Текст книги "Перепросмотр"

После возложения и тусклых пошлых речей Чурсин подошел к Александру и назидательно напомнил:

– Александр, ты почему честь не отдал, когда венок возлагали?

Опер внимательно посмотрел на шефа и, как будто желая что-то найти в его лице, но так и не найдя, пожав плечами, промолчал.

После холодной дождливой осени, аэропорта, битком забитого вахтовыми бригадами, бородами, лайками, Александр оказался в раю. Тихий, чистый, несуетный аэропорт Каунаса с приглушенным экономным освещением поразил будущего курсанта. Он впервые видел западный город. Жадно вглядываясь в новый для него уклад жизни, казалось, что он уже здесь был, проходил его улицами, сидел в уютных кафе… На улице было тепло и сыро – вожделенная среда обитания горьковского змея.

Здание и казарма, в которой разместился Александр, во время войны были бывшей разведшколой Абвера. Стены, кровати, умывальники…, казалось, даже преподаватели были прежние: с жесткими требованиями дисциплины и порядка. Учеба была насыщенной (все курсанты были с высшим образованием) и интересной. Ребята были очень разные, и многое из того, что он увидел, явно противоречило стереотипу работника милиции.

Парней, искренне влюбленных в свою будущую профессию, было немного, и они очень резко выделялись на общем фоне. В их упорной учебе, стремлении докопаться до мелочей видна была четкая цель: стать профессионалом.

Также резко выделялись те, кто пошел на службу, движимый исключительно меркантильными соображениями. Чаще всего это были южане или жители столицы, и их было больше, чем первых.

Третья группа, нечто среднее между двумя первыми, была самой многочисленной. Подобные Клинцову, они пришли на службу в поисках своего «Я» и вследствие нереального представления о ней, видевшие ее романтическую и сильную сторону.

Рассказы и поведение представителей народов, собранных со всего Советского Союза, поражали воображение. Грузин Алеко поведал о том, сколько кому «нужно дать», чтобы поступить в ВУЗ, в ОБХСС, как делиться с начальником; узбек Мирза вкрадчиво и неспешно рассказывал о дяде-миллионере и «уважении» народом работников ОБХСС, подразумевая под «уважением» совсем не то, о чем толкуется в энциклопедиях; о перспективах продвижения по службе вещал другой: «Поработаю вначале в ОБХСС, вступлю в партию, а потом перейду в райком или даже в обком» С простодушием «застенчивого Альхена» и цинизмом «люди разных народов» обменивались мнениями о реалиях настоящего.

Москвич Новиков, огромный рыхлый детина, притащил как-то с «толкучки» семь модных синтетических кофточек. Не смущаясь, любовно разложил их у себя на кровати, с удовольствием рассказывая всем, что каждая из них стоит пятнадцать рублей, а оптом, как купил он, каждая обошлась в десятку.

– У меня на Волге сестры живут, так там такие кофточки по сороковнику идут, – уловив презрительные взгляды некоторых товарищей, добавил, не утруждая себя хотя бы показаться искренним. – В подарок, в подарок конечно…

Двое из Ставропольского края откровенно сетовали:

– Там у нас ребята такие бабки делают! А мы здесь на идиотских курсах пропадаем! – и, сказав, один из них, отчаянно сорвав милицейскую фуражку и бросив ее на пол, эффектно пнул ногой, грязно матерясь.

Клинцов лежал на своей «абверовской» жутко скрипучей кровати и переживал полученные впечатления. «Расскажи этим парням о причинах, подвигших меня в органы – засмеют. Примут за дурака. И как их много! Те, что молчат, скорее всего, просто осторожные тихушники. Да, я всегда был оторван от жизни, – грустно констатировал Александр, – оттого все так сложно и тяжело… Но ведь это страшно – так жить, как они! Вон, Яшка открыто презирает этих деляг, долбит бухучет и твердо знает, что стоящее, а что нет. И они его уважают, а мнительность таких, как я, просто принимают за слабость и презирают. Ну, скажем, меня-то не презирают! Они думают: «Мол, ты тоже станешь таким, как мы, но позднее, и пока расчухаешь, что к чему, мы уже будем далеко в своем мастерстве делать деньги»

В эту ночь Александр долго не спал, размышляя и вслушиваясь в тишину спящего города, грубо нарушаемую специфическими звуками спящих курсантов.

В первый же месяц кто-то из «элиты милицейской службы» тривиально украл кожаное пальто Клинцова. Его угнетала не сама потеря, хотя, уже перейдя на милицейский бюджет, это было очень существенно, а новое доказательство его незнания жизни и доверчивости. Да и разве мог он предполагать, что в милицейской казарме, среди офицеров, товарищей, с круглосуточным дежурством на входе… Он ощущал собственную несуразность в обществе этих людей. Кража, однако, возмутила всю казарму. Стоял жуткий гвалт. Новоиспеченные опера торопились применить полученные знания. Одна версия следовала за другой. Клинцов лежал на кровати и с удивительным спокойствием копался в своих новых переживаниях. Пальто само по себе его уже мало интересовало. Он равнодушно внимал рождению и гибели многочисленных версий и тихо презирал.

Ребята устроили обыск у своего взводного командира Женьки Шелепина, скользкого и лживого насквозь человека. Женька, ничуть не обидевшись подозрением, начал суетливо разбирать кровать приговаривая: «Да вы что, ребята!? Нет у меня ничего!»

«Да, понятие о чести отсутствует здесь у многих. Это тебе не купринский «Брегет»!», – тоскливо думалось Александру, вышедшему во дворик покурить.

Только что прошел дождь, но черное небо было уже ясно и расцвечено россыпью звезд. Прекрасное чужое небо. Он глубоко вобрал в себя влажный воздух и, доставая сигареты, смотрел на сбегающие с веток старой липы капли дождя. «В это время у нас уже снег, а здесь еще совсем тепло», – подумалось ему. Он вышел за ворота, на улицу, и вдруг увидел двух ставропольских парней, тех, что так переживали о потраченном на курсах времени. Они оживленно о чем-то говорили и, заметив Клинцова, напряженно замолчали. Александр не стал к ним подходить и, подымив у ворот, вернулся в казарму.

Ближе к ночи к нему подошел один из южан и, изобразив на лице полнейшую участливость, спросил:

– Саня, а ты везде хорошо смотрел?

– Естественно, – неохотно ответил Клинцов.

– Пойдем, посмотрим получше, – как-то неуверенно предложил парень.

Александр шел за парнем, интуитивно уже догадываясь о происходящем. Сошли вниз, в умывалку. Парень неловко шарил по углам, фальшиво играя роль непосвященного.

– Во! Смотри Саня, это оно!? – раздался его дрожащий голос из-под лестницы.

Клинцов увидел свое пальто и, смяв его подмышку, конфузясь за «нашедшего» и не глядя на него, тихо и без злости сказал:

– Час назад я здесь обшарил все углы. Гнида ты ставропольская!

Парень стоял в замешательстве и униженно бухтел:

– Я же тебе говорил… Надо было лучше смотреть.

Александр поднялся в казарму, неся подмышкой пальто. Встреченный диким восторгом курсантов, разрабатывающих очередную версию, безразлично опустился на свою кровать. На их расспросы мрачно ответил:

– В умывалку подбросили.

По прошествии пяти месяцев и сдачи экзаменов Клинцов, полный знаний и молодой самоуверенности пересадить всех расхитителей и спекулянтов, в звании старшего лейтенанта вернулся в свой северный поселок.

Когда он ехал домой, разговорился со случайным попутчиком, пожилым грузином, образованным или просто умным человеком. Дорога предстояла долгая, и перебрано было много тем:

– Я вот живу в России уже десять лет и не перестаю удивляться вашему семейному укладу: мужчины, вместо того, чтобы добывать деньги, стараться ради своей семьи – пьют, тащат последнее из семьи… Бедная женщина и семью должна тянуть, и с мужем воевать. Нехорошо это.

– А Вам не кажется странным, что этот «семейный уклад» не всегда таким был для русского человека. Что деградация мужчины, превращение его в безвольное, слабое, полупьяное, полуживотное существо, особенно стали проявляться сейчас, в «эпоху развитого социализма»? Дело в том, что основные природные функции мужчины угнетаются и подавляются государством. Ему выгодно «формирование» серенького человечка вообще и мужчины в особенности, как представляющего наибольшую угрозу для строя. Оно бьет по исконным мужским качествам: доминировать, творить, устанавливать порядок, при этом быть ответственным и независимым. А еще с гордостью заявляют: «У нас самая читающая страна!» Да оттого и читающая, что мужику делом заняться нельзя. Сразу окажешься или в тюрьме. или в психушке.

Грузин с опаской посмотрел на Александра и, согласно покачав головой, тихо сказал:

– Правильно говорите, только очень опасно говорите. Тем более, Вы сказали, что в ОБХСС будете работать? Осторожнее надо быть. – И еще раз, оценивающе и тревожно взглянув на Клинцова, добавил:

– Зря Вы туда идете. Там люди друг друга кушают. Нехорошо это.

Все это были знаки в преддверии его милицейской службы, посылаемые Творцом, которые он еще не мог ни понять, ни объяснить, но пренебрежение которыми неминуемо вело к драматической развязке.

Глава 7

Службу Клинцов начал с большим желанием и радением. Полученные знания, знакомство с толковыми ребятами, сделавшими такой же выбор, укрепило его в выбранном направлении, заставило увидеть в нем серьезность, даже опасность и, главное, нужность этой работы. Больше всего его привлекали хозяйственные дела в силу их ментальной солидности и спекуляция, как возможность быстрой реализации оперативных комбинаций. Для этого была нужна добротная оперативная работа.

Советский народ «в едином порыве» демонстрировал свою любовь к социалистической родине и жуткую неприязнь к «пережиткам капиталистического строя» и самозабвенно «стучал» оперу с большевистским задором и огоньком.

Поначалу, беседуя с доверенными лицами или с агентами, которых уже было немало в обществе «развитого социализма», Александр испытывал чувство неловкости от их собственной мотивации. Одна, продав всех и вся, просила опера «помочь купить ей золотые сережки»; другой, рассказав о преступлениях начальства, цинично торговался: «Мне нужно купить шубку для дочки и хорошую шапку себе, а нигде нет. Ну, ты знаешь. Давай так: за Ваську (начальника СМУ) – шубку, за Петьку (замначальника этого же СМУ) – шапку»; третий, азербайджанец и спекулянт водкой, предлагал: давай, я все «балки», где торгуют водкой сожгу! Тебе хорошо и мне хорошо. Толко ты меня не трогай! Договорились?!; четвертый, будучи заместителем управляющего трестом, сообщал о каждом нарушении и ошибке шефа, страстно желая только одного – его кресла… Перед Клинцовым, как пред Мефистофелем, выстроилась бесконечная вереница людей с обнаженной гранью порока, и ему было и стыдно за них, и любопытно, и необходимо видеть эту грань и умело использовать. Только люди, завербованные «на компре», шли на сотрудничество по необходимости и, отработав поблажку, старались освободиться от возникшей узды. Для Александра, после трансформаторов и разъединителей его профессии, новая работа казалась настолько интересной, что от былой депрессии не осталось и следа. Он самозабвенно выстраивал сам механизм работы, и это ему удавалось.

Раз в месяц, а то и в два, приезжал будущий районный начальник ОБХСС Сидоров. Отутюженный и благоухающий одеколоном, внутри он оставался провинциалом, вобрав худшее, что есть у провинциала: узость кругозора, плохое образование, низкую культуру. Клинцову было с ним скучно, неинтересно и часто неловко за его поведение.

– Видишь, какая у меня кокарда? – указал он как-то на свою фуражку.

Александр тупо смотрел на фуражку и не мог взять в толк, что же там особенного.

– Армейская, – удовлетворенно пояснял шеф.

Одной из его слабостей было печатание на машинке и росписи, а в последующем, став начальником, визы на документах. Он производил их с завидной аккуратностью, каллиграфически рисуя буквы.

– Видишь, – расписываясь на чистом листе, расцветал он в блаженной улыбке.

– Что? Роспись? – никак не мог взять в толк Клинцов.

– Что, что! Чернила черные, как у всех начальников.

– А, ну да! Каллиграф! – недоуменно соглашался подчиненный.

– Так, ну, давай сейчас проведем проверку какого-нибудь магазина.

С этого момента для Александра начиналась самая унизительная процедура.

Зайдя в магазин, Сидоров начинал самозабвенно шарить под прилавками, в подсобках и всевозможных укромных местах. Клинцов в силу обстоятельств тоже был вынужден лазить по полкам и ящикам, мучительно доказывая свою профессиональную пригодность. Найдя припрятанный товар, Сидоров радовался, как жид Моисейка из палаты № 6, нашедший копеечку.

– А это что?! – округлял он глаза.

– Вы же сами… – упавшим голосом роняла продавщица.

– Ай, яй, яй! Такая молодая, симпатичная, и такими вещами занимается, – наслаждался Сидоров. – Придется актик составить.

Пока Александр писал акт и подбивал сумму укрытого товара, начальник по-деревенски заигрывал с продавщицей…

– Вы говорите «Зачем спрятала…», Вы же сами знаете, что на всех все равно не хватит, вот ваши же, из милиции, или из поссовета и приходят. С самой базы ведь еще неудобней продавать…

Сидоров без особого труда шлепал отказные материалы с «передачей на товарищеский суд», которые шли в зачет, и частенько по валу выявленных «преступлений» выходил на первое место среди подчиненных. Знал человек, кому что требуется, и так же четко видел свою цель, не мороча себе голову ненужными проблемами.

– Ну что, «война – войной…» Где будем обедать? – сказал Сидоров, мельком взглянув на часы и очередной раз причесываясь серенькой расческой из фиолетового чехольчика. Поправляя галстук, отряхивая пылинки с пиджака и еще более округляя свои глазки «грызуна», он смотрел в маленькое зеркальце, которое постоянно носил с собой.

– Да я обычно дома обедаю. Тут совсем рядом, на горке. Если хочешь – пошли вместе, – без особого радушия предложил Клинцов. Он не любил совместные трапезы с малознакомыми людьми. Всегда чувствовал себя напряженно и нелепо.

– А как там «голубой зал», работает?

– Что за «голубой зал»? Что-то не знаю.

– Серьезно, не знаешь? – приоткрыл рот Сидоров в простодушно-радостном недоумении, словно Александр не знал, сколько собак живет в его родной деревне.

– Ну вот, а еще оперативник! Пойдем со мной!

Зима не шатко, не валко переходила в затяжную весну, и грязь в поселке стояла непролазная. Спасали оставшиеся кое-где деревянные тротуары. Клинцов напрямик шлепал в своих огромных сапожищах. Посматривая по сторонам, жадно вдыхая весенние запахи и блаженно жмурясь на солнце. Тонконогий Сидоров в начищенных штиблетах постоянно что-то обходил, подпрыгивал и перешагивал, и его малохольная фигурка выглядела комично в разбитых машинами развалах грязи. Подойдя к столовой, Александр остановился, поджидая уворачивающегося от проходящих машин Сидорова. Огромная толпа рабочих теснилась у входа. Подошедший опер тщательно вытер о траву свои туфли. Клинцов не менее тщательно похлюпал сапогами в огромной луже. Проворно обогнув здание, жеманно подергиваясь от предвкушения блеснуть перед краснощеким общепитом властью и красотой, настойчиво, но не суетно, постучал в обшитую черным дерматином дверь служебного входа. Дверь отворила молодая симпатичная татарка с блестящими глазами и гипнотически продолжительным взглядом.

– Здравствуйте, накормите нас? – улыбнулся Сидоров.

– Здравствуйте, заходите, – в меру улыбчиво ответила девушка, источая магические флюиды.

– Валентина Павловна у себя? – на ходу осведомился он, хозяйской походкой направляясь к кабинету заведующей. Клинцов следовал за ним, осматривая подсобные помещения, ящики, фляги… чувствуя на себе любопытные взгляды простодушных поварих и ощущая контрастную, с пьянящим запахом весны, гнилостную вонь квашеной капусты, тяжелого сковородного чада и разопревших от кипятка жирных тряпок.

Радушная заведующая с кукольным лицом, неспешными манерами и пышными формами, не без достоинства проводила гостей в «голубой зал». «Где же я видел эту матрешку?» – мелькнуло у Клинцова.

Небольшой уютный зальчик с темной полированной мебелью. Недорогие, но со вкусом подобранные сервизы. Кругом опрятность полоумной старой девы, набрасывающейся на пылинку, как реальную угрозу целомудрию. На окнах подсиненные тюлевые занавески и тяжелые темно-зеленые с золотом портьеры. Веселые цветы на подоконниках. Игривые весенние блики по стенам. Солнечная сторона.

– Присаживайтесь, – мягко предлагает заведующая. – Сейчас Рая вас обслужит. Приятного аппетита.

Заведующая удаляется, неестественно для солидной фигуры семеня ногами.

– Вот так, Александр! – назидательно молвит Сидоров, вальяжно облокотившись на спинку стула. – Да, надо руки помыть! – поспешно встает и идет в коридор. Все говорит в нем, что этот зал он знает до прожженной сигаретой скатерти. Здесь он чувствует себя большим и значительным, снисходя до острот с обслуживающим персоналом.

Раиса, уже в чистеньком передничке, спешит к столу с салатиками из свежих огурчиков со сметаной. Ловкой ручкой она откидывает салфетки, обнажая взгляду душистый хлеб и аппетитную выпечку. Только из печки!

Клинцов впервые в таком положении «… в наплыве счастия полуоткрывши рот…». Спохватившись, он старается придать физиономии вполне безразличный, слегка усталый вид. Сцепляя руки, он то подается вперед, то, мельком взглянув на Сидорова, непринужденно, как ему кажется, откидывается на спинку стула. При этом его лицо мучительно напряжено.

Свежие огурчики, присыпанные зеленым лучком на щедрой белизне натуральной сметаны – такое на Севере он встречает впервые.

– Выпьете? – лукаво улыбается Раиса.

Сидоров, взглянув на Александра и отметив его полную растерянность, небрежно соглашается:

– Ну, давай по одной, для аппетита!

Раиса с пониманием достает из холодильника бутылку водки, которая тут же зарастает белесым инеем, и, ласково протерев ее, ставит на стол. К куриному бульончику и бифштексу с яйцом пропускается еще по одной, до наступления полной эйфории.

Александр уже не жался в смущении и вполне естественно пил чай с кренделем. Вкусный обед, приятное общение в уютной обстановке настраивало душу на умиротворение. Вовсе не хотелось думать о том, что, как поговаривают, Раиса, эта черноглазая Раиса с томной поволокой глаз, удачно совмещает работу со спекуляцией водкой. А добрейшей души Валентина Павловна ежемесячно кладет в карман солидный куш от реализации излишков кондитерских изделий. Все их грехи, подлинные и мнимые, предстояло еще выяснять и доказывать. А пока… ощущалась простая человеческая благодарность гостя за радушный и щедрый прием хозяйки.

Благодушие так и растекалось по телу, когда вдруг из-за двери послышался шум и резкие звуки ожесточенной, но кратковременной перепалки. Память Клинцова встряхнулась, наконец, от обволакивающего человеколюбия и ярко, до мельчайших деталей, вспомнилась сцена, произошедшая с ним в этой же столовой, и с этой же улыбчивой Валентиной Павловной. Всего-то какой-то год назад! Год! Здесь же! Через стенку!

Ощущение, похожее на предательство, по меньшей мере чувство собственной низкой деляческой пронырливости по отношению к тем, кто стоял там, за стенкой, заставило его вновь сжаться и потерять спокойствие. Стыдливо дожевывая кренделек, он вспомнил, как работал плотником в бригаде. И самое ненавистное из воспоминаний – комары и гнус.

Конфликты с мошкой начинались еще ночью, в вагончике, где они жили с Леной. Его металлическая обшивка так нагревалась за день, что дышать внутри него было нечем, а открыть форточку, хоть и занавешенную марлей – невозможно. Сволочное насекомое зудело и жалило всю ночь. Днем, если солнце припекало – она временно исчезала, но ближе к вечеру ее клубки вместе с комариной братией доводили до отчаяния.

Александр сидел на последнем брусчатом венце, мауэрлате, называемом «москвичами» мурлатом, и лихо забивал шканты. Брусья были только что с пилорамы, еще влажные и ароматные. Мауэрлат получился тяжелым, из «листвянки», напоенной густой янтарной смолой и прозванный плотниками из-за ее тяжести «железкой». Клинцову она напоминала медовые рамки, которые они с отцом отбирали когда-то в конце лета из ульев. Тяжелая, ухоженная, ароматная. Но только надломишь, нарушишь неосторожно ее удивительную добротность – медленно, словно нехотя, оставляя столь чудесное хранилище, потечет душистая капля меда…

«Железные» листвянки вышли на венец не от легкомыслия и неопытности: оставшийся материал был сплошь «вертолетом» или с обзолом. Попотели хорошо, затаскивая сначала на леса, а потом и на место. Погода начала портиться. В своем зловещем изобилии появилась мошка. Обильно струившийся пот смешивался с антикомарийной ДЭТой и разъедал глаза. Мошка алчно забивалась под мокрые от пота манжеты энцефалитки, образуя после своих многочисленных укусов нестерпимо чесавшиеся кровавые браслеты. Она яростно лезла под шапочку, за уши и за воротник, разъедала лодыжки ног. Она была всюду! Клубок этой назойливой гадости постоянно висел перед лицом, а надо было работать, и невозможно было с нею сладить. Не уйдешь, не остановишься, не перекуришь. Бригада есть бригада.

Наконец-то обед! Аппетит волчий. Лицо и распухшие уши горят от укусов. По всему телу зуд. Ничего, после умывания станет легче! Ребята поливают друг другу из ковшика, тщательно, с облегчением вытираются и топают на другой конец поселка обедать.

Идти приходится долго, хотя это почитается за отдых. Вид огромной озлобленной очереди в столовую вызывает тихое раздражение и ощущение безысходности. Это повторяется изо дня в день, и надо бы привыкнуть, а не можешь! В зале не продохнуть! Разгоряченные тела в спецовках, угар кухни, постоянные перекуры на улице в тягучем времени ожидания. Убогий интерьер. Зачумленные люди, бережно несущие добытый поднос с едой. Столы, к которым они стремятся, больше напоминают рельефную карту местности на тактических учениях: с холмами объедков, реками пролитого чая. Аграфена, ведающая уборкой столов, изнемогла от непривычно напряженного труда и отчаянно «пошла на прынцып», убирая исключительно к концу обеденного времени. Не снимая тарелок с подноса, люди едят жадно, напряженно, как-то по животному, не раздеваясь, не сбрасывая шапок…

Добрались до раздачи! Клинцов брезгливо взял то, что в меню звалось «чахохбили»: горка переломанных костей курицы с вызывающе задранным вверх обрубком гузки, единственным, на котором хоть что-то имелось от куриной плоти. Александр понюхал этот «апофеоз войны» и почувствовал, как все раздражение дня и новые, только что полученные впечатления, сливаются в один гневный комок. Куриные останки отдавали тухлятиной! Он знал тяжелое положение леспромхозовских холодильников: «Но ему-то что до этого! Что до этого всем этим людям! Временные трудности!? Освоение нефтяных месторождений!? Может быть, еще мифическая Боярка и придуманный Павка Корчагин!? Нет, хватит! Уже несколько поколений выросло и почило в этом извечном «Временные трудности»; «Нужно потерпеть». А эти скоты теряют остатки совести!»

– Вот что делают! – процедил Клинцов, обращаясь к огненно-рыжему пермяку Федору.

– А-а-а, кончай рассматривать, давай быстрей! – поторопил Федор, лязгнув по-волчьи зубами.

Клинцов не стал задерживать очередь. Это было бы не по-товарищески, но, расплатившись на кассе, попросил у ошалевшей от гомона и жары молоденькой девушки:

– Мне нужна жалобная книга.

– Жалобная книга? Зачем? – глупо спросила та.

– Да вот, благодарность вашему коллективу хочу написать. В стихах!

– Это только через заведующую. Вера, позови заведующую! Ее здесь просят!

Уже примерно зная, чем это кончится, Клинцов тоскливо смотрел на своих товарищей, уничтожающих так называемый обед и насмешливо поглядывающих на Клинцова. Однако ждать пришлось недолго. Из-за двери на него решительно двинулась массивная женщина с кукольным лицом.

– Кто здесь заведующую спрашивал?

– Подойдите, пожалуйста, – не менее решительно начал Клинцов, – Судя по меню, вот это, – он указал пальцем на жалкую гузку в раздробленных костях, – называется «Чахохбили». Как это назвать фактически – я затрудняюсь.

– Молодой человек, вы хоть когда-нибудь видели «Чахохбили»? Знаете что это? – тоном ценителя восточной кухни произнесла она и укоризненно покачала головой.

От усталости на вторую волну гнева Клинцова не хватило. Как-то тихо и безразлично он подумал: «Зачем я затеял все это? Чтобы лишний раз унизить себя? Или от моих увещеваний этой многопудовой кукле станет неловко, и ночью, терзаемая муками раскаяния, она обольет своего мужа горючими слезами?» И совсем не по-боевому, он произнес:

– «Чахохбили» я знаю, и, пожалуй, лучше, чем вы. А это – замените.

Заведующая, приятно удивленная скорой развязкой, победоносно развернулась и неспешно уплывая, небрежно бросила:

– Галя, замени ему!

– Сколько мы должны? – весело спросил Сидоров, вытирая рот салфеткой.

Раиса нерешительно пожала плечиками и убежала. Семеня полными ножками, подкатила Валентина Павловна со счетами в руке. Вежливо улыбаясь, она прибросила на костяшках и назвала цену. Обед оказался весьма недорогим. Расплатившись, Сидоров внезапно вспомнил и представил Клинцова:

– Вот, ваш новый бэхээсэсник – Клинцов Александр Николаевич.

Умильно улыбаясь, Валентина Павловна гостеприимно пригласила:

– Что ж, очень приятно. Заходите к нам почаще. Будем рады.

«Интересно, помнит ли она меня? Хотя, едва ли. Сколько у нее таких возмущенных клиентов?»

Вышли. Закурили. Потихоньку пошли в отдел. Впечатления недавнего прошлого и только что минувшего сопоставлялись и сравнивались. «Да, я ловко придумал, став обэхээсником, а они остались стоять в поту и грязи там, за стенкой, – издевался над собой Александр. – Я сижу на их шее, как еще недавно подставлял свою. И какое почтение! Какие лакейские прогибы!»

– Как тебе «голубой зал»? – спросил Сидоров.

– Да, неплохо. Только большая разница с кормежкой в общем зале.

– Ну, это не наше дело. Ты лучше подумай, сколько «палок» за месяц выдашь? Нужно не меньше двух! Проверь какие-нибудь магазины. Проведи контрольные закупы.

– Это все безынтересная мелочевка!

– Ты кончай эти разговоры! Мелочевка! Нам отчитываться нужно. Вал нужен!

В субботу этой же недели начальник объявил субботник. Местом проведения – будущий изолятор, который строился неподалеку. После работы Чурсин в окружении своих доблестных сотрудников предложил:

– Ну что, пора бы службу ОБХСС озадачить. Александр Николаевич, займись организацией, – и, вытащив из кармана мятую пятерку, сунул ее Клинцову. Ободренные жестом начальника, сотрудники начали раскошеливаться.

– Нет, ребята, я не могу, – взмолился Александр. – Мне надо сегодня быть дома.

Чурсин, энергично ковыряя лопатой, но, как и подобает начальнику, державший ухо востро, выпрямился и, холодно взглянув на Клинцова, распорядился:

– Ну что ж, как хочешь. Коллектив обойдется. Гопа, возьми деньги, бери машину и дуй в темпе!

– Дай сюда, – зло буркнул подошедший Гопа, забирая деньги.

– Кто не уважает коллектиу, того и мы не уважаем, – с напускной серьезностью добавил он, ободренный насмешками паспортисток.

Чувствуя себя крайне неловко, Клинцов начал лихорадочно загружать носилки песком, мучительно ожидая окончания субботника.

С приездом Гопы, блестяще выполнившего «задание» и тем оправдавшего доверие и уважение коллектива, вся шайка-лейка направилась в здание отделения. Александр чуть задержался, чтобы идти последним, хотя на него уже никто не обращал внимания.

Под вечер, как это часто бывало, прогуливались до магазина. По улице с редкими фонарями шли неспешно, и Клинцов на скользких проталинах осторожно поддерживал под руку беременную жену. Эти прогулки были регулярными и совершались до самого отдаленного магазина, так как более благородного «прошпекта» не имелось. Еще не достигнув отделения милиции, они услышали мощный хор нестройных голосов. «Уважаемый коллектив» пел свободно и забористо как, вероятно, поют только в Сибири.

– Во дают! – улыбаясь, заметил Клинцов, наблюдая за волнением штор в кабинете уголовного розыска.

– Да, лихие у вас сотруднички, – недоуменно и беспокойно заметила Лена.

Они уже подходили к магазину, когда из распахнутых форточек, в весеннем густом тумане выплыли «расписные, острогрудые челны»…

Последствия этого разбойного рысканья по Волге без особого напряга были видны и в понедельник: участковый, как побитый пес, стремился скорее раствориться на своем участке; гаишник с толпой холуев, освобожденных от работы, спешил «на трассу»; оперативники стремглав бежали на «встречу»… Лишь недавно присланный опальный следователь Качур – восьмипудовый «человечище», чувствовал себя вполне умиротворено, предусмотрительно поправив здоровье заранее припасенным стаканом водки. Его огромная голова с взлохмаченными волосами, висящие на вечно потном носу роговые очки, омерзительный, будто существовавший отдельно от всего тела, огромный вислый живот, говорили о тяжелом детстве и приобретенных пороках. Зайдя в узенький кабинетик Клинцова и тяжело опустив свое грузное тело на стул, Качур продолжительно и скорбно смотрел на работающего Александра. Потом вдруг лицо его оживилось и он, указывая своим жирным указательным пальцем на широкополую шляпу Клинцова, поучительно произнес:

– А вот так шляпу в кабинете не кладут.

– А как же кладут? – наивно улыбаясь, Александр взглянул на свою модную широкополую шляпу, лежавшую на краю стола.

– Вот так нужно класть молодой человек, – перевернув ее и значительно посмотрев на опера, подсказал Качур. И чтоб тому было понятней, добавил:

– Деньги-то куда будут класть благодарные посетители!?

Клинцов хохотнув, поддержал шутку:

– Спасибо. Теперь так и буду класть.

– Ну, что ты сидишь?

– Как сижу? Работаю!

– Эх, сейчас бы сухонького, а? Представляешь, пузырьки на тонких стенках стакана… Тц-а-а! – зачмокал он толстыми губами, покачивая головой. – Сухонького, Сань! Шампанского, тц-а-а!

– Так зачем дело стало? Вон, почти все отделение разбежалось, якобы от избытка служебного рвения, – переводя взгляд на бумаги, серьезно сказал Александр.

– Ну, они… черт с ними, а я вот с тобой хочу! Тц-а-а! Сухонького! Вот и троячок припас, – доставая трешку и кладя ее в шляпу, не унимался Качур.

– Тебя ж во всех магазинах знают, и встречать должны с почтением и любовью, а я человек новый. Да, а ты знаешь, что дела по твоей линии я буду вести? Да, мой дорогой! Так что за успех нашей совместной деятельности непременно нужно пропустить стаканчик-другой. От коллектива, я смотрю, ты шарашишься. Может быть, это так и надо! Но со мной так нельзя, мой дорогой! Давай, давай Сань, давай! – нажимал Качур, заметив колебания Клинцова.

– Да ты что!? В рабочее время, что ли?

– Вот чудак-человек! В рабочее время только и пьют! А дома нужно отдыхать! Да-а, а ты как думал? Закроемся у тебя в кабинете… Дело-то выеденного яйца не стоит! Больше говорим! Время теряем!