Текст книги "Введение в прикладную культурно-историческую психологию"

В дополнение к сказанному – еще одно наблюдение. Самым лучшим из доводов в пользу научности считается «объективность» исследований и полученных результатов, что видится одним из основных положений научной парадигмы. С психологической точки зрения это привлекательно тем, что делает ученого неуязвимым, выводит из-под критики: Это не я! Я тут ни при чем! Такова природа вещей! Я не виноват!

Детский страх оказаться виноватым, безусловно, просматривается в научной парадигме, начиная с Декарта, который вообще был подвержен патологическим страхам перед наказанием за свои сочинения со стороны церкви. Тот же страх сквозит и в принятом в научных сообществах способе писать о себе как о «коллективе» – «мы» вместо «я». За «мы» легче спрятать уязвимую личность.

В этом смысле Майкл Коул являет собой пример психолога, которому надоело достигать общественные цели, и он, наконец, решил заняться настоящей целью науки – поисками истины. И это сразу повело к смене парадигмы и созданию самостоятельной научной дисциплины, во многом противоречащей основным согласиям психологического сообщества.

Суть всех приведенных выше примеров для меня заключается в том, что при сопоставительном исследовании научных, культурных и психологических парадигм нам придется обращать внимание не только на то, что заявлено, но и на то, как заявлено. Иначе говоря, на психологию того, кто писал, а не только на созданный им в расчете на самого недоброжелательного читателя неуязвимый текст. А научные тексты отнюдь не для тех, кого любят, и не для тех, кто любит автора! Думаем мы при их написании о тех, кто будет нас избивать, называя это научной критикой. На мой взгляд, для психолога «слабости его теории есть слабости автора», если перефразировать старинную мудрость.

Попробуем еще раз дать определение парадигмы, уточнив его при этом.

Парадигма – это основной набор согласий научного или иного сообщества, предложенный открывателем нового пути для объединения или уже объединяющий единомышленников-соратников, то есть своих.

Полная парадигма редко бывает приемлема для всего сообщества, поэтому из нее выделяется основной образ, который становится Стягом сообщества и принимается всеми членами сообщества не просто на веру, а как символ веры, как некое основание, оспаривать которое для своих недопустимо, потому что это будет рассматриваться предательством. В этом смысле «научное» сообщество является «политическим» или «военным», потому что задача его – собрав под своим стягом как можно больше бойцов, завоевать все «научное пространство», то есть мир, для того, чтобы «в своем мире жить спокойно и неуязвимо».

Соответственно, все «начала» и «основания», по которым достигаются парадигмальные согласия, не являются истинными, то есть соответствующими действительности этого мира. Они всего лишь допущения, предположения, то есть гипотезы, признаваемые аксиомами данной науки, что, с психологической точки зрения, есть не более чем условности или договоренности. Методы же, которые на этих «основаниях» разворачивают способы познания, соответствуют не природе мира, а природе человеческого мышления.

Пока это все касается естественнонаучной парадигмы, все еще не так страшно, потому что постоянно проверяется и выверяется технологией, то есть прикладной частью науки, соотносящей ее с жизнью и действительностью. В отношении же психологии переход на естественнонаучный метод означал полный разрыв со своим предметом, то есть «субъектом», следовательно, и невозможность обнаружения ошибок. Иначе говоря, академическая психология без связи с прикладными дисциплинами окажется отмирающим тупиком, условностью или «фантомом человеческого мышления». Эти вытекающие из определения понятия «парадигма» мысли прослеживаются в любых существующих школах психологии. Это означает, что вопрос об иной психологии встает не только потому, что имеются не охваченные академической психологией психологические поля.

Почему я так много внимания уделил определению понятия «парадигмы» и психологии сообществ? Потому что хотим мы того или не хотим, но любая новая научная дисциплина все равно будет создаваться сообществом единомышленников. Иначе ее судьба – умереть вместе с создателем. Психологические законы жестки. С ними ничего не поделаешь. Следовательно, единственное, что у нас есть, это – создавать новую науку, осознанно избегая уже известных ловушек, а для этого выбрать такой стяг, такую высшую цель сообщества, чтобы она без лицемерия и лжи совпадала с заявленной целью науки.

Но с чего начать? Как это мне видится, начинать надо с возможно более полного описания явления, которое называется КИ-психологией. Культурно-историческая психология, как показал ее М. Коул, разбивается на две части – предысторию метода и современную (двадцатый век) КИ-психологию. Соответственно, и описание распадается на эти две части. Одна, назовем ее Введением в общую КИ-психологию, будет посвящена истории и становлению общих КИ-подходов.

Вторая – собственно Общей КИ-психологии.

Для того, чтобы из Общей КИ-психологии могли развиваться экспериментальный и прикладной ее разделы, описание должно сразу отмечать у всех ученых, внесших свой вклад в создание КИ-психологии:

1) наличие личных целей;

2) наличие целей сообщества (научного или иного);

3) и только после этого излагать материал, относящийся собственно к науке как таковой или поиску Истины.

В рамках последнего пункта уже возможно сопоставление естественнонаучных и культурно-исторических взглядов.

Именно оно позволит вывести основные положения КИ-психологии как набор согласий для нового сообщества ученых.

От того, какой будет избрана цель и какими будут эти согласия, будет зависеть и то, каким станет это сообщество. Хотелось бы, чтобы оно воплощало на деле тот идеал науки, который очаровывал человечество столько веков.

Раздел II
Краткая предыстория научной парадигмы

Введение

Майкл Коул ведет историю культурно-исторической парадигмы от Геродота, естественнонаучной – от Платона.

Я разделяю это его мнение не однозначно, хотя бы потому, что считаю отцом науки, в первую очередь, Аристотеля. Но это очень сложный и спорный вопрос, пока не определено, что такое наука. Очевидно, поэтому существует и такое разногласие в мнениях ученых о том, как она начиналась. Этих мнений множество. Приведу лишь несколько для примера.

«Научные представления древних были систематизированы Аристотелем, который создал модель Вселенной, использовавшуюся западной наукой на протяжении двух тысяч лет», – это мнение философа и историка науки Фритьофа Капры (Капра, с.17).

Бертран Рассел, правда, предлагал другую линию происхождения современной науки: «Объединение математики и теологии, осуществленное Пифагором, характеризовало религиозную философию в Греции, в средневековье и в новое время вплоть до Канта…В трудах Платона, Святого Августина, Фомы Аквинского, Спинозы и Лейбница присутствует внутреннее сочетание религии и рассудочности, морального вдохновения и логического восхищения тем, что лежит вне времени, что берет начало у Пифагора и отличает интеллектуализированную теологию Европы от более прямолинейного мистицизма Азии» (Там же, с.28).

Советский философ Ф.Кессиди, рассуждая о трудностях, связанных с объяснением греческого искусства и эпоса, называет других родоначальников научного метода: «…Трудность заключается также в объяснении редко наблюдаемого в истории, но тем не менее ярко выраженного явления – “внезапного” возникновения греческой философии и науки». «Греки – словно чудом – изобрели науку…научный метод, – цитирует он швейцарского историка Андре Боннара (Боннар, 1992). – Поражает то, что первые греческие ученые и философы – Фалес, Анаксимандр и Анаксимен – появляются во весь рост на горизонте европейской науки, вполне вооруженные средствами научно-рационалистического мышления, как-то вдруг, внезапно» (Кессиди, с.4).

Однако это чудо все-таки из чего-то возникло. А точнее – из многотысячелетнего мифологического мышления. Греческого и догреческого. То есть индоевропейского и околосредиземноморского. Говорить сейчас об этом периоде в истории культуры и психологии бессмысленно потому, что этой теме должно быть посвящено отдельное исследование. Тем не менее, для КИ-психолога невозможно исследовать какой-то период в развитии мышления, не держа в уме образ предшествующего состояния.

Изначальная наука была совершенно безличностна, потому что она была всего лишь составной частью древних космических культов. «Можно выделить два рода импульсов, исходивших от космической религии и оказавших сильное воздействие на развитие астрономии. Первый – восхищение красотою светил и вера в их божественность – оказал непосредственное воздействие на развитие человеческого интереса к движениям небесных светил. Второй – та же вера, приведшая к астрологии, – стимулировал в свою очередь интерес к астрономии как прикладной дисциплине» (Вандер-Варден, с.15).

Только через астрологию мы можем до сих пор воочию увидеть, что такое корни науки. Если наука вообще долгое время считалась служанкой теологии, то математика – основа основ современной науки – родилась как служанка астрологии в самом древнем смысле:

«Немногие люди ощущали привлекательность математического метода, но ощущение красоты звездного неба – общечеловеческое свойство. Даже сегодня имеется немало астрономов, как любителей, так и профессионалов, которые стали заниматься астрономией главным образом потому, что красота и возвышенность небосвода произвели на них глубокое впечатление. Этот мотив имел еще большее значение в древности для людей, поклонявшихся Солнцу, Луне, Планетам и Небу как божествам» (Там же).

Итак, в общем все историки науки, я думаю, согласятся, что до научного периода, в нашем понимании этого, существовали в развитии человеческого мышления: период мифологический; затем преднаучный, когда физика существовала в основном в виде астрономии и космологии, основывающихся на вполне развитой математике, насчитывающей к этому времени уже не менее двух тысячелетий; и натурфилософский, соответствующий Греческой философии VI–V веков до нашей эры.

Однако все эти приведенные мной мнения и эта последовательность в развитии и становлении науки страдают односторонностью, потому что тяготеют лишь к привычному и весьма избитому представлению о науке как о чем-то, окружающем физику. Физика все Новое время считается идеалом науки, и поэтому историки, разыскивая корни науки, изначально настроены на поиск корней физики. И при этом часто упускают из виду две науки, которые всегда стояли особняком и не признавали физику. Это История и Медицина. Но вопрос об этих науках неизбежно приведет нас к вопросу о том, что же такое наука вообще.

Пока я опускаю его, но ввожу свою последовательность в подаче материала, поскольку моя задача – не рассказывать об истории понятия «наука», а дать очерк развития взглядов, приведших к рождению КИ-психологии. В разделе «Предыстория» я рассказываю лишь о Сократе и Платоне, поскольку считаю их роль в становлении КИ-психологических понятий и взглядов исключительной. Там же я слегка касаюсь и вопроса о Медицине.

Раздел «История естественнонаучной парадигмы» начинается рассказом об Аристотеле.

А раздел «История культурно-исторической парадигмы» – рассказом о Геродоте. Геродот был старшим современником Сократа, и если бы рассказывать об истории науки вообще, начинать надо было бы с него. Однако в рамках задачи этого исследования его роль не понять, если сначала не показать основы КИ-психологии, заложенные Сократом и Платоном, и не оттенить их образом науки Аристотелевского типа.

Мнений о том, как рождалась наука, много, выбор сделать непросто. Одно из них таково, что основа естественных наук математика получила свое развитие благодаря Пифагору и Платону. Лично я считаю, что этих философов нельзя до конца понять, не поняв их отношения к математике, но при этом вполне разделяю мнение американского историка науки О.Нейгебауера в этом отношении:

«Я думаю, что можно высказать <…> вполне определенное отрицательное суждение, а именно, что роль Платона была сильно преувеличена. Его собственный прямой вклад в математические знания, очевидно, равен нулю.<…> Часто допускаемая идея, что Платон «направлял» исследования, к счастью, родилась не из фактов. Его совет астрономам заменить наблюдения спекуляцией мог бы разрушить один из наиболее значительных вкладов греков в точные науки. Доктрины Платона, несомненно, оказали большое влияние на интерпретацию греческой науки в новое время. Но если бы ученые нашего времени уделили столько же внимания Галену или Птолемею, сколько Платону и его последователям, то они пришли бы к совершенно другим выводам» (Нейгебауер, с.153).

К счастью, ученые Нового времени не уделили Платону столько же внимания, как представителям точных наук. И это потому, что математика, как и все естественные науки, была для Платона совсем не главным. Для того, чтобы понять, как и из чего рождается культурно-историческая психология, Платон необходим гораздо больше, чем для понимания развития естественнонаучной парадигмы. Хотя, если точные и естественные науки хотят считать, что у их основания стоял и Платон, этот миф нисколько не повредит моему исследованию.

Платона и нескольких его предшественников, включая и Геродота, от которого Коул ведет историю культурно-исторической парадигмы, я бы выделил в особый раздел – в Предысторию КИ-психологии.

Но Платона невозможно понять без Сократа. Платон не только его ученик, он излагает свою философию от имени Сократа. Следовательно, нам в любом случае придется опуститься по времени на полвека глубже, если мы хотим понять платонизм. А это значит – почти во время Геродота, который был лет на пятнадцать старше Сократа.

Не знаю, встречались ли Геродот и Сократ и даже знали ли друг о друге. Геродот умирает около 430 года до н. э., то есть в самом начале философской деятельности Сократа. Ни тот, ни другой друг друга не упоминают. Геродот вообще ни философией, ни философами не интересуется. Его привлекают нравы разных народов. Он путешествует, чтобы изучить их. Сократ же, напротив, покидает Афины только вынужденно, во время военных походов. Из всех народов его интересует только собственный – афиняне. Философией он занимается профессионально, но при этом почти никого из прежних философов не признает. Они очень разные, но есть одно имя в прошлом, которое их объединяет. Это мудрейший из семи величайших мудрецов Греции – законодатель Афин Солон, живший еще на столетие раньше (примерно с 640 по 559 годы до н. э.). Можно сказать, что своими реформами именно он и создал те Афины, которые победили персов и умертвили Сократа.

Солон – историческая личность, но, как и Пифагор, одновременно почти миф, причем миф, по-моему, чрезвычайно недооцененный. И мистический учитель древней Греции Пифагор, прижизненно признаваемый богом, и великий мистик Платон, и Кампанелла, и Мор, и многие другие философы и мудрецы вплоть до марксизма-ленинизма пытались создать идеальное общество или государство на основе своих учений. В итоге – крах. И лишь Солон, единственный из европейских мистиков не только воплотил свой образ государства, но воплотил так, что оно стало самым жизнеспособным государством тогдашнего мира и позволило родиться всей сократической философии, то есть современной науке.

Про Солона рассказывали, что он, с одной стороны, мог изображать сумасшедшего, а с другой – совершил поездку в Египет и привез оттуда сказание об Атлантиде как идеальном государстве прошлого. Рассказ этот, правда, встречается лишь у Платона и может быть лишь попыткой обоснования его теории государства. Но впоследствии мы увидим, что и Геродот использует образ мудрого Солона для обоснования своего объяснения смысла истории. Суть, пожалуй, в том, что отцы-основатели обеих парадигм современной науки видели в Солоне образ хранителя некоего Древнего знания, соответственно, и некоей исходной точки, по которой они выверяли свои построения, обращенные в будущее.

Иными словами, разговор о Солоне – это разговор о том, что считать нашей культурой. И понимался он Платоном и Геродотом как образ хранителя росстани, так, если помните, в русских сказках называются места, где расходятся пути – после этой росстани история пошла неверно, мы что-то утеряли, что еще помнили Солон и его учители. Пожалуй, можно считать, что здесь мы имеем одну из частей так называемого архетипа возвращения – образа утерянного нами знания, истины или рая.

Я психолог, и мне в данном случае совершенно безразлично, насколько понятие Древних знаний исторически обоснованно и достоверно. Бесспорно, что оно, с психологической точки зрения, является неким скрытым движителем человеческого поиска лучшего образа жизни. В этом смысле образ Солона и того, что ощущается стоящим за ним – это то, что движет и Геродотом, и Платоном. Поэтому, на мой взгляд, совершенно не случайно появляется в одном из ранних платоновских диалогов «Лахете» своеобразное уподобление Сократа Солону. Платон устами умудренного возрастом сократовского ученика Никия утверждает, что сознательно стремящийся жить в соответствии с Солоновским предписанием учиться, пока жив, должен идти к Сократу (Лахет, 188, b). Солону же Платон приписывает и утверждение Дельфийского предписания «Познай самого себя» (Протагор, 343, b), которое было взято Сократом за символ своей веры и философии.

Говорить о Солоне с психологической точки зрения нет возможности – для психолога он просто миф. Поэтому ограничимся тем, что примем за одно из исходных положений то, что в основе обеих парадигм современной науки лежит психологический узел, олицетворяемый Солоном, хранителем древней мудрости. Узел сложнообъяснимый, но бесспорно содержащий в себе желание обрести Знание, Мудрость. Для того, чтобы понять, что это такое, надо проделать полноценное исследование мифологического мышления, куда уходят корни этого узла. Это вопрос особый. Но именно этот узел, содержащий в себе желание, а значит и силу для действия, позволил состояться современной науке. Начать же психологический разговор о предыстории науки можно только с Сократа.

Глава 1
Сократ

Сократ жил в Афинах приблизительно с 470 по 399 годы до нашей эры. Это время считается переходным от предыдущих видов мышления к рациональному. Это не значит, что разума не было раньше. Нет, это значит, что разум впервые был заявлен как ведущая сила человеческой жизни. Да и мира, пожалуй. И сделано это было, в первую очередь, Сократом.

Лет с 25 он занялся философией и учился у многих знаменитых в то время учителей, в том числе и натурфилософов, занимавшихся физикой, как она тогда понималась. Однако всех их он впоследствии называл мечтателями и учения их отвергал, создавая собственную философию, основанную на разуме. Считается, что во многом именно ею и определялся переход в греческой культуре, хотя, пожалуй, разрушительная часть работы была сделана его предшественниками. С 40 лет Сократ ведет жизнь профессионального философа, ничем другим не занимаясь. Не буду повторять избитых слов о том, что источники о нем скудны и не всегда достоверны, сам же Сократ, к сожалению, не оставил письменных трудов, за исключением пары стихотворных переложений Эзопа. Все, что мы знаем о нем и его учении, содержится, главным образом, в «Воспоминаниях» Ксенофонта и многочисленных диалогах Платона. Аристотель же не сообщает ничего, что бы не было известно этим двоим.

В отношении «Воспоминаний» одни исследователи считали, что Ксенофонт был недалек умом и не понял всей глубины учения Сократа, другие, как, например, знаменитый немецкий историк философии Э. Целлер и не менее знаменитый русский филолог С.И.Соболевский, наоборот признавали Ксенофонта более достоверным источником.

С Платоном же все гораздо хуже и лучше. Он много написал, но большей частью от имени Сократа. В этом и трудность – как понять, где кончается Сократ, а где начинается сам Платон. Но, сделав Сократа героем своих диалогов и излагая его устами свои мысли, Платон до конца жизни хранил удивительную верность методу Сократа. Его поздние диалоги могут быть посвящены новому материалу, но нисколько принципиально не отличаются в показе метода и мировоззрения от ранних. Поскольку нам не нужно писать историю жизни Сократа, того, что предоставляют источники с точки зрения психологической, я думаю, будет вполне достаточно.

И Сократ, и Платон – дети своей эпохи. Без понимания ее их тоже будет трудно понять. Из многочисленных рассказов о том времени я выбрал тот, который, на мой взгляд, более всего подойдет для целей этого КИ-психологического исследования. Он из книги предреволюционного русского биографа Сократа Е.Орлова, который постарался выразить взгляды, то есть парадигму русской науки конца прошлого века, на основе которой и писал: «То было время всеобщего разрушения, когда старые устои афинского общества впервые стали качаться от размаха освобожденной персидскими войнами мысли. Коренное изменение в общественно-политических устоях страны – изменение, выразившееся в крушении старого аристократического порядка и замене его демократической конституцией, – было лишь сигналом к массовому восстанию против всей совокупности понятий и идей, существовавших доселе, как незыблемые истины. Жизнь Афин, как и всех гражданских общин древности, покоилась в гораздо большей степени, нежели жизнь современных обществ, на целой системе религиозно-нравственных и политических понятий, выработанных трудами многочисленных поколений и преемственно передаваемых из века в век. Эти освященные традициями понятия казались чем-то стоящим выше человеческого разума: они считались божественного происхождения и, как таковые, – вечными, непреложными, неприкосновенными. Но развитие на почве реальных условий жизни демократического духа с его требованиями личных и равных прав для каждого отдельного члена общества нанесло смертельный удар всем этим устаревшим основам социальной жизни: гражданская личность, достигши своего самосознания, не остановилась перед древними понятиями и верованиями, которые стояли на ее пути к занятию полноправного положения в обществе. Она пробила в их стене брешь и тем самым разрушила навсегда те чары, которыми, казалось, они были окружены. Личность сознала себя державною не только в сфере общественно-политических, но и нравственно-религиозных отношений, и унаследованные традиции потеряли в ее глазах свое прежнее обаяние. Дерзкою рукою было сдернуто с них покрывало – и вместо страшного крушения всего социального здания, как то предсказывали консервативные Кассандры, перед пылающими энергией взорами смельчаков предстали во всей их уродливой наготе старые, сгнившие подпорки, еле-еле выдерживающие тяжесть строения. Сердце забилось усиленным темпом, кровь заволновалась и заходила с лихорадочной быстротою, и мысль, вздрогнув, зашевелилась живей и сильней. Одна за другою прадедовские идеи стали призываться на суд критического разума, и одна за другою они признаны были негодными. Разрушение было полное, обломки усеяли весь пол общественного здания, и над ними в каком-то восторженном опьянении высились могучие фигуры бойцов» (Орлов, с.31–32).

Перед нами театр европейских революций Нового времени. Вся «поэзия» ощущается дополнительной к рассказу об эпохе Сократа и, значит, несет в себе скрытую цель, каким-то образом связанную и с научной парадигмой времен преддверия первой русской революции. Ученый-общественник этой эпохи очень ярко ощущает себя политическим бойцом, носителем прогресса, Базаровым или Инсаровым. В данном случае, это бесспорный пример присутствия скрытой части парадигмы ученого.

А.Ф.Лосев говорил о подобных вещах в предисловии к своей «Критике платонизма у Аристотеля», объясняя свой подход к оформлению перевода текстов: «Я, конечно, навязываю свое собственное понимание и всего Аристотеля, и отдельных его текстов, я даю этим свой анализ Аристотеля. Но тут стыдиться нечего. Филология и есть, как говорил Бек, понимание понятого. Только очень узкие филологи наивно думают, что можно переводить как-то без своего понимания, «объективно». Для меня тут нет никакого вопроса. Конечно, я понимаю Аристотеля по-своему и, конечно, это понимание считаю правильным, ибо иначе я и не стал бы считать его своим. И каждый переводчик также понимает и считает свое понимание правильным, хотя часто переводчики и любят прятаться за какую-то мифическую «объективность» и думают, что сами они тут ни при чем» (Лосев, Критика платонизма…, с.531).

«Свое понимание» – этот как раз то, что нам придется исследовать при изучении метода Сократа. Я тоже буду высказывать лишь мое понимание, а вовсе не научную истину, и мне это нужно ради тех целей, о которых я говорил. Так делает каждый писатель, каждый автор. Вопрос только в том, согласен ли ты признать его цели подходящими и для себя. Когда я говорю: я хочу извлечь из учения Сократа и Платона то, что поможет мне в достижении счастья и в раскрытии собственных способностей, – это можно понять и это можно прикинуть на себя. Когда ученый говорит: я хочу рассказать вам о Сократе, у меня остается ощущение, что он скрыл от меня свою цель.

То, что мы имеем как скрытый смысл парадигмы или высказывания, своего рода толкование, – есть воздействие, позволяющее управлять читателем и через это достигать собственных целей. Для нас пока важно одно: все исследователи Сократа, Платона и Аристотеля не только видели их по-своему, но из их философии выбирали свое и часто с умыслом подавали их философию так, чтобы оказать воздействие. На этом явно строится христианская религиозная схоластика. Сходно работает и метод марксизма-ленинизма. Но это грубые примеры. «Чистые ученые» стараются быть неуязвимыми и скрывают свои цели гораздо изощреннее. Это означает, что на примере современной отработанно-неуязвимой науки нам было бы чрезвычайно трудно поставить метод отыскания скрытых частей парадигмы. Поэтому при рассказе о началах науки, в обход имеющихся мнений, я намерен как можно больше обращаться к первоисточникам и к сочинениям тех времен, когда наука еще не владела тайным языком в такой мере, как сейчас.

В целом же в созданной биографом Сократа Орловым картине есть много верных наблюдений, хотя и не научных. Именно этот «негодный сор» от «векового гниения общественных устоев» (Орлов, с.34), который с негодованием отметается ученым – революционным демократом прошлого века, в веке нынешнем станет основным материалом антропологии и науки о нравственности в широком смысле – как науки о нравах. Соответственно, и скоропалительных выводов о том, что традиции старины были сметены, только потому, что сменилась форма правления полисом Афины, современный ученый уже не сделал бы. Даже беглого сопоставления ценностей, из которых исходят «реформаторы» философии Сократ и Платон, с ценностями традиционными было бы достаточно, чтобы увидеть, насколько новые философы дети старого мировоззрения. А Греция V века до нашей эры – вовсе не Франция времен коммуны.

Кстати, то, что Сократ далеко не свободен от традиционного мифологического мышления, видел еще Вундт в середине прошлого века: «…у Сократа этика существенно опиралась на религиозное основание. Слияние этического с божественным, снова приближавшееся к прежней ступени народного сознания, было в практическом отношении великим шагом вперед, потому что клонилось к очищению нравственной идеи от примеси к ней конечных целей и, следовательно, вело выше того учения о благе, на котором остановился сам Сократ» (Вундт, 1866, с.143).

Отмечу, что кантианский поиск «очищенной нравственной идеи» у отца психологического эксперимента встречается во всех его работах. Безусловно, это тоже проявление скрытых целей ученого, который на все, в том числе и на Сократа, смотрел сквозь это «свое понимание».

А вот его мысль о том, что у Сократа интерес к этическим, то есть нравственным проявлениям поведения людей, опирался на религиозное основание, продолжает жить и даже развивается. Один из примеров – это интереснейшие работы Питерского ученого А. Государева, посвященные обрядово-ритуальным истокам метода Сократа:

«Колоритную фигуру Сократа рассматривали под разными углами зрения. Но до сих пор, насколько нам известно, остается несколько в тени связь его образа с сакральными образцами, представленными в греческих мифах и ритуалах. А между тем она была и внятна его согражданам, и важна для них, ибо стремление возвести любое явление жизни к некоему священному прообразу составляет один из фундаментальных принципов архаического мышления. А образ мысли рядовых афинян V в. до н. э. был еще достаточно традиционным. Личность и деятельность Сократа не могли не восприниматься ими в контексте привычных мифоритуальных ассоциаций, и этот контекст не мог не влиять на их отношение к его словам и поступкам» (Государев. Образ Сократа, с.82).

Итак, экономические и политические изменения, происходившие в Греции V века до н. э., были сопряжены с культурными изменениями, про которые, безусловно, можно сказать, что какие-то из старых обычаев сохранялись, какие-то пересматривались, какие-то отмирали, а вместо каких-то появлялись новые. Появление обычая происходит как закрепление обществом какого-то нововведения в качестве общепринятого. Это означает, что какие-то нововведения не закрепляются или закрепляются на короткий срок.

Это определяет и то, что с точки зрения общественной психологии неверно сказать, что приходит эпоха, когда «гражданская личность, достигая своего самосознания, отметает традиции и обычаи в обществе». Личность, безусловно, может осознанно бороться с какими-то обычаями, но не со всеми и не победоносно. Более того, я бы сказал, что эта личность тем сильнее обречена на поражение, чем вернее она побеждает. Чем ярче удается такой личности разрушить какой-то обычай, тем вернее сама ее победа будет закреплена в качестве обычая. Свято место пусто не бывает.

Если говорить о Сократе, то отрицал он не столько старые нравы, сколько своих предшественников – софистов, которые были по своей философии разрушителями обычаев. Сократ же выступил с положительной философией, создавая некий путь, в котором софисты отказывали человеку. Как говорит тот же Е.Орлов, «во всем этом Сократ сыграл главную роль: ему греческая мысль была обязана своим поворотом в сторону положительного построения» (Орлов, с.36).

Что же было главным достижением Сократа? Исследователи почти в один голос объявляют: Сократ создал этику, науку о нравственности. Одним из первых писал об этом еще Диоген Лаэртский, историк философии, живший во втором – третьем веках нашей эры: