Текст книги "Перепросмотр"

Вечером возникали новые вопросы о прошлом, а домыслов и внезапных озарений становилось еще больше. Ужасно разбитый, Александр погружался в сон, как продолжение дневного кошмара.

Жизнь остановилась. Ее внешние проявления были второстепенны и уже ничего не значили. Любая мелочь из этого мира: прочитанная мысль, услышанная мимоходом фраза, ее вещь из прошлой жизни, тут же запускала механизм страдания и создавала угнетенное состояние.

Однажды в гостях веселенькая Леночка, с обычной в таких случаях претензией на звание «души компании»(папина дочка), употребила, говоря о ком-то: «… у нее ни чести, ни совести…» Это так задело мужа, что тот, вскочив с места, зло закричал:

– И ты говоришь о чести?! Ты?! – Возбужденный звуковой ком за столом внезапно улетучился, образовав застывшую тишину. Все смотрели то на Александра, то на Елену, которая с нелепой улыбкой и быстро заполнявшими глаза слезами, не моргая, уставилась на мужа.

Домой шли молча. Падал пушистый волшебный снег, и божественная природа пыталась настроить души молодых людей на свой мирный, любовный лад. Но напрасно… Александр вспомнил, как в первые месяцы их совместной жизни, в такую же тихую снежную ночь Елена искренне, как воспоминание о редких, неземных эпизодах, наполненных светом, коих за всю жизнь-то накапливается совсем ничего, рассказала ему, как они с Сережей, ее студенческим другом, гуляя по зимнему парку, начертали на снегу Елена + Сергей = любовь. А позднее, уже в песне, она услышала подобное и была счастливо удивлена, как содержание песни чудесным образом совпало с пережитой реальностью. Александр вспомнил ее наивное, восторженное лицо и, с едва скрываемым раздражением, стал еще угрюмее.

Зайдя в квартиру, не раздеваясь, он прошел на кухню и вдруг, уткнувшись в угол… зарыдал. Зарыдал страшно, навзрыд, низким грудным голосом. Он уже забыл это состояние, испытанное им когда-то в раннем детстве, а тут… Переполненная душа бурно освобождалась от горечи и обид, во многом придуманных им самим же. Елена, напуганная внезапным пароксизмом, молча и неумело пыталась успокоить мужа, робко гладя его плечо и чувствуя себя виноватой.

Утром, вместо обычной разминки по поводу веселого прошлого своей подруги, Александр стыдливо прятал глаза и ясно понял, что дальнейшая такая жизнь – невозможна. Весной было принято решение о переезде на Север, а в сентябре Александр тронулся в путь.

Поезд все тащился и тащился, тормозя на каких-то полустанках с экзотическими названиями: Оус, Нюрих, Конда… Начиная с бывшей «столицы» Ивдельлага, отмеченной, как и полагается, множеством разбросанных по лесотундре зон, в поезде почти никого не было. Голодный «покоритель» тоскливо взирал на унылые пейзажи: худосочный хвойный подлесок, цеплявшийся за песчаные гривы, такие же тоненькие, с моховой опушкой с северной стороны, березки, пронзительно слабые и одинокие. Поля иван-чая, сиреневыми волнами текущие прочь от железнодорожного полотна, и слабый запах можжевельника, исходящего от пригретых на осеннем солнце зарослей. Вспомнилась родная уральская природа с ее мощными, величественными деревьями и тонким плотным ароматом разнотравья. Стало еще тоскливее.

Расставание с Еленой было холодно-безразличным. Она была в своем коротеньком халатике, в котором обычно встречала гостей, когда жила в общежитии. В ожидании машины лежали на кровати и молчали, думая каждый о своем. Он, раздражаясь одним видом ее халатика, как символом свободной одинокой жизни, злорадно рисовал картины своего героического освоения Севера, когда в новой тяжелой «обстановке борьбы за выживание» он легко забудет эту распутную, падшую женщину, эти полтора года кошмара, связанные с ее грязным прошлым. Она: «Как жаль, что он не хочет понять меня. Ведь многое, что его так раздражает – лишь внешнее и наносное, а то и вовсе придуманное им же, от чего легко можно освободиться. Неужели он не видит, что я смогу быть верной, заботливой женой, лишенной эгоизма и бабских прихотей. Мы так близки с ним по духу, мировоззрению и так хорошо бы смогли вместе жить… Неужели он оставит меня? Ну и ладно! Что ни делается…» В дверь постучали. Прибыла машина, которая должна была докинуть его до областного центра и вокзала. Взяв багаж, Александр холодно, не замечая тихо плачущую Елену, вышел. На улице моросил дождь. «Эх, завтра бы за груздями сгонять», – пронеслось в голове. Забравшись в кузов грузовика, он накрыл прорезиненным плащом багаж, а на себя накинул клеенку – путь предстоял долгий. Даже не взглянув на дверь дома, где стояла Елена, ударив кулаком по кабине, решительно крикнул: «Давай, поехали!»

* * *

Существование невидимой трещины, образовавшейся в их отношениях, радикальным образом сказалось на будущих жизненных перспективах каждого: если ощущение чего-то нездорового, изначально ненадежного, как казалось, «не защищавшего тылы» – все это делало Александра все более женоненавистником и безразличным к собственной карьере и даже жизни, то для Елены духовное несовершенство и хрупкость создаваемого ими семейного пространства только стимулировало стремление к карьерному росту и материальной независимости.

Глава 5

Время в неволе тянется медленно, особенно в одиночке. Отсутствие привычного разнообразия вольной жизни, делает любое мало-мальское, даже не событие, действие – весомым и значительным, чтобы все-таки подстегнуть его, это время заточения, заполнить чем-то. «Вот сейчас я доем этот бутерброд, выпью чаю и покурю; затем зажгу свечу и почитаю или сделаю запись в дневнике; от крыс надо привязать сетку с продуктами повыше…» Мимоходом ничего не делается. Все глубоко, осознанно.

Клинцов забрался под одеяло, зажег свечу, не без жалости к себе наблюдая за исходящим изо рта паром и невольно сравнивая свои страдания с виденными когда-то на картинах образами известных страдальцев. Однако возникшее чувство мгновенно стыдливо исчезло, когда он подумал о товарищах по несчастью, без «одеял и чая» замерзающих по соседству, по ту сторону двери камеры!

Собравшись, открыл свой дневник, заведенный «со времен освоения им Сибири», и сделал первую в эпистолярном стиле «тюремную» запись:

09.09.86

Любимые мои, вы только что ушли и мне, вопреки всему, стало и тепло и радостно. Или от принесенного тобой бульона, или от тепла твоих рук я согрелся, наконец, и моя сырая холодная камера № 10 уже не кажется такой мрачной. «Идена» я перечитал, но почему-то не с таким наслаждением, как раньше. Завтра попробую заняться делом. Буду или писать «касуху», или повторять немецкий, хотя с судимостью перспективы посещения моей исторической Родины – весьма сомнительны. Сегодня, с утра попытался делать зарядку (и даже стоял на голове), но был настолько вял, что все эти манипуляции явно не пошли впрок.

Ленуся, сухари, что ты мне положила к бульону, мне очень кстати. Не зря я их сушил, судьба уже загодя готовила мне «соломки» при падении!

Написал письмо Сержу. Долго читать и писать при свече невозможно – глаза болят. И как это наши предки умудрялись!?

Клинцов, скривившись, потер глаза и устроил паузу, предавшись воспоминаниям.

По приезду в N Александр был принят энергетиком в одно из управлений по освоению месторождений нефти. А в перспективе было даже обещано полвагончика в строящемся «вагон-городке». Веселая энергия бородатых покорителей севера не могла не задеть и бывшего преподавателя. Зарождавшаяся среди дикой тайги людская жизнь, иные ценности, простой, близкий к природе уклад, изобиловал новыми впечатлениями, и вот тогда-то он решил завести дневник, ощущая грядущую новизну бытия. Сейчас он был очень кстати, оживляя в воспоминаниях «былое и думы».

Полистав затертую тетрадь, остановился на первой записи, сделанной тогда, когда о будущем городе и разговоров-то не было.

7 октября 1979

Искал работу. Зашел в один из вагончиков. Вел собеседование с начальником: маленьким, ужасно черным и вертким мужичком, костерившим всех и вся изощренным матом, как только могут его использовать иностранцы – легко и без стеснения, не пережив значимости произносимого. Начальник, как выяснилось позднее, оказался болгарином, поднимавшим нефтяные месторождения чуть не с пионерского возраста. С любопытством взглянув на меня и полистав трудовую, спросил:

– Главным энергетиком пойдешь?

– Пойду. А жилье какое-нибудь предоставите?

– Предоставим, – месяца через три подойдет партия вагончиков. Дам половинку, а пока перекантуйся где-нибудь в поселке. Раздраженно взглянув на мою шикарную, широкополую шляпу и модный длинный плащ, крикнул через открытую дверь: «Катя! Выдай ему комплект»

В северном комплекте я был похож на водолаза и едва передвигал ноги в ватных штанах и валенках. Однако столь нелепый вид не смутил меня, и я непреминул, нарядившись, притащиться на работу в ближайшее время. Было смешно, и я позабавил многих.

Как всегда в России, а на Севере особенно, работа была организована… нет, никакой организацией и не пахло, работа катилась так, что в первую очередь должна была запускаться производственная деятельность, неважно, как и на какое время, но рапорты о готовности должны были греметь и приятно удивлять чиновников в Москве. «Что, уже приступили?! Ну, вы молодцы!» От этого зависела карьера тех, кто нехотя оторвав задницу от уютных кресел теплых московских кабинетов, приезжал на месяц, два в Сибирь, чтобы матерясь и негодуя, втолковывать убогим прорабам, как нужна нефть Родине, и посылать указующей дланью никчемные, несознательные массы в промозглую тайгу.

20.10.1979

Я работаю энергетиком в специализированном управлении, которое подготавливает площадки для монтажа нефтяных скважин и обустраивает временные вагон-городки на месторождениях. Обустройство заключается в том, чтобы вырубить лес на площадке, а потом сложить стволы деревьев друг за другом, образовав дорогу. Потом эта дорога засыпается песком, добываемым из какой-нибудь рядом расположенной «гривы», и «лежневка» готова. Иногда, чтобы «лежневка» дольше оставалась пригодной для проезда в зимнее время, ее поливают водой с песком. Наращивают. Я остолбенел, когда впервые увидел, как могучие кедры и красавицы лиственницы бездарно и обыденно укладываются на вечный покой в какое-нибудь болото и навсегда засыпаются песком. Вероятно, это варварство экономически обосновывалось, но, очевидно, могло быть допустимо только в той стране, где считалось и думалось по-особому, не так как принято в ином мире.

До наступления морозов, пока не установится дорога, было набрано человек тридцать вальщиков, чокеровщиков, сучкорубов и тому подобной экзотики. Уже октябрь, а морозы все еще не ударили. Надо чем-то занимать людей.

– Вот тебе тридцать человек. Делай с ними все, что хочешь, но чтобы люди работали! – выдал мне на планерке неопохмеленный, а оттого не в меру раздражительный шеф.

– У меня пока нет такого объема работ. Материалы еще не получены. Ни кабеля, ни провода, ничего нет, – начал я возмущенно.

– Изыщи! – рявкнул шеф. – Белая кость, что ли? Смотри, здесь север. Здесь пахать надо! – гневно глянув на своих задубелых помощников и матерно выругавшись, закончил покоритель Сибири.

«Да, это тебе не коллектив мягкотелых интеллигентов-преподавателей», – растерянно подумал я, выходя, впечатленный таким монологом.

Веселая команда, большей частью состоявшая из вчерашних зэков, благо от столицы лагерей – Ивделя, было недалече, выжидающе, как стая волков, уставилась на меня, когда я вышел из вагона. Самый мелкий из них, разболтанный фраерок, одетый с подчеркнутой небрежностью в ватник, откинутый на плечи так, чтобы виднелась неприкрытая петушиная грудь с рыжей шерстью, в скособоченной и затертой кроликовой шапке, «походкой пеликана» подрулил ко мне.

– Я бугор здесь, – отрекомендовался шибздик, кивнув в сторону затихшей публики, хитро глядя на меня одним глазом и сильно кося вторым. – Погорбатим у тебя до морозов. Потом на точку. Ты уж нас не обижай, начальник. Закрой наряды как надо, – с улыбочкой, но с ощутимым нажимом выдал бугор.

– Посмотрим, – жестко сказал я, прикидывая, что можно сделать.

Бывшие зэки, как правило, работают хорошо, приученные в свое время «железным» режимом зоны. Однако это исключительно рабский труд, лишенный самого главного в трудовой деятельности: осознания смысла и конечной цели своего труда. Впрочем, их работа мало отличалась от работы миллионов советских людей, таких же в сущности рабов, весь смысл деятельности которых – план, выработка любой ценой. А потом … хоть трава не расти. Были люди, и немалое число, которые, понимая всю лживость существующего строя и социалистического труда, тем не менее, просто не могли работать плохо. Мой отец был именно таким трудовым человеком.

21 декабря 1979 г.

Дали половинку вагончика, в самый пик морозов, –55 градусов. Работа «актируется», и народ сидит по углам. В такие дни приближения природных явлений, будь то ураган, землетрясение или сильный мороз, перегородка, отделяющая тебя от реальной природной жизни и опасности, истончается. Ощущение собственной уязвимости, слабости, беззащитности – усиливается. И когда ты осознаешь это приближение к таинственному и безжалостному, внутренние силы мобилизуются в тебе, и ты становишься более живым. С тебя спадает шелуха «цивилизованности», пустого звона о человеческом величии, и возникает ощущение вечности и единства. Не все способны осознать это. Большинство по-животному чувствуя это приближение собственной шкурой, трусливо уходят от реальности, прячутся за бутылку. Пьют спирт и закусывают строганиной из муксуна (в лучшем варианте), или же проще: пьют водку и закусывают, чем попало. Наружу высовываться опасно. Выдавленная из всего живого вода, обращенная в пар, плотно заполняет пространство. Воцаряется напряженная тишина. Все вокруг экономит энергию, тепло и терпеливо пережидает. Усиленно топятся печи в домах. У начальников пока еще не болит душа о грядущих разморозках сети и квартир, так как ни теплотрасс, ни, тем более, городских квартир еще нет.

Еще до морозов приехала Лена, которой пришлось работать в техникуме до появления кадровой замены по ее специальности. На Севере она тоже была впервые. На перроне, завидев Александра, она кинулась к нему, но муж не принял ее в объятья, легонько оттолкнув – возвращение к старым проблемам не входило в его планы.

– Ты не ждал меня? – смахивая накатившиеся слезы, грустно спросила она.

– Ты же дала телеграмму – значит ждал, – холодно ответил он. – Ну, где твои пожитки?

И опять все «стерпелось-слюбилось», Она угадывала каждое его желание, и было глупо и недостойно вести себя, как капризный ребенок. Демонстрация обид была особенно нелепа, когда Елена, заметив удрученно-надменную физиономию мужа, весело произносила:

– О-о-о! Опять застрадал, застрадал…

Смех легко делал ситуацию комичной, какова она, вероятно, и была на самом деле. Для ее ясного ума и веселого природного нрава поведение мужа было парадоксальным и абсурдным: «Если ты не можешь пережить мое «грязное прошлое» – нужно расстаться. Если осознаешь необходимость забыть его и начать жить с «чистого листа», то – начинай!»

Умозрительно все было ясно и Александру, но вероятно, как всякому угрюмому неврастенику, ему было хорошо, когда было плохо. Да и расстаться с ней ему было бы тяжело. Он, как и раньше, был подвластен своей боли. Она приходила по первому намеку на былые обстоятельства и мучила так глубоко, пока не убеждалась в ответном страдании той, на которую была обращена.

– Вот наши апартаменты, – отворив дверь половинки вагончика, демонстрировал их новое жилье Александр. – Всего три на четыре – двенадцать квадратов. Здесь, – он указал на полки, – прихожая, кухня и, – ударив ногой по стоявшему на полу ведру, – туалет. Здесь – роскошная спальня. Мне пришлось одноместную кровать с панцирной сеткой переделать в двухспальную на деревянной основе. Шикарно, и для позвоночника полезно! Ну, а это чисто моя разработка: мощный обогреватель с киловаттным теном и четырьмя конвекторами. Их я купил за бутылку у местных лесников. Утром минусовая температура внутри. Холодрыга. Не вставая, нажимаем автоматик, я его тут, в изголовье, пришпандорил, и через пять минут – жара. В общем – жить можно! – Лена молча согласилась.

Александр «по блату» устроил Елену в кадры в одно из управлений, в тридцати метрах от их вагончика, и началась северная жизнь.

Прошел год. Первые восторги от «кучи» заработанных денег прошли.

– Ты знаешь, Ленуся, этот долбаный социализм все больше действует мне на нервы. Ты посмотри, сколько зарабатывают плотники? В два раза больше, чем я, инженер! Ну, ясно, диктатура пролетариата, и все для пролетариата. Интеллигенция – всего лишь жалкая прослойка. Но где логика? Учился пять лет в серьезном вузе, имею квалификацию, а пролетарий, имея пару извилин, клепает эти убогие дома и смеется надо мной! Я подчеркиваю – не высокую квалификацию, достойную уважения и, соответственно, зарплаты, а просто рабочие руки и пару извилин, чтобы воздвигать эти «архитектурные шедевры». Да еще иронизируют, когда о зарплате с ними говоришь: «А это кто на кого учился»! Нет, друг мой, я ухожу с этой должности. Набираю бригаду плотников и строю дома. Поработаю год, и уедем отсюда. У нас с тобой на «большой земле» отличная квартира. Только деньги держат нас здесь, поэтому я ускорю этот процесс зарабатывания.

Была набрана бригада и подыскан объект, но… Заказчик, чувствуя свою безнаказанность, работяг обманул и не выплатил обещанного. Последующая поставка стройматериала затянулась… Пришлось Александру самому устроиться плотником третьего разряда в официально работавшую бригаду.

Работа была тяжелая, и это, очевидно, был «путь его тела». Рано утром он шел на «объект» за три километра от его вагончика. При хорошей погоде – легко и быстро, но когда неделями шли дожди, да по дороге, разбитой вдрызг тяжелой техникой… Бригада состояла из парней, «не обезображенных признаками интеллекта». Несколько последних лет они разъезжали по стране, «выполняя объемы». Предыдущий был в Москве, где готовились к Олимпиаде. Ребята получили там квартиры. И уже здесь, на стройке, когда кто-то посторонний спрашивал, откуда они, не без кокетства отвечали, до неприличия акая: «М-а-а-асква». «Бугор» – молодой парень, после окончания техникума. В строительстве не разбирался и уповал на опыт трудяг. Занимался снабжением бригады материалами и составлением нарядов. Когда возникали нечастые вопросы по строительству, он, не обременяя себя размышлениями, с белорусским акцентом произносил: «Та, ляпи!»

Тяжесть работы удваивалась от непрерывных атак комаров и особенно мошки, которая разъедала глаза, набивалась под края рукавов и штанин, висела клубком перед глазами. Вспоминалось: «В поте лица будешь добывать хлеб свой, и не будет возможности отмахнуться от гнуса» Вода была привозная и рыжая от тины. Ее наливали во флягу, чтобы отстаивалась, но она не успевала пройти этот несложный процесс, так как была очень востребована. На обед ходили за километр в леспромхозовскую столовую и, выстояв огромную очередь, получали, наконец, то, что с большой натяжкой можно было назвать обедом. К восьми – девяти часам Александр, пошатываясь от усталости, приволакивался в свой вагончик. Он отпустил бороду, а его вес стал меньше студенческого. Несмотря на это, он никогда не чувствовал себя таким сильным и выносливым, как в это лето. Это был расцвет тела – пик физических сил.

Леспромхозовский отдел рабочего снабжения (ОРС) находился в необычной ситуации. Резко прибывавший поток населения, очень напоминавший времена золотой лихорадки на Аляске, имел две четко обозначенные тенденции: много работать, чтобы много зарабатывать, и много есть, чтобы работать. Есть-то, как раз, было нечего. Нет, дело, конечно, не доходило до вареных башмаков, как это случалось в Доунасе на Аляске, но когда ты делаешь тяжелую работу по двенадцать часов, заедаемый комарами и мошкой, порцией чахохбили с размолотыми куриными костями ты не удовлетворишься. Естественно, ОРС не нес никакой ответственности за «чужаков» и продолжал снабжать только своих, но в магазинах сметалось все. В столовых, после сомнабулического стояния в огромной очереди, чтобы получить порцию «чахохбили», излюбленного блюда столового начальства – тоже. Ситуация, когда на Западе делаются огромные деньги, здесь приводила только к бестолковой нервотрепке и страданию рабочего люда. Дополнительные поставки продуктов для леспромхоза не были предусмотрены, так как не было формальных оснований для их увеличения. Численность же лесников не увеличилась!

ОРС нефтяников еще только строился, и прибывавшие консервы частенько отправлялись «складской шушерой» обратно на «большую землю», где они были большим дефицитом и хорошо реализовывались. Тушенку и крупы выдавали по спискам несколько раз в месяц, а настоящего мяса и овощей (о фруктах говорить просто наивно) народ и в глаза не видывал.

Вот в такое веселое времечко и забеременела Елена. Беременность была трепетно ожидаемой. Окно их вагончика выходило в тайгу, и почти каждый вечер, Елена одергивала занавеску и, как в зеркало, смотрела на темное стекло, в котором отражался ее силуэт:

– Как думаешь, увеличился живот?

– Ну, конечно, – с улыбкой успокаивал Клинцов.

Для супругов начался отсчет времени в ожидании светлого, долгожданного чуда.

Как известно, желания и даже прихоти беременной – дело святое, и выполняются безотлагательно. Как-то ей очень захотелось мяса, и она ненавязчиво попросила об этом Александра. Тот обошел ОРСы, предлагая тройную цену, но так и не добыл ни кусочка. Лена обратилась к жене мужниного бригадира, с которой вместе работала, и о хозяйстве которых была наслышана. Они только закололи «кабанчика» и точно имели запасы свинины. Однако получила отказ. Не зря говорят, что нельзя обижать беременную: не прошло и недели, как ее муж нелепо погиб под гусеницами трактора.

Александру, как единственному человеку в бригаде с «верхним образованием», предложили занять должность, но тот, решив для себя, что работает в бригаде только до зимы, не стал изменять свой уклад жизни и отказался. Однако его неуемная, авантюристическая натура требовала оперативного простора, и он задумал небольшую экспедицию к устью Оби. Было написано письмо Сереге Волошину, которое в последующее время именовалось бы не иначе как «коммерческое предложение». В его основу легло предположение, что времени, с тех пор как «покорители Севера» меняли у аборигенов предметы быта и осколки зеркал на пушнину, прошло не так уж много, чтобы изменить их нравы, и они реально могли бы убедиться в этом. Что являлось тогда для северян большим дефицитом, нетрудно было догадаться. На Севере вообще время от времени принимался «сухой закон» и водка в магазинах не продавалась. Реализация водки для представителей национальных меньшинств жестко преследовалась, так как народы, не имея защитной реакции организма (выработанной «цивилизованными» племенами за тысячи лет употребления aquavita), быстро спивались. Серегу уговаривать не пришлось, и вскоре его улыбающаяся усатая физиономия озаряла убогие чертоги «нефтяного короля».

Правдами и неправдами Александр достал двадцать бутылок водки – целое сокровище; разложили ее по рюкзакам и отправились в путь, «гонимые жаждой приключений». До Березово, где тот самый Алексашка Меншиков, после блестящего подвижничества в Петровы времена, оказался не у дел, добирались на водном трамвайчике. Вышедший на пристани народ как-то деловито разбежался. Вечерело. Густой туман опустился над рекой. Шел мелкий осенний дождь. Оказавшись в одиночестве в этой бесприютной сырости, коммерсанты на мгновенье впали в жуткую тоску от нахлынувших сомнений в перспективности задуманного и неопределенности ближайшего.

– Ну, надо искать гостиницу, – на правах главного авантюриста предложил Клинцов. – Скажите, пожалуйста, как добраться до гостиницы? – обратился он к появившемуся из тумана мужику. Бородатая физиономия. Из глубоко накинутого капора брезентового плаща, откуда, как из канализационного колодца, шел зловонный пар и дым папиросы показалась физиономия мужика, цепко взглянувшего на ежившихся от холода парней. Из колодца грубо вырвалось:

– А вы кто такие!?

– Мы-ы-ы, – нашелся Волошин, – мы – туристы.

– Хм! Туристы-едрена вошь! – подозрительно хмыкнул он. – Поднимитесь на горку, пойдете прямо. Увидите дом с флагом – повернете направо. Через три дома – гостиница.

Отворив двери гостиницы, они замерли от увиденного: на диване сидела хантыйская девушка и вязала носки. Вокруг клубка с пряжей пищала и возилась целая свора мышей! У неврастеничного Клинцова, боящегося мышей, волосы встали дыбом.

– Что это? – глупо спросил он. Девушка, улыбаясь, встала и вежливо, как-то по-старинке уважительно поздоровавшись с вошедшими, развела руками:

– Та ничего, мышки играют. – Мышки при этом сиганули врассыпную, заставив Александра ойкнуть и прижаться к стене.

Зайдя после оформления в комнату, Клинцов философски заметил:

– Ты посмотри, какая у них гармония с природой! Прямо любовь ко всему сущему. А наши дуры заверещали бы… – однако вспомнив собственную реакцию, благоразумно заткнулся.

Утром передохнувшие «туристы» принялись за работу. Оперативно был найден человек, готовый продать все, что угодно, кроме, естественно, Родины. Ребята угощали его водкой, что изначально входило в смету расходов по работе с местным населением, и с любопытством разглядывали аборигена. Маленького роста, так что напяленные болотники с завернутыми краями, казались на нем какими-то волшебными сапогами-скороходами. Очень подвижный и неглупый. Веки изъедены трахомой, хотя взгляд темных глаз живой и плутоватый.

– А вот ты хант, да? – парень молча кивнул. – Вот скажи, здесь же и ненцы живут, так? – парень опять согласно кивнул, – Чем ненцы отличаются от хантов? – Александр, как истинный этнограф-любитель, внимательно наблюдал за парнем.

Вопрос ему не понравился и даже, возможно, обидел:

– Видишь, – он ударил себя кулаком по впалой груди, – мы, ханты – крепкие ребята, девушки наши – красивые, а ненцы… – он скривил физиономию и безнадежно махнул рукой, – они – тундра живут, на север, на губе (Обская губа) олешки пасут. А ханты и олешки разводят, и рыбаки, и, главное, охотники – здесь, однако, мозги нужны.

Молодой хант слегка картавил и, закончив свой монолог, кивнув на три граненых стакана и распотрошенных сырков, весело продолжил:

– Ты наливай, однако!

Выпив, ловко закусил рыбой, вывернув ее через указательный палец. Он быстро хмелел, и прагматичный Серега взглядом показывал «этнографу», чтобы тот ему больше не наливал.

– И главное отличие, – расслаблено продолжал охотник, – когда мы, ханты, говорим – мы не картавим, а когда ненцы говорят – они картавят.

Ребята сдержанно, чтобы не обидеть, улыбнулись, а Клинцов почтительно добавил:

– А-а-а, вот оно как!

Положительный результат переговоров был тем не менее достигнут: Матвей предложил им съездить на лодке в хантыйскую деревню и купить за водку и за деньги, все, что заинтересует. Предложение было принято, хотя оба понимали, насколько оно рискованное. Ехать по бескрайней, забитой шугой ледяной глади Оби неизвестно куда, с полупьяным хантом, в какие-то Ханты-Мужи… Неизвестно, что за люди в этой деревне. Как они отнесутся к коммерческим потугам чужаков? Богатое воображение Александра уже рисовало жестокие картины расправы, и их черепа, с веселой улыбкой украшающие частокол. Выбора не было, однако! На то они и авантюристы!

Дюралевый «Прогресс» с электронным зажиганием (чего, в N еще не было) был естественным продолжением Матвея, как велосипед для голландца. Он выехал на середину реки и начал лихо нарезать круги, вероятно демонстрируя свою удаль и родство со стихиями, чего нельзя было сказать о туристах, притихших, закутанных шарфами от ледяного ветра, и вообще имевших довольно жалкий вид плененных европейцев, которых воинственные аборигены везут на съеденье.

Ханты-Мужи – хантыйская деревня то ли на острове, то ли на полуострове. Крепкие, рубленые из кругляка дома. На коньках домов и на заборах – черепа оленей с рогами – показатель успешности охотника, что вызвало недобрую реакцию Александра.

– Есть такой анекдот, – возбужденно обратился он к Сереге. – Ползут по пустыне два путешественника. Выбиваются из последних сил. На скалах вокруг сидят грифы. Один другому говорит: «Что-то не нравятся мне эти птички, Джон»

Двери домов, естественно, не запираются, в отличие от квартир «цивилизованных» собратьев. В доме одна комната. У окна стол. У стен свернутые оленьи шкуры – «постели». Матвей, оставив ребят, куда-то исчез.

– Пуританская обстановочка. Он что, за соплеменниками погнал? Как в анекдоте: «На первое – второе рассчитайсь!», – беспокоился Александр. Волошин сдержанно хмыкнул и промолчал.

В конечном итоге были куплены несколько пар кисов, шкура росомахи за две бутылки водки, оленьи коврики и прочее.

– Кисы – хорошие! У нас в Мужах кисы оленьими жилами шьют, не то, что на фабрике леской! Леска кожу рвет! – нахваливал товар хант.

Когда ехали обратно в Березово, Матвей, очень довольный сделкой, удовлетворенно поглаживал полученные деньги в нагрудном кармане штормовки и, сладко приговаривая, прикрывал глаза:

– Денежки у меня. Все, однако, получил, – и в порыве благодарности кинулся было целовать руку у рядом сидящего Сереги. Тот ошарашенно отдернул ее и, обращаясь к Клинцову, улыбаясь, сказал:

– Жертва эксплуатации малых народов Севера! Однако!

Какие-то покупки были удачными, какие-то не очень. Коммерсанты не знали, что ни оленьи шкуры, ни коврики в городской квартире не раскинешь. Волос у оленя трубчатый, ломкий, оттого и защищает животных от лютых морозов. Поэтому для себя ханты используют только камуз (шкура, взятая с головы и ног оленя). Однако расчет на любителей северной экзотики полностью был оправдан, и расхватали привезенный из экспедиции товар «на ура».

Отгуляв на вольном Севере целую неделю, пришлось вновь «вернуться к своим баранам». Бетон, щебенка, рвущий нервы гул бетономешалки, мат уставших и раздраженных товарищей… Александр изработался настолько, что все чаще стал загибаться от болей в желудке.

Последний раз так тяжело и так упорно Александр работал в студенческом стройотряде. Бывший борец-вольник, он был крепкого телосложения, а упорство и терпение укоренились в нем еще с раннего возраста: свой дом и домашнее хозяйство – физический труд всегда найдется. Вчерашний управленец, он сильно похудел, отпустил бороду и довольно быстро адаптировался к такому труду, но когда бригада взяла подряд на бетонные работы, даже ему приходилось тяжело. Тарахтенье бетономешалки, «тупая» животная работа и отвратительная пища в обеденный перерыв требовали больших затрат нервной энергии, и его силы пошли на убыль.