже проходили! – воскликнул Федот про себя, вспоминая, как проходил сквозь стену у колдуна, и шагнул вперед, намереваясь раздвинуть стену грудью. Однако в последний миг тело его засомневалось, и он остановился. Что-то было не так. Холодок золотистого марева смущал его, возле той стены, что у колдуна, тело вело себя иначе, да и сама стена ощущалась не так.

Стена была ровной и плоской, как весь этот мир. Но в ней должен был быть проход! Хочешь учиться – ищи! И это только твоя задача – находить пути к знаниям. Хорошо еще, просто нет пути, могли бы и не пускать, отбивая охоту не то что идти сюда, даже смотреть в эту сторону! Или издевались и осмеивали бы!

Охотник стал сильнее Федота, выпятил челюсть, подошел к стене и убрал дыхание, и как только оно ушло, он втянул золотистое марево без воздуха, и видение его перестроилось еще раз.

– Морок! – промелькнуло в его сознании. – Крепкий морок!

Он засмеялся и протянул руку туда, где светящаяся дорожка входила в стену. Пощупал с одного края дорожки, на ощупь стена была совсем не такой, как на вид. Тогда он погладил ее там, где был другой край дорожки, и нащупал ручку. Он еще раз засмеялся и потянул за нее. И услышал, как засмеялись сзади старик со старухой, а боковым взглядом заметил, что молодуха заулыбалась и опустила глаза.

За дверью была большая, наполненная солнечными лучами комната, окна которой выходили в цветущий и звенящий птичьими голосами сад. По стенам стояли шкафы с книгами, на стенах висела диковинная одежда, стояли на полках странные вещи. Под срединным окном был резной стол, вокруг которого расставлены были кресла, в одном из которых сидел человек неопределенного возраста и смотрел на него лучистыми глазами.

Встретившись взглядом с охотником, он жестом пригласил его за стол:

– Чайку не откажешься со мной выпить?

– Благодарствую, – ответил Федот, присаживаясь.

Хозяин взял красивый заварочный чайник и налил ему чаю в тонкую, изящную чашку. Китайский фарфор, внезапно понял Федот, вспышкой вспоминая, как молодцы водили его по лавкам и требовали, чтобы сидельцы показывали ему лучший товар и учили им пользоваться.

Старики вошли следом, и хозяин пригласил и их:

– Присаживайтесь, масы, окажите мне уважение.

– Благодарствуем, Поханя, – отвечали они, рассаживаясь по креслам с неожиданным достоинством. Тела и лица их расправились в этой солнечной комнате и налились неожиданной мощью, так что охотник почувствовал, что невольно восхищается ими и завидует.

– Это он с пельмагой мучается, – сказал один из старцев, наливая себе чаю в такую же светящуюся фарфоровую чашку с неожиданной грацией умелого воина.

Охотник поглядел на свою руку, ожидая, что она смотрится неуклюже по сравнению с рукой старика, и увидел, однако, как она взяла маленькими щипчиками небольшой кусочек колотого сахара, обмакнула его самым острым уголком в чашку, поводила в ней, пока по поверхности чая не побежала маслянистая пленка, и отложила сахар в блюдце. Это была его рука, но это была незнакомая рука, и он понял, что за время гулянок с ватажниками прошел настоящую учебу, которую даже не осознал.

Тут второй раз за день всплыли в его уме незнакомые странные слова из какой-то былины: кресты он кладет по писанному, кланяется-то он по-ученому… Чувство благодарности к этим простым русским парням заполнило его сердце.

Хозяин, между тем, услышав про пельмагу, перевел на него взгляд, улыбаясь глазами, словно задавал вопрос. Федот пригубил чашку, уважительно кивнул, оценивая качество чая, поставил ее и достал из шапки свое письмо. Хозяин пробежал его глазами, покивал, посмеиваясь уважительно, и передал старикам. А сам достал с ближней полки книжицу древнего вида, раскрыл на первой странице и показал Федоту.

Это был букварь, похожий на те, по которым он учился.

– Узнаешь? Это первопечатника Ивана Федорова работа. А вот это наш букварик. – И он достал книжицу потоньше и поменьше.

На первой странице буквы шли не строками, а столбцами: в первом буква, во втором ее имя, а в третьем один из тех значков, какими была написана записка колдуна.

– Это кириллица, – показал хозяин пальцем на первый столбец. – А это глаголица, – показал он на значки. – Ну, ты наш хлеб-соль ел, значит, ты теперь наш. А я, стало быть, тебе как поханя. Обязан думать о твоем образовании. Следовательно, твоя! – и протянул ему книжицу. – Дальше сам разберешься?

– Разберусь! – с благодарностью прижал Федот книжку к груди. – Теперь разберусь!

Хозяин засмеялся, видя его состояние, и повернулся к старикам, словно отводя от Федота лишнее внимание:

– Так и не будем портить чаепитие сложностями! – и принялся угощать гостей разными сладостями и заедками. А старики начали обсуждать, почему в их краях малина хорошо растет, а другие ягоды плохо приживаются. И не развести ли им в огородах бруснику с гонобобелем…

Федот пил чай, отвалившись к стене, и приходил в себя. Он спрятал письмо в шапку, а книжицу убрал за подкладку своего зипуна, лелея мысль о том, как вырвется и засядет за перевод. И был очень благодарен за то, что про него забыли.

Но когда они, наконец, покинули Поханю, оказалось, что ватажники его ждали и принялись обнимать, со словами:

– Ну, братишка, ты теперь один из нас!

И он понял, что никто о нем не забыл и уже никогда не забудет. Он обрел свой народ! Это было так странно, так непривычно. Вряд ли это может понять хоть кто-то, кто не испытывал этого чувства. Разве что возвращающиеся с чужбины или из плена несколько дней находятся в этом ощущении…

Такое случается, хотя и с очень немногими: ты вдруг обретаешь свой народ или народ обретает тебя! Тогда ты понимаешь, что вся эта толпа вокруг, считающая себя русским народом, не понимает, что это такое.

Народ! Надо же! Что это!?

Роспись возрастам человеческим

Едва оставшись один, Федот присел на скамью у какой-то избы и принялся переводить письмо колдуна, подставляя одни буквы вместо других. Карандаша у него не было, поэтому ему приходилось запоминать все, что он переводил. Запоминалось оно вначале хорошо, но понималось плохо, словно во рту у него, кроме звуков была еще целая куча камушков.

Естьжвозрастовчеловекомижерекомывеждетствоотрочествоюность…

Это был сплошной поток букв, не имеющих смысла. Но Федот делал усилие, и безумный сплошной ток восприятия вдруг, словно вспышками, делился на слова, обретавшие видимость смысла, но этот смысл, стоило взглянуть на соседние буквы, тут же терялся. Особенно тогда, когда Федоту приходилось восстанавливать в памяти значение той или иной буквы.

Пока он сходу распознавал буквы, они как-то складывались в слоги и даже слова. Но стоило попасться незнакомой или забыться уже известной, как поиск в словарике съедал память. Федоту приходилось усилием восстанавливать предыдущую строку и добавлять к ней каждую новую букву, словно приклеивая ее.

Приклеить букву к другим буквам непросто, но отклеить ее от них еще труднее. Память непроизвольно воспроизводит их сцепленными, а тебе надо разделить эту сцепку на слова, чему она зловредно сопротивляется, будто сделана из липкого киселя…

Федот, конечно, не знал, что именно с этим сталкивались люди, пытавшиеся читать древние надписи, вроде Розеттского камня, или большие тексты, как «Слово о полку Игореве» или сочинения Аристотеля и Платона. Даже когда ты знаешь язык, на котором написано древнее сочинение, ты постоянно мучаешься с задачей, как собрать буквы в слова. То, что мы сейчас легко это делаем, кажется нам естественным. Но это не было так естественно еще несколько веков тому назад.

Поэтому Федот сначала пытался переводить букву за буквой. Это не было тем способом, который ведет к пониманию. Тогда он попытался переводить те сочетания букв, которые зрительно выглядели как отдельные слова. Заглавие, похоже, состояло из двух слов: Бояновы словесы.

Эти слова имели для Федота лишь смутное подобие смысла, и он долго перекатывал их во рту, словно примеряя к своим мозгам. Но ничего особенного не получалось, кроме как принять, что «словесы» – это слова некоего Бояна. Но он решил не доверять первому впечатлению и продолжил и так, и этак крутить эти слова, так что появилась вдруг возможность посчитать, что речь идет о каких-то ловах, с которых эти бояны или боя новы. Что-то вроде боярове с охоты…

Он уже хотел вернуться к первому пониманию, как понял, что речь идет не о боянах, а о новых боях с ловесами. Кто такие ловесы? Ловцы?

Тут Федот открыл, не заметив того, понятие герменевтического круга: он потряс головой и сказал себе, что надо сначала понять, о чем речь дальше, а потом вернуться к заглавию и уточнить, о чем тут действительно говорится. Нельзя понять целое, не поняв каждую из составляющих его частей, но многие части понимаются нами совсем неверно, пока мы не поняли целого…

Дальше поток легко выдал ему слово «есть»:

Есть жвозрастовчеловекомижерекомывеждетствоотрочествоюность…

Но следующие буквы были безумны, пока их было мало, а когда он добавлял новые, ему становилось все труднее удерживать их в сознании одновременно: есть ж… жв… жво… жвоз… жвозр… жвозра… жвозрас…Он почувствовал, что устал и решил, что словом тут является «воз»: есть ж воз. Есть же воз! – пришло к нему внезапное озарение. Ну, конечно!

И он некоторое время восхищался тем, насколько простым было понимание, и какой яркой была его вспышка. Эта вспышка его поразила, и он непроизвольно вспомнил, что несколько раз в жизни испытывал такое же световое состояние, когда находил решения, и подумал, что люди не зря называют его озарением.

Однако возбуждение от совершенного открытия спало, и пришло подозрение: есть же воз – это как-то бессмысленно в начале письма. Он попытался понять, что бы это могло значить, но почувствовал, что у него словно выгорели все силы ума и не думается. Зато мысль легко скользнула в то, что подозрение тоже непростое слово. Оно явно связано со зрением, словно ты подсматриваешь.

Подсматриваешь за чем? Похоже, за значением слов, которые говорят люди. А озарение, видимо, тоже имеет к этим значениям какое-то отношение. Тут зацепило его то, что «видимо» – это тоже о том, как смотреть. Но подозревать – это смотреть совсем не так, как при видимо… А в чем разница? Подозревая, глядишь с сомнением, видимо – глядишь так, что сомнений не остается.

Как можно глядеть с сомнением? Что для этого надо делать? Думать, что сомневаешься? Ничего он такого не думал, когда появилось подозрение, что „есть же воз“ как-то бессмысленно. Стало быть, он добавил сомнение прямо в свое видение? Что же такое видение, если в него можно добавить сомнение?

Или оно добавляется не в видение? Как можно добавить сомнение в то, что делает глаз? Но он определенно в этот миг смотрел на эти слова. Вот только глазом ли? По всем ощущениям, все теми же глазами смотрел… но в уме! Как эти глаза могут смотреть в ум!?

И тут поразила его новая мысль: это не глаза смотрят в ум, это ум смотрит на то, что видят глаза! Прямо сквозь них! Добавляясь к ним! А когда смотреть надо в уме? Тогда ум смотрит без глаз. Сам. И это он и добавляется к смотрению сомнением!

Это было новым прозрением! И вспышка была не слабее предыдущей.

– Опять озарило, – подумал Федот, – озаряет, когда прозреваешь! Был слеп, прозрел, начал видеть свет!

Но тут у него снова появилось сомнение, что это верно: ум может добавляться к зрению сомнением, но как он может добавляться сам к себе? К глазам можно. К зрению можно, но к себе? Вот если бы был какой-то внутренний глаз, которым ум может смотреть внутри себя, тогда к глазу он добавляться бы мог…

Федот проснулся оттого, что какой-то дед тряс его за плечо:

– Чего, милок, погулял сегодня?

На дворе вечерело и тянуло свежестью.

– Вставай уже, застудишься.

– Спасибо, дедушка. Извини, что твою скамейку занял.

– А ничего, – ответил тот, усаживаясь рядышком. – С собой же не унес! Чего это такое мудреное у тебя? – спросил он, возвращая Федоту книжицу, которую подобрал с земли. Пельмагу, надо признать, Федот так крепко сжимал в руке, что она не выпала даже во сне.

– Письмо прочитать не могу, – ответил Федот. – Каждую букву по отдельности знаю, а вместе ни во что не складываются.

– А ну! А ну! – поощрил его дед, и Федот принялся читать вслух букву за буквой, иногда выискивая их значения в книжице.

– Погоди, погоди, – придержал его дед, – помедленнее, и принялся палочкой записывать буквы прямо на дорожке. Федот даже зафырчал, словно жеребец, так ему стало стыдно, что он сам не додумался до такого простого способа.

Они выписали длинную строку, насколько позволяла длина скамейки, и принялись прямо палочкой делить ее на части:

Есть Ж воз растовче лове коми жереко мы веждет ствоотро чество юность…

При взгляде на запись из общего потока быстро выделились вежи, которые явно стояли особняком. Соответственно, появилось предыдущее слово „рекомы“. Записанное начало приобретать странный, но узнаваемый вид:

Есть ж воз растовче ловекомиже рекомы веж

детствоотрочествоюность…

После этого они сумели схватывать одним взглядом длинные сочетания букв, и получилось, что идет перечисление: детство, отрочество, юность. Это позволило вернуться к началу, и вместо воза появился возраст. Какое-то время мучили их овцы, пока они не разделили овче на ов и че, что определило и хозяина этих возрастов – человека:

Есть ж возрастов человек омиже рекомы веж детство отрочество юность…

Пока занимались они омиже, из дома вышла бабушка и встала у скамейки, наблюдая за ними. Федот встал, поклонился и снова углубился в задачу. Дед рассмеялся и сказал, что они тут загадку гадают. У бабушки тревожный взгляд сменился улыбкой, словно это были дети.

Омиже мучило их сильно, пока Федот не воскликнул: «Что такое рекомы?»

– Так это по-старинному, сказывать – значит называть, – ответил дед. Потом сам хлопнул себя по лбу. – Иже рекомы! Зовутся, стало быть, детством, отрочеством, юностью!

После этого бабушка тихо сказала, что вечерять готово, и ушла.

Но они даже не откликнулись, потому что надпись обрела для них вполне читаемый вид: Бояновы словесы Есть ж возрастов человеком иже рекомы веж детство отрочество юность…

– Видать мудрый был человек, этот Боян, раз его словесы хранили люди. Вишь, по-старинному писано, – покивал головой дед.

Они стерли эту строку с дорожки, чтобы освободить свою грифельную доску, и записали следующую полосу из букв. И чем ближе были они к завершению, тем отчетливее Федот понимал, что уже видел нечто подобное. Но стемнело, и буквы стало не различить, дед повел Федота в дом ужинать. И пока бабушка их кормила при лучинах, они с дедом все повторяли вслух, что у них получилось.

– Никак роспись возрастов человеческих учите? – произнесла вдруг бабка, и перед глазами Федота снова мелькнула вспышка озарения: на чердаке его дома хранился сундук, и в нем было несколько старинных книг. Там точно было что-то о возрастах. Там должен был быть ответ!

Ему постелили тулуп на скамью у окна, и он всю ночь во сне рассуждал о том, что же такое озарение. Наяву озарение вызывало у него восхищение, наяву было ясно, что озарение приносит понимание. Но в этом сне, где он впервые в жизни смог рассуждать, озарение вызывало у него сильное сомнение. «Как может озарение, – рассуждал он, – приносить и понимание, и ошибки?! Ведь у меня было озарение, когда я нашел воз, но неверно ведь нашел! Значит, озарению тоже нельзя доверять?..»

У окна Федот первым почуял, что на воле появился свет. Поднялся, обулся и хотел тихо уйти, но бабушка услышала, как скрипят половицы, перехватила его и дала в дорогу каравай хлеба и вареную репу, отметая все его возражения словами:

– Голодное брюхо к ученью глухо! – И перекрестила на дорогу. – Будешь в наших краях, заглядывай к нам. Дед-то с тобой ожил. А то зимой уж помирать собирался… Заместо внучка нам будешь!

И Федот понял, что свой народ – это те, о ком ты всегда помнишь и заботишься, потому что без тебя они умрут…