Текст книги "Перепросмотр"

Я напряженно кивнул. Мне вспомнился ее униженный муж, и я робко запросился домой. Глядя на мою окаменевшую фигуру и остро ощущая возникшую безнадежность, Мила, уже с отчаянием в голосе закричала: «Что ты молчишь!?»

Мы пару раз встречались после этого, но заключительный аккорд уже прозвучал.

* * *

Что я собою представлял, вступая в мир, который позднее назовут «эпохой застоя»?

Спорт и труд сделали из меня здорового и крепкого мужчину. Я был далек от изящества, за то «завален внутренними достоинствами». Во мне всегда находили трудолюбие, честность, основательность и целесообразность, вероятно, то, что перешло ко мне от матери-немки, хотя внешне я более походил на деревенского увальня. Природа когда-то спохватилась, обнаружив пропадавшего дохлика-зяблика, которого не брали даже в детсад, вдохнув в меня силу и терпение, оставив прежней душу. Душу робкого и нерешительного человека – «Lupus pilum mutat non mentem».[8]8
  (лат.) Волк может сменить шкуру, но не душу.


[Закрыть] Крайне противоречивого, застенчивого и закомплексованного. Студенчество кое-как сгладило эти углы, разболтав и ослабив при этом волю. Взращенный в уродливой по духу семье, в уродливом же по духу лживом государстве, я обладал полным набором дурных черт характера: эгоизмом, гордыней, авторитарностью, то немецкой расчетливостью до скупости, то казацкой бесшабашностью, то застенчивостью, принимаемой за интеллигентность, то пьяной агрессивностью. К тому же я был очень раним и ядовито саркастичен. Рано осознанная ненависть к коммунистам и советской власти, на фоне ее несокрушимости и вечности, постепенно перерастала в мизантропию. Окружавшие меня люди, как мне казалось, невзирая на существо режима, только и озабочены были достижением «кормушки» и удовлетворением своих низменных страстишек, что вызывало у меня раздражение и презрение к ним. Пережитый любовный опыт не возвысил сердце, а, скорее, посеял в нем семена пренебрежения к женщине.

С большим усердием и старанием я искал, как мне казалось, гармонию в жизни, совершенство и чистоту, и оттого, что все эти потуги приводили лишь к страданию и ощущению собственной вины – я не мог быть целостным и гармоничным.

Тогда я еще не понимал и не мог понять в силу существовавшего в обществе безбожия и отрицания всяческих духовных знаний, идущих в разрез с доминирующей куцей коммунистической моралью, что при существовавшем моем мировоззрении я обречен на «лечение» души, которое неизбежно состоится через страдание.

Глава 3

Александр распределился преподавателем электродисциплин в техникум рабочего поселка, где когда-то жил сам, и где проживали в здравии его родители. По сути, это было время продолжения его студенчества: те же лекции, семинары, экзамены, многозначительные лица провинциальных преподавателей…

День учителя ожидался в ближайшее воскресенье, сразу же после картофельной страды – ежегодного «трудового подвига» всех советских студентов.

Не зная преподавателей, Клинцов отрешенно сидел в дальнем конце стола и без особого интереса оглядывал «педагогический состав», возбужденно галдевший в предвкушении застолья. С пятнадцатиминутным опозданьем, как принято в деревенских традициях, появился преподаватель немецкого языка Мисюра с супругой. Сверкая лучезарной улыбкой и отпуская шуточки направо и налево, он двинулся к свободным местам «галерки», где одиноко томился Клинцов. Прицепом к устраивающимся Мисюрам подстроилась вскочившая со своего места преподаватель спецдисциплин Елена, которая, оценив ситуацию, приступила к тактическим маневрам.

Она уже работала в техникуме два года, окончив технический ВУЗ, и прекрасно знала, «кто чем дышит». Завязавшийся было роман с Валерием Павловичем – романтическим и экзальтированным преподавателем механики – быстро закончился, оставив в душе горькие разочарования.

Ее отношения с Мисюрой начались относительно недавно. Высокий и стройный красавец Мисюра был женат в некотором роде, однако этот факт никак не сказывался на его отношениях с женщинами. Он щедро дарил им свое тело. Более того, он был достаточно эрудирован и просвещен. Прожив до института в небольшом селе, как и многие деревенские жители, не от злого сердца, а скорее из-за низкой культуры, Александр готов был высмеять любого. Желчная ирония с милой улыбкой и высокое самомнение о собственной персоне причудливо уживались с лоском поселкового интеллигента. Елену он заметил и принял за свою, когда в учительской бурно обсуждался фильм Михалкова «Раба любви». Оппонентами выступали парторг – преподаватель литературы Галина Данильченко и ее товарищ по партии, предпенсионный физик Сашин. Елена весьма аргументированно доказывала художественную ценность картины, а Мисюра страстно обвинял Сашина и Данильченко в мещанстве и замшелости. Партийка отчаянно жестикулировала, как на трибуне, и говорила об отходе от соцреализма. В заключение же примирительно выдала:

– Ну что ж, если вы такие кинологи, дальнейший разговор считаю бесполезным. Вы не понимаете, что всякий фильм в первую очередь должен воспитывать, а не душить зрителя «ароматами» артистической богемы.

«Кинологи» переглянулись, удержавшись от хохота, и с этого времени с большим удовольствием обменивались впечатлениями о новом вышедшем фильме, книге, статье.

Люди с обширным кругозором должны сидеть рядом! Кто ж мог знать, что «ценитель прекрасного» еще вчера восторгался ее южным загаром. Теперь перед Александром, почти напротив, сидел Мисюра со «своими» женщинами. Леночка, «случайно» оказавшись в удобном ракурсе к новенькому – терпеливо позволяла себя разглядывать.

Веселье быстро разлилось по столам и стаканам, и приглашенная на танец Елена, уже с удивительным упорством никого не замечая, подставляла свои пухлые губки Клинцову.

– Какой ты… чистый, – оценивающе заключила она, демонстрируя при этом такую неожиданную в этих стенах легкость поведения.

Впечатляющая доступность девушки весьма удивила и заинтересовала его. Она хладнокровно пренебрегала убогими нормами общественной морали и была далека от дешевого кокетства.

– Может, пойдем на свежий воздух?

– Ну-у-у, пойдем. Жди меня у выхода. Я только перекурю.

И они пошли. Осенний вечер был тих, а плотный, сырой воздух отдавал тополиной прелью. Разгоряченная девушка развязно болтала, по-свойски подцепив Александра под руку. Оценив обстановку и не желая никоим образом воспользоваться слабостью женщины, он решил проводить ее до общежития молодых специалистов, где, как он полагал, она проживает. Леночка неверным шагом шла со своим новым другом, не задавая лишних вопросов «Куда?» и «Зачем?» – очевидно, она была выше таких мелочных условностей. Перед огромной лужей на их пути Клинцов лихо взял девушку на руки, показав этим, что не чужд гусарской широты, похлюпав по луже, «яко по суху» в своих новых туфлях.

– Ну, вот и приплыли, – выдохнул Александр.

– Ты что, здесь живешь?

– Я думал, ты здесь живешь! – удивился парень.

– Не-е-т. Я живу в общежитии техникума, но туда мы видимо не пойдем. А ты где живешь? – без особой дипломатии намекнула Леночка.

– Я-то живу в доме с родителями, – задумчиво ответил он. – Ну, пойдем обратно, к техникуму.

– А в каком ты доме живешь, в одноэтажном? Фи, я в двухэтажном. С родителями… А вот у меня нет папочки, – пьяно-слезливо пробормотала девушка. – Мы с мамочкой живем… Мой папа, между прочим, с отличием окончил юридический институт и работал у нас в городе помощником прокурора, – с гордостью выдала она. – Ну, потом, правда спился… и его мама увезла от нас в родной Бу-зу-лук. Вот так!

Дорога к техникуму теперь вела через стадион, вдоль аллеи голых грустных берез, тихо шумевших под неласковым осенним ветром.

– Куда мы идем? Опять к техникуму, что ли? – недоуменно воскликнула девушка и подумала: «Какой он несмелый! Другой бы давно в койку затащил! А мы все бродим, непонятно где, как пионэры! – И сказав, страстно припала к его губам, дабы придать его мыслям правильное направление.

Целиком отдавшись поцелую, парочка и не заметила, как их обошла затихшая вдруг толпа преподавателей, возвращавшихся с праздника.

– Какая гадость! – вслух прошептала парторг Данильченко. И до самого дома толпа была вовлечена ею в дискуссию «о современном падении нравов и роли преподавателя, как личности».

В понедельник, после бурного окончания «Дня учителя», Клинцов с тяжелым сердцем ожидал встречи с новой знакомой. Его мучили и стыд, и брезгливость за столь натуральную оргию, которой закончилась их встреча и, к которой изначально, с таким упорством шла Леночка. Он пытался успокаивать себя тем, что всего лишь «чинно и благородно» хотел проводить девушку до дома и что она сама… Но как-то не вязался его «тургеневский Баден-Баден» с реалиями современности. Слишком неустойчивым оказался он перед слабостью девушки.

Александр густо покраснел, увидев ее, выходившей их гардеробной. Леночка же, вопреки ожиданиям, открыто и весело смотрела на вчерашнего любовника, не забывая время от времени, дразнить его язычком по своим алым губкам.

– Ну, ты как? Все нормально? – банально поинтересовался Клинцов.

– А что может быть ненормально? Все хорошо!

– Дошла до дома без приключений? Ты ведь не захотела, чтобы я тебя проводил после того как…?

– Я не помню никаких «после того», – засмеялась девушка, легко освобождаясь от причин рефлексии.

Такая легкость нравов поразила парня. Он-то любил пострадать и помучиться! «Да, может быть и так, – пронеслось в голове, – Хочешь быть чистым – значит нужно им быть! А что сейчас-то сопли-то распускать, post factum!? Правильно девочка поступает. Не омрачает себе жизнь, в отличие от тебя, а то еще кожа прыщиками пойдет!»

– Ты на пару? – уже спокойно и доброжелательно полюбопытствовал он.

– Да. У меня сегодня их три и вечерники.

– А… У меня тоже сегодня вечерники. Наши кабинеты рядом! Ну, пока! До встречи!

На переменах молодые люди выходили из своих кабинетов и, подойдя к окну коридорного «кармана», с удовольствием болтали, забывая обо всем.

– Так это вон то общежитие? – спросил как-то Александр, – указывая через окно на ближайшее к техникуму здание.

– Ну да. Вообще-то оно для студентов, а из преподавателей только я живу. Вон мое окно на третьем этаже. Раньше веселее было, рядом – твоя предшественница жила. Тоже преподавала электроспецдисциплины. «Электричка», одним словом. Скучновато. Иногда к подруге хожу. Вместе распределились. Из одной группы. Там живет… где ты по лужам шлепал на день учителя. Помнишь?

– Было дело! – с улыбкой сказал Александр, – всматриваясь в окно на третьем этаже.

– Магнитное поле, вектор магнитной индукции которого вращается в пространстве с постоянной частотой, называется вращающимся магнитным полем, – без особого энтузиазма читал вечерникам Клинцов.

– Бехлер! Будьте так любезны, найдите нам вектор магнитной индукции в статорной обмотке и покажите, как он изменяется.

Худой рыжий и горбоносый Бехлер, словно сошедший с полотен мастеров средневековья, обреченно двинулся к плакату, висевшему на доске, искать неведомый вектор магнитной индукции.

В это мгновенье Клинцов мельком взглянул в темноту ночи за окном и оцепенел: в заветном окне на третьем этаже Леночка вдруг ни с того, ни с сего освобождала окна комнаты от портьер, словно в затихшем театральном зале раздвигался занавес и ожидаемый спектакль на возникшей, ярко освещенной сцене, обещал множество эстетических наслаждений. И, раздвинув их, романтически замерла в ожидании, на фоне яркого электрического света. «Занавес открыт. Спектакль начался. Не опоздать бы к первому акту!» – цинично пронеслось в голове Александра.

С вектором было покончено, как с безграмотностью – быстро и решительно, и, закипающий от радости близкой встречи преподаватель, уже записывал домашнее задание на доске…

Через восемь минут, смущенно улыбаясь, он уже входил в «чертог богемы». В чертоге было по-чертогски хаотично и неуютно. Множество пустых пачек от сигарет валялось где попало; немытая посуда неряшливо и холодно притаилась в углу на подоконнике; обе кровати были небрежно покрыты казенными одеялами, что живо напомнило недавний студенческий быт. Многочисленные журналы и газеты были разбросаны и на полу и на кровати, безмолвно подтверждая свою доминирующую роль в запросах хозяйки. Скомканные фантики от конфет и разодранные обертки из под шоколада пестрым разноцветьем оживляли скудный интерьер. На полу, у ножки стола, притихли две немытые бутылки из под кефира в компании с пустой бутылкой из под водки. Обгорелая парафиновая свеча в поллитровой банке, центрированная наспех скомканной газетой, одиноко белела на столе; рядом с ней покоились останки сгоревших спичек и банка из-под сгущенного молока, доверху заполненная окурками…

Сердце носителя немецкой «голубой» крови сжалось от увиденного: в девичьих комнатах общежитий, где ему доводилось бывать – такого встречать не приходилось. «Полуфриц» ошарашенно и глупо улыбался, заробев от буйства возникших декораций.

– Ну! Что ты растерялся? Проходи! – добродушно встретила Елена, задергивая «оконный занавес» и мелькая голыми ногами из-под коротенького фланелевого халатика.

– Чай поставить?

– Да, пожалуй, поставь!

За чаепитием, непринужденно болтая, Елена стала показывать Александру фотографии своих друзей и подруг. Их было много, и они не вызывали особого интереса у парня. Зато девушка перебирала коллекцию с явным удовольствием.

– А вот этого, – указывая пальчиком на тупую физиономию парня в военной форме, – испортили девочки.

– И как же они его испортили, злодейки?

Ответа Александр не узнал, так как в комнату настойчиво постучали. Через мгновенье, по хозяйски уверенно, вошел стройный и ироничный Александр Мисюра, дежуривший в этот вечер по общежитию. Обнаружив «свое» место занятым, недовольно хмыкнул:

– Ну что, голуби, снюхались уже без меня?

– Если снюхались – то не голуби, а если уж голуби – то не снюхались, – не претендуя на остроту фразы, безразлично ответил Клинцов.

– А-а-а! – отмахнулся Мисюра.

Он весь ушел в себя и сосредоточенно, несмотря на радушную болтовню коллег, с нелепой застывшей улыбкой кивал головой. Наконец энергично поднявшись, весело произнес:

– На свадьбу-то пригласите?

– Да мы как-то… – сконфуженно пожав плечами, промямлил Александр.

– А ты подумай! Леночка у нас уважаемый человек в коллективе! Какому-нибудь первому встречному чуваку мы ее не отдадим!

– Ты на меня намекаешь!? – запальчиво произнес, сделавшись вдруг агрессивным, Клинцов.

– Я ни на кого не намекаю, – Мисюра снисходительно и понимающе улыбнулся, – я просто желаю вам добрых, серьезных отношений.

Елена в этот вечер была особенно нежна, интуитивно ощутив в Александре родственного по духу мужчину, за которого стоит побороться, поставив для себя цель довести его до полной капитуляции.

В самый неподходящий момент свеча, торчавшая в банке, (электричество, для «интима» было благоразумно отключено. Провинциальный вечер при свечах!) вдруг упала набок, и обернутая вокруг нее газета вспыхнула!

– Вот так случаются пожары! – назидательно и недовольно бурчал вскочивший Клинцов, гася огонь подвернувшейся пустой пачкой из-под сигарет. – А впрочем, это, очевидно, какой-то знак. Вот так вот просто взять упасть и загореться! Да-а-а…

Позднее, лежа в благостном умиротворении, они дымили с Еленой сигаретами и лениво переговаривались. От него последовало сакраментальное:

– У тебя было много мужчин?

– Да были, – нарочито весело и беззаботно отвечала она.

– Ты не ответила.

Девушка игриво состроила серьезную физиономию и сделала вид, что напряженно подсчитывает, загибая пальцы сначала на одной руке, потом на другой…

– Ну, были, были, – бросив подсчет, последовало легко и по-детски мило.

Александр подыгрывал подруге, непринужденно улыбаясь, однако настроение после такого интригующего ответа обреченно покатилось к нулю. Внутри зарождалось нечто тяжелое и больное.

– И здесь, в техникуме, были?

Леночка кивнула головкой и капризно надула губки, что должно было означать ее недовольство текущим моментом. Легкомысленные ужимки, надо сказать, Леночке очень не шли. В силу отягощенности интеллектом, ей всегда не удавалась роль пустенькой девочки, но, по молодости, она все же пыталась иногда себя так подать.

– И кто же? – не унимался парень.

Девушка вдруг задумалась на мгновенье и, взывая к снисхождению, произнесла:

– Ну, Саш! Ну, все! Давай закончим эту тему! Ты идешь завтра на демонстрацию?

– А что, можно не идти? У нас из ВУЗа грозились отчислить за неявку на это позорное шествие.

– А что так мрачно!? Позорное… День Октябрьской революции! Кругом красные флаги, марши – хороший праздник!

– Я так не думаю! – упрямо отрезал Клинцов. – Ну, я побрел домой! Завтра увидимся на этом шабаше!

Скрипя молодым снежком, с затертым студенческим портфелем в руке, Александр неспешно брел по темным улицам поселка. В голове снова и снова прокручивались откровения Лены, заполняя сердце горечью и досадой. Как всегда, тяжелые мысли стали притягивать себе подобные. Он вспомнил свой смешной и нелепый конфликт с парторгом техникума Данильченко. Как быстро она «раскусила» его «политическую ориентацию»!

Дело в том, что он решительно отказывался платить деньги в какие – то постоянно бедствующие фонды и общества. Отказывался сам и тем более не стал собирать их, как это было заведено, у студентов. Естественно, не от того, что ему было жалко копеек, а потому, что находил это лживым и гадким проявлением социализма, а сбор у студентов к тому же и унизительным для себя; затем, когда Данильченко предупредила всех преподавателей о необходимости оформления своих рабочих кабинетов к очередной годовщине революции, Клинцов не нашел нужным «вновь рисовать всю эту красную чехарду» и приказал своим архаровцам с четвертого курса принести из подвала старый, но добротно исполненный стенд с вождем и громкими результатами пятилеток, исправив лишь указанный на «картине» год – на текущий. Ребята, не намного отличавшиеся от него по возрасту, сущие нигилисты по духу, с пониманием и радостью выполнили это поручение, пришпандорив стенд у входа и нетерпеливо ожидая реакции коммунистов. Это был бунт в тихой педагогической заводи!

Сначала о «растленном влиянии на молодежь» пронюхала Данильченко, а потом и тяжелой походкой притащился старый ленинец – директор. Он долго брызгал слюной, поражаясь легкомысленности новоиспеченного преподавателя и тыча пальцем то в вождя, то в солдат, штурмующих Зимний. Будучи опытным педагогом, студентов он отпустил, не дав им насладиться «кипением своего возмущенного разума». На ближайшем педсовете решено было заслушать молодого бунтаря. В повестке педсовета, кроме основного пункта «Подготовка к празднованию Октябрьской социалистической революции» значилось и его «дело», ПОКА (ударение на «пока» сделала Данильченко) включенное в пункт «Разное».

На педсовете Александр чувствовал себя неважно. Во-первых – по причине своей «гордой застенчивости». Педагоги все сплошь солидные люди, а он, сам вчерашний студент, работает лишь второй месяц. Во-вторых, он с грустью понимал что «кнутом палки не перешибешь», и его «позиция» выглядит как-то смешно, ребячески. В голове время от времени проносились обрывки песни Галича о товарище Паромоновой: «… Первый вопрос у них – свобода Африке, а второй уж про меня, в части «Разное»…» и это усугубляло дурашливое настроение. «… А как вызвали меня, я сник от робости, а из зала кричат: «Давай подробности!» Смиренно признав свои ошибки, Александр пообещал уважаемым людям «Больше не отвлекать их от дел подобной чепухой!» Сказал и осекся, взглянув на разгневанную Данильченко. Та вскочила и затрещала: «Это не чепуха, товарищ Клинцов! Это политическая недоразвитость, а проще говоря, инфантильность!» Она еще долго бичевала эти проявления политической незрелости. Клинцов понимающе и с участием, согласно кивал головой…

Его забавляла игра с красной приспособленкой, ее энергичное отстаивание партийных «прЫнципов», лживость и стремление к власти.

* * *

Распрощавшись с Александром, Елена вновь прыгнула под одеяло, находясь в радостном возбуждении от случившегося и трепетно ощущая начало чего-то значительного, светлого, долгожданного, обещавшего резкие изменения в ее жизни. Как всегда, когда умиротворенное тепло охватывало ее душу, ей вспомнился родной, любимый городок на Урале; почерневший от старости отчий дом, бабушка, близкие… Она словно делилась с ними своей радостью, своим обретением, вновь родившейся мечтой.

Старинный русский город на Урале. Известные всему городу добротные Благовские дома, стоящие на Сибирском тракте: один деревянный, почерневший, изъеденный ветрами до прожилок, мастерски срубленный чуть не два века назад из лиственницы, и рядом классический, каменный двухэтажный, – были приобретены преуспевающим предпринимателем Романом Благовым для двух своих сыновей. В каменном, еще в 1826 году, останавливалась по пути следования мужа по Сибирскому тракту княгиня Волконская.

Совдепия, искромсав внутренности дома, устроила там шестнадцать квартир, заселив их деревенским, низкопородным и пьяным людом. И только музейные экспонаты вскользь напоминали о земском враче и уездном предводителе Петре Романовиче Благове, жившем вдвоем с супругой в этом славном доме.

В деревянном доме жили три семьи. Так случилось, по иронии судьбы, что истинные потомки этого уважаемого рода занимали лишь пару комнаток полуподвального помещения для прислуги, а люди, далекие от магистральной Благовской линии, заселяли бельэтаж.

В начале лета 1912 года в женской гимназии уездного города проходил выпускной бал. Событие для купеческого города немалое. И дочерей показать во всей красе, и собственное положение подчеркнуть. Михаилу Романовичу Благову, известному и уважаемому в городе, а тем паче родному брату уездного предводителя дворянства, краснеть за дочь не приходилось: высокая и статная, нордического склада, обаятельная Шурочка закончила курс круглой отличницей и при неоспоримых собственных достоинствах имела весьма значительные материальные перспективы.

Бал по местным меркам был великолепен – купцы и немногие дворяне на такого рода увеселения денег не жалели. Раскрасневшиеся барышни вальсировали и весело щебетали. Преисполненные достоинства родители были учтивы и благодушны. Местный фотограф Вонненберг был вездесущ и предупредителен, угадывая малейшее желание. Позднее на карточке Шурочки, снятой в окружении своих лучших подруг, каллиграфическим подчерком будет написано: «Школьные годы, веселые дни, как вешние воды промчались они». К окончанию торжества, подчеркивая высокий статус родителя, для нее будет подана карета, невзирая на то, что до дома и пятисот метров – то нет. Весь мир для Александры Михайловны, как этот теплый летний вечер, был ласков и загадочен, а утро обещало быть ясным и благодатным.

Деревенская школа, куда Александра попала, влекомая гражданским и нравственным долгом «нести свет в сердца людей», с ее послушными и прилежными деревенскими учениками, встретила вчерашнюю гимназистку достойно. Уральские деревни в те времена были крепкими, а люди трудолюбивыми, толковыми и открытыми. Бедными были только ленивые и, как правило, пьяные люди, которых природа не одарила жизненной энергией. Были и «наказанные»: погорельцы или потерявшие кормильца. Этим помогали люди.

Возлюбленным, а потом и мужем для Шурочки, явился огромного роста, с шапкой рыжих кудрей «кольцо в кольцо», похожий на финна, дьякон Серофим. Отец и дед Серофима были священниками, а сам он окончил Екатеринбургское духовное училище. Несмотря на его могучее телосложение и грубоватые, хотя и мягкие черты – был он чрезвычайно добр и даже застенчив, а в быту покладист и миролюбив.

Течение жизни молодой семьи было неспешным, здоровым и светлым, имеющим под собой твердое основание веры и здравого смысла, замешанного на старинном русском укладе.

Дочь Елизавета родилась за месяц до прихода к власти большевиков. Ее родители уже осознавали ужас приближающейся катастрофы, которая вмиг все ее наследуемые богатства, материальные и духовные, естественные при эволюционном развитии общества, превратит в недостатки, проклятие, клеймо, а достоинства и честь рода своего нужно будет скрывать, иначе за этим последуют плевки и удары вчерашних рабов.

Красная вакханалия началась в восемнадцатом. Какие-то «Красные орлы», набранные из сельского отребья и рабочих пьянчуг. Многочисленные «борцы за свободу». Грабежи. Насилия. Расстрелы. Попранные устои и честь. Молодая семья отца Серофима делает попытку уехать в Омск, под крыло А.В.Колчака – неудачно. Жизнь, полная ужасов и лишений. Один брат Александры Михайловны погиб на германском фронте, второго вскоре репрессировали. Самого отца Серофима слякотной осенней ночью тридцать седьмого арестовали, набив при этом шесть мешков золотой и серебряной утвари, не утруждая себя составлением каких-либо бумаг. «Экспроприацию» энкавэдэшники проводили тщательно и с удовольствием, что ничуть не отличало их от грабителей с большой дороги.

Постаревшая Александра с дочерью Елизаветой и сестрой Ольгой остались одни, «уплотненные» «восставшим гегемоном» до двух комнаток в полуподвале родного дома.

Ее муж уже давно был унижен и расстрелян, а надежда, рожденная дьявольским изобретением коммунистов «без права переписки», – все жила, не позволяя внутренне расстаться, молиться «за упокой».

Елизавету природа одарила статностью и здоровьем, тем шармом молодой девушки, который являлся в тридцатые годы эталоном женской красоты, и заставлял мужчин непроизвольно оборачиваться вслед. Однако, к злорадному шипению «поповская дочь» в двадцать лет добавилось и более ядовитое: «дочь врага народа». Будучи по природе человеком добрым и открытым, она делала все, чтобы не раздражать очень чувствительных к происхождению и «чистоте рядов» пролетариев, все более превращаясь в безропотную, как и подавляющее большинство, «рабочую скотинку». Впрочем, мир не был так трагичен, если учесть ее популярность среди мужской части города. В их лживом заискивании, бесконечных комплиментах и любовных интригах она не чувствовала себя униженной и лишенной, а сакраментальный омут кинематографа, в который она с наслаждением погружалась время от времени, рождал в собственных глазах актрису, чуждую окружавшего ее мира грубости и бескультурья. Она взрослела, оставаясь ребенком.

Первый брак обещал быть благополучным: он – офицер Красной армии, не побоявшийся взять «дочь врага народа». Сына Елизавета рожала уже без отца, который в это время воевал на фронте.

Было ли – не было, однако в те времена ломали людские судьбы без труда, даром что злость и зависть в новом российском обществе расцветала махровым цветом на навозной почве «равенства» и «классовой бдительности». Прошедший всю войну фронтовик не вернулся к Елизавете, оскорбленный лакейскими доносами о ее неверности.

Второй брак и браком-то нельзя было назвать, настолько он был абсурден. Артистическая внешность нового кандидата в мужья приводила Елизавету в расслабленное, умилительное состояние. Вот он, герой ее киношных исканий! На фоне послевоенного безмужичья и окопной грубости этот красавчик, хоть и младше ее на девять лет, вел себя переливчатым петушком на птичьем дворе вдов и молодок. Опьянение жизнью для него, единственного сына заслуженного фронтового врача, с отличием окончившего юридический факультет, «души» компаний, перманентно переходящих одна в другую, быстро превратилось в реальное беспробудное опьянение. Не проработав и года помощником прокурора по месту своего распределения, он с такой скоростью стал пикировать вниз, что вскоре оказался в придорожной канаве. Несмотря на это, он успел создать видимость благородного намерения создать семью. И хотя трезво мыслящая Александра Михайловна моментально оценила бесперспективность таких намерений, она ничего не могла поделать с разгоревшейся страстью дочери. Елизавета не захотела согласиться с доктриной матери «Лучше никакого, чем такой» – слишком болезненными были прошедшие годы одиночества, и, по легкомыслию или с отчаяния, пригрела на своей пышной груди забубенную голову несостоявшегося прокурора.

Плод сладострастия нарушил своим криком провинциальную тишину захолустного роддома в то время, когда славный родитель находился на излечении от алкогольной зависимости. С этих пор пребывание в наркологических клиниках станет его основным занятием. Дочь назвали Ларисой. Через пару лет, как доказательство успехов Советской власти в борьбе с «недостойными пережитками старого строя» (абортами), появляется на свет и Леночка, которую наш пострел успел зачать между пребываниями в стационарах.

Непросыхающая «душа компании» чувствовал себя звездным гастролером в провинциальном городке и потому так легко, походя, позволил себе завести двух детей. Его не трогала низменная тема зарабатывания денег, а между тем семейный бюджет Благовых был более чем ограничен. Крохотная епархиальная пенсия, которую получала за мужа Александра Михайловна, да весьма скромная зарплата служащего бухгалтера-расчетчика, получаемая Елизаветой. Выручали алименты бывшего мужа-фронтовика. Да и то сказать: нужно было растить троих детей.

Тащить весь непомерный груз пришлось Александре Михайловне. И хотя поначалу войдя в семейную жизнь, она много не знала и не умела – не для такой судьбы готовилась, благодаря уму и энергии, умению ладить с людьми, глубоко уважавшими ее как «матушку», а главное, жестокой необходимости выживания, где все зависело только от нее, – домашнее хозяйство было взято в умелые руки. Никто и знать не знал, откуда что берется. Она договаривалась, нанимала рабочих, ходила на школьные собрания, перелицовывала и перешивала, готовила и стирала, топила печь и пекла шаньги. Делала все, чтобы внуки и ее дочь не чувствовали какой-либо ущербности, обделенности судьбой. В атмосфере высокой личной нравственности, присущей многим православным женщинам дореволюционной поры жертвенности и духовности незаметно было то, что и не должно было быть главным: быт и связанные с ним отношения.

Впрочем, эта ее готовность прикрыть собой дочь и особенно внучек, от враждебного ей совдеповского мира, не дать им погрузиться в заботы о пропитании; мелочный советский быт; унизительные «дровяные» дрязги с соседями – была чрезмерной, даже вызывающей и недальновидной. Она одна хотела противостоять новому укладу жизни, находя в тайном противоборстве удовлетворение сильной, несломленной натуры. Был сотворен мирок «как было у нас». В нем, как только возможно, несмотря на окружающую вакханалию лжи и насилия, творился дух любви и добра. В чем-то это было оправдано, в чем-то нет.