Текст книги "Перепросмотр"

К концу осени старая «студенческая» язва «уже всерьез» заныла и закровоточила, заставив обратиться в больницу. После напряженного труда больничная палата и бедный, но стерильный рацион, показались Клинцову райскими кущами. Вожделенный покой и паровые котлетки быстро восстанавливали его силы. И только мысли о своей дальнейшей судьбе вызывали тревогу и беспокойство. Здесь-то он и познакомился с начальником недавно образованного поселкового отделения милиции Володей Чурсиным, и встреча эта оказалась судьбоносной.

Глава 6

Ты не сможешь познать то и стать тем, чем ты являешься, в отсутствии того, чем ты не являешься.

Н. Уолш

В больничной курилке Клинцов заметил живого белобрысого молодого человека, похоже, своего сверстника, который, словно боясь смешаться с безликой толпой в больничных халатах, вел себя обособленно и с некоторым чувством превосходства и снисходительности. Роль большого начальника ему явно не удавалась, но он все равно продолжал «надувать щеки». Познакомились. Когда Чурсин узнал, что Клинцов на перепутье, предложил ему должность инспектора ОБХСС в недавно образованном поселковом отделении. Разговор происходил в коридоре, под огромным фикусом, неопрятным и чахлым. Клинцов такого предложения не ожидал и имел о службе весьма отдаленное представление.

– Ничего, отправим на курсы, поучишься. Звание присвоим. У тебя какое воинское звание по запасу?

– Старший лейтенант, – сказал Александр, сам не особенно веря в это: военная кафедра, месячные лагерные сборы, да четыре года гражданской жизни – не рождали ощущения трудом достигнутого. – Год назад получил.

– Ну вот, присвоим тебе старлея, а это тебе не то, что я, с сержанта начинал, – с некоторым упреком, покровительственно, закончил начальник.

– Ну, а зарплата как? – смутившись и глядя в пол, спросил Клинцов.

– А это уж от тебя зависит, – усмехнулся Чурсин и, прочитав на физиономии Клинцова недоумение, поспешно поправился.

– Ну, ведь сам знаешь, по приходу и расход. Обещают скоро добавить, пока, действительно, немного. Рублей двести.

– На Севере двести рублей уборщица получает, – усмехнулся Александр, еще не забыв свои «длинные рубли» на прежней работе.

– Я ж говорю, скоро добавят, – успокоил Чурсин.

– Что ж, я подумаю, – уклончиво пообещал Клинцов.

Размышления о предлагаемой службе не были мучительны. Александр был авантюристом по натуре, и все новое, неизведанное, тянуло его «со страшной силой», Он трезво оценивал, что это не киношные преступления, раскрываемые неподкупными героями с «холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками». Что достичь чего-то можно только большим трудом и радением, но он плохо знал людей и совсем не знал ни специфику провинциального ПОМа, ни людей, ставших на эту стезю. Какие же были варианты? Ехать обратно «на большую землю» уже не хотелось. Работать в бригаде – явно пренебречь здоровьем. Работы по специальности еще не было, а мотаться на «собачьей» должности энергетика не хотелось тем более. Служба, конечно, интересна, но зарплата… Александр вспомнил про своего дядю, который всю жизнь служил во вневедомственной охране и сейчас уже был начальником областной службы в звании полковника, и решил попробовать тоже.

Яркий представитель местного населения – Володя Чурсин, до образования поселкового отделения в стремительно разрастающемся поселке, служил в малехоньком поселке на Оби, где когда-то родился и вырос. После армии, не особенно прилежный в науках, зато спортивный и услужливый, он подался в органы. В джинсах, с пистолетом на бедре и в ковбойской шляпе, он мотался по службе на казенной «Казанке». Вместо прерий была тайга и могучая Обь, верного коня заменяла верткая лодка, а роль индейцев доставалась добросердечному сибирскому люду, жившему в мелких селениях вдоль великой реки. Когда Володя окончил милицейскую школу, его служба резко пошла в гору благодаря целеустремленности и природной осторожности охотника. Никитич отдавался службе самозабвенно, любил ее, особенно фасадную ее часть, не забывая при этом и себя.

Заступив на должность, недавний «шериф Володька» уже не позволял своим землякам обращаться к нему по-прежнему, по свойски, но требовал исключительно официального тона. Выбор Клинцова на должность инспектора ОБХСС не был случаен. Никитичу всю жизнь не хватало того, что было у Александра, того шарма интеллигентного человека, который дает не столько хорошая образованность и наследственность, сколько воспитание и среда. Покрупнев в собственных глазах, со взрывной энергией вчерашнего маленького человечка, достигшего «высокой» планки, Чурсин начал «обделывать» свой кабинет. Он навозил кучу дефицитных отделочных материалов и принялся за кабинет, уповая на свой незамутненный веяниями цивилизации вкус. Вскоре, важно восседая в крутящемся кресле, начальник уже проводил свою первую планерку.

В узком кабинете, у стены с деревянными, отожженными паяльной лампой панелями, розовым до потолка пенопленом и зелеными шторами на двух зарешеченных окнах, сидел первый «десант солдат правопорядка».

Оперативную обстановку за прошедшие сутки доложил бывший грузчик ОРСа геологов, а ныне бравый сержант милиции, ученик и правая рука Бурцева, детина огромного роста Веня Лыков.

Представили Клинцова, как нового сотрудника и ОБХССника. Благородное собрание без особого интереса взглянуло в его сторону.

Собранный личный состав живо напоминал персонажей из «Короли и капуста» О’Генри – Адмирала и двух карибов. «Адмирал» несколько суетился от желания придать планерке строго официальный «государственный» уровень. Со строгим «государственным» лицом он все зачитывал какие-то дурацкие формуляры, инструкции и приказы. На стульях по обе стороны стола расположилась группа боевых товарищей.

Старлей Бурцев сидел, вытянув ноги и отвалившись на спинку стула. Презрительная гримаса на красном лице красноречиво говорила об его отношении к тому, о чем бубнил начальник. В свободное от рыбалки и охоты время он занимался уголовным розыском. Сам был родом из Зауралья и там работал в паспортном столе, и, хотя по документам значился русским, по поведению и в отношениях с людьми – сказывалась в нем дикая кровь кочевника. Был он черен, узколоб и резок, хамовит и упорен. Отсутствие зачатков какой бы то ни было культуры и совести часто ставили его, как это не парадоксально, в выигрышное положение. Люди с рабской натурой или нечистыми помыслами приниженно заискивали перед ним, что еще больше развращало и укрепляло в нем веру в собственное превосходство. В самом начале своей милицейской карьеры он не преминул вступить в партию, Работая в паспортном столе, Бурцев так увлекся получением мзды, что только благодаря безграничному лицемерию и умению вовремя пасть на колени, ему удалось уйти от наказания. С партийным выговором и отметкой в личном деле его сослали на Север в качестве участкового, чему он был бесконечно рад. Там он открыл свою Сибириаду. К борьбе с преступностью он обращался по необходимости или развлечения ради, притомившись от основного: добычи соболя, ондатры и рыбалки.

Рядом с Бурцевым – бледное испитое лицо с выцветшими серыми глазами сержанта Будырева. Он нервно дергал ногой и тревожно поводил головой, словно искал что-то. Коренной сибиряк, земляк Чурсина, честный, но капризный и сильно пьющий гаишник.

Напротив, томно развалясь и время от времени обмахивая себя «Социалистическими обязательствами рядового И.И. Гопа», сидел беспутный сын восточных славян из Закарпатья, участковый Иван.

Лейтенант Шмелева, начальник паспортного стола, с хитрым, прямо-таки лисьим личиком, сидела рядом со своими вольнонаемными сотрудницами – женами Чурсина и Будырева. Будучи от природы веселыми и озорными сибирячками, сейчас, утомленные бесконечным бухтением начальника, они не без труда изображали серьезность и внимание. За ними, стыдливо потупив хорошенькую головку, сидела недавно принятая, Тонечка, рядовая Овечкина, красавица и безнадежная дура. Какие обязанности исполняла она, оставалось лишь догадываться: то ли профилактику, то ли учет… Она недавно получила форму и, подогнав ее по своей стройной фигурке, была так приятно поражена тем новым содержанием, которое можно было предположить в ней окружавшим ее мужчинам, что не снимала ее даже тогда, когда копала огород. Рядовой Гопа, завидев красотку, масляно улыбался и начинал мурлыкать: «Тоня, Тонечка, милая шалунья…»

За красавицей сидел высокий, спортивного сложения общественник, судорожно тренируя кисти рук ручным эспандером. Он отвечал за «бесперебойный выход на патрулирование дружинников». Жидкий чубчик, набранный по волоску из пробора, проходившего чуть выше уха, безжизненно покоился на обширной лысине, словно приклеенный кошачий хвост. Федя в молодости был боксером, и когда его неуемную спортивную злость повыбили из многострадального черепа, перешел на стройку. По приезде в сибирский поселок Федя страстно, как настоящий Freier, знающий только развлечения, увлекся охотой и рыбалкой. Тут-то и был замечен Бурцевым, который освободил его от оков всеобщей трудовой повинности.

Большинство начальников вновь образуемых предприятий были не прочь запастись и муксуном и нельмой и «шершавым», и за это свое желание без проблем предлагали любой транспорт – от «газушки» до вертолета. Широк по натуре отряд «покорителей» Сибири! И тут все пути вели к Бурцеву, который все знал и мог. Федю готовы были отправить хоть на Луну! И он делал! Ловил, заготавливал, отправлял… Не один, конечно. После таких операций да ласки местного начальства Федя, Федор Егорыч, смотрел на участие в каких-то дружинах, как на школьный спектакль, где его роль была самой смешной. Когда Чурсин, затаренный рыбой благодаря Фединым хлопотам, делал серьезное лицо и обеспокоенно спрашивал, почему очередной раз не вышли дружинники – и Федя и сам Чурсин воспринимали это как веселую игру, только один должен был хмуриться, а другой – смеяться. Общественник в таких случаях обычно весело бил кулаком с зажатым в нем эспандером по колену и произносил, как отзыв на прозвучавший пароль: «Вот обормоты! Я им покажу!»

У самой двери, приглашенная начальником для большей «массовости» собрания, сидела старенькая Филипповна, уборщица. Слава Богу, без швабры! Ей некуда было торопиться, и ее морщинистое лицо выражало спокойный интерес к происходящему.

Все возраставшая численность подчиненных, очевидно, доставляла тщеславное удовольствие молодому начальнику и он очень официально, под грузом огромной, недоступной для понимания «карибов» ответственности, устало вел оперативку дальше:

– Вольнонаемный состав свободен.

Две веселые паспортистки, лысый дружинник (или рыбак?) и Филипповна, встав, вышли из кабинета. Начальник недовольно выдержал паузу, пока за дверьми не смолк женский заливистый хохот и басовитые Федины выкрики: «Ну, обормоты!», и с гримасой, явно подражая районному начальству, возвестил:

– Оперативная обстановка в поселке крайне напряженная.

На следующий день Клинцова вызвал Чурсин и несмотря на то, что тот работал фактически второй день, по деловому сообщил:

– Так, Александр Николаевич, я включаю тебя в график дежурств, потому что дежурить некому.

– Да, но у меня же нет ни формы, ни хотя бы удостоверения. Случись что, в лучшем случае, пошлют подальше. Да и сама ситуация требует наличия… – замялся Клинцов.

– Вот, возьми эти корочки внештатника, – Чурсин вытащил из ящика стола и вручил Клинцову зеленые, напоминающие читательский билет, корочки удостоверения.

– Ну, попробуем с этими, – не вполне удовлетворился Александр.

Заполнив и поставив печать у начальника, он направился в дежурную комнату принимать дежурство.

Лыков сидел за столом дежурки и, не обращая ни на кого внимания, с перекошенной физиономией, сосредоточенно, глядя в осколок зеркала, лежащий на столе, самозабвенно выдавливал прыщи.

– Ты дежурный? – не совсем уверенно спросил Клинцов.

Недовольно оторвавшись от зеркала и не опуская сомкнутых на красной роже пальцев, Лыков, взглянув на Александра снизу вверх, и не найдя в его облике ничего, что пробудило бы в нем особое почтение, продолжал сопя свое занятие.

– Чурсин сказал принять у тебя дежурство, – подавляя раздражение и брезгливость, произнес Клинцов.

– Во, ништяк! – встрепенулся дежурный.

– Так ты новенький, значит!? – быстро вставая и направляясь к висящей на стене шинели, бодро спросил Венька.

– Да. Что здесь у тебя принимать?

– Что принимать? – дежурный несколько раз подкинул связку ключей на своей огромной лапе и, оценивающе глядя на новичка, продолжил:

– Вот, ключи от камеры. Задержанных нет. Журнал. Телефон, – тыча пальцем, показывал он.

Клинцов сел за стол и начал просматривать оперативный журнал. Лыков, перегнувшись своим длинным телом через стол, пошарил рукой в самом углу, и сосредоточенно приговаривая:

– Ну на, ну на… – извлек оттуда начатую бутылку водки.

– Будешь? – предложил он.

– Нет, – ошарашенно ответил Клинцов, глядя, как не дожидаясь от него ответа, Лыков шутя булькает из горлышка. Выпив до дна и молодцевато крякнув, Венька фамильярно похлопал Александра по плечу, и бросив: «Вот так-то!», аккуратно поставил пустую бутылку в мусорное ведро и удалился.

Клинцов окинул взглядом захолустную дежурку, облупленные стены, дряхлый, едва державшийся на ногах стол, за которым сидел и, еще находясь под впечатлением от только что увиденного, похолодел от сомнения: «Зачем это все? Даст ли эта служба здесь то, ради чего он и решился так резко изменить свою судьбу?»

Никогда не сталкиваясь в жизни с правоохранительными органами, даже не умея расшифровать до разговора с Чурсиным аббревиатуру ОБХСС, Клинцов имел о милиции самые розовые представления, навеянные романтикой книго– и киногероев. И хотя в свои годы он прекрасно понимал односторонность и приукрашенность того потока информации о милиции, которую дают нам книги и кино, но был абсолютно убежден, что сама служба поможет ему в собственном самоусовершенствовании, подавив слабые черты характера: нерешительность, излишнюю мягкость, какую-то вечную закрепощенность духа… Бог знает, может быть Клинцов был и прав, рассуждая таким образом, но близко ли было это поселковое отделение на краю экумены с теми воображаемыми образцами духа и силы, которые были у него в голове? Сомнений в этом было все больше. Тягостные размышления прервал забежавший в отделение парень:

– Дежурный, там у магазина поножовщина. Иди быстрей!

Александр, изменившись в лице, успел машинально кивнуть в след убежавшему парню:

– Да, да… – быстро одеваясь и лихорадочно размышляя. – Началось! «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». – Он должен был срочно что-то предпринимать. Так, во всяком случае, показывали в кино. «Опергруппа, на выезд!» – некстати вспомнилось ему и еще больше обозлило: «Ну что я со своим дурацким удостоверением!?» – назойливо, как оправдание собственной нерешительности, приводил он сам себе. «Ты же и пошел на службу, чтобы почаще бывать в таких ситуациях!? Вот, будьте любезны!» – как всегда начал подзуживать внутренний голос. «Ну и что? В глупейшей ситуации набьют морду – вот и все дела! Удостоверением размахивать я, конечно, не стану. В конце концов – это элементарный гражданский долг: вступиться за слабого…» Клинцов за всю свою жизнь ни разу никого не ударил и, более того, испытывал острую физическую неприязнь к дракам. Ему, правда, приходилось получать. Как-то его с товарищем, еще по студенчеству, избивало шесть парней в горсаду. Просто так, ни за что!

Мысль о гражданском долге наконец вытолкнула мягкотелого интеллигента на улицу. На выходе его чуть не сбил угрюмый пожилой мужчина, шедший, похоже, в милицию.

– Дежурный!? – полувопросительно буркнул он. – На перекрестке драка. Нужно разобраться.

– А вы кто? – почему-то спросил Клинцов.

– Да я с водовозки. Да причем тут… – и махнув рукой, мужик пошел своей дорогой.

Александр скорым шагом потрусил к перекрестку. «Получу свою порцию по физиономии, зато уж лучше, чем все это мельтешение», – убеждал он себя.

На перекрестке, однако, он уже не застал драки. Здоровенный Лыков, которого, вероятно, вызвали по телефону из общежития, проворно запихивал какого-то человека в остановленный для этой цели УАЗик.

– Ну, Бичок, – быстро в машину! Бегом! – и захватив своей лапищей ветхую одежонку Бичка, толкнул его в машину.

Клинцов увидел в машине еще одного нарушителя, лицо которого выгодно отличалось от испитой и прокопченной физиономии первого. Когда «злодеи» были доставлены в отделение, Лыков начал составлять на них протоколы задержания и личного обыска, прерывая писанину восклицаниями:

– Ничего, ханурики, посидите в камере, парашу понюхаете! А ты, Бичок, уже в третий раз! Ведь я же тебя посажу, сволочь! Сгною! – Венька явно наслаждался возможностью унизить, что со стороны могло показаться как радение за общественную гигиену. Впрочем, Бичку было решительно все равно, и форма обращения его не смущала.

– Виноват, значит пойду… – пьяно твердил он, ударяя себя по коленке и выражая полную решимость пойти куда-нибудь очень далеко.

Второй из задержанных оказался худым высоким парнем. Длинные волосы, правильные живые черты лица и руки… дрожащие, тонкие, нервные. Ему было тяжело, как очевидно бывает тяжело большинству людей перед такими хамовитыми сержантами, напускающими страхов перед грядущим призраком камеры с ее обитателями.

– Ремень снять! – скомандовал Венька.

– Зачем? У меня штаны спадут!

– Снимай, снимай. Еще вздернешься в камере. – Га, га, га, – загоготал он.

– Я не собираюсь вешаться, но уж если так необходимо… – слова парня звучали приглушенно и как-то судорожно выталкивались изо рта.

– Дежурный! – заорал сержант и сделал решительный жест рукой. – Закрыть и не выпускать! – его лицо при этом излучало чванливое превосходство, и Клинцова покарежило от этих слов и гримас.

Бичок привычно поплелся в камеру, и здесь, чувствуя необъяснимое расположение ко второму задержанному, Александр предложил:

– Может быть, одного закроем? Зачем их вместе?

Венька принял усталый вид человека, которому приходится работать с полными идиотами, шумно вздохнул и, вырвав ключи из рук Клинцова, поторопил:

– Пошли, пошли…

– Может быть, действительно? Зачем? – оживился и сразу поник, взглянув на сержанта, неврастеник. Но прыщавая физиономия Веньки на сей раз выражала нетерпение и досаду. Загромыхали цепи, защелкали замки, и двое остались в вонючей камере. Бичок устало бухнулся на нары и задремал. Москвич (как показала его паспортная прописка), ободренный тем, что в камере, кроме их двоих, никого нет, презрительно сплюнул, переходя на более чистое место, взялся обеими руками за решетку и уронил голову на холодные ржавые переплетения. Завтра они дают концерт в здешнем доме культуры. Знакомые мелодии пронеслись в голове, и на сердце стало теплее.

Старший инспектор уголовного розыска Бурцев прибыл навеселе и, шумно устремляясь в свой кабинет, на ходу гаркнул:

– Дежурный! Давай сюда этого долболоба!

– Кого именно? – спросил Клинцов.

– А что, еще там кто? – Бурцев деловито прошел к камере и, встретившись своим наглым взглядом с полупрезрительным спокойствием москвича, добавил, указывая на него пальцем: – Вот этого, – пошел к себе в кабинет.

Клинцов начал отпирать дверь камеры, по незнанию подбирая один ключ за другим. Приведя задержанного в кабинет, он увидел Бурцева за столом, вальяжно развалившимся на стуле, с презрительной гримасой на лице, когда нижняя губа, упираясь в верхнюю, выгибает ее в характерную дугу. Шумно отрыгнув, инспектор «спустил Полкана».

– Наглец! Ты зачем сюда приехал!?

– Я вам все сейчас объясню, – пытался вставить москвич, но Бурцев, не обращая внимания на его потуги, продолжал:

– Морды бить!? Так у нас своих бичей хватает. Мы здесь работаем и в пятидесятиградусные морозы и летом, мошка заживо людей жрет, чтобы дать стране нефть, черное золото, а ты… инвалидов избиваешь? В кино ломишься!?

– Да я…

– Молчи! Вы там живете в столице в тепле, в комфорте, а сюда шабашить приезжаете, за длинным рублем! Да инвалидов избивать!

– Не избивал я, – пытался протиснуться москвич. Тщетно.

Бурцев, энергично втянув носом и сделав глотательное движение, несся дальше во весь опор:

– Мы здесь в тайге работаем! Понимаешь ты?! В тайге! А такие как ты приезжают из столиц и устраивают мордобития. Вот честное партийное слово: таких бы как ты… – Наконец, выдохшись, Бурцев сделал снисходительную паузу.

Москвич, опасаясь, что ему опять не дадут сказать, торопливо начал:

– Я, собственно, искал руководителя. Я не рвался в кино, как вы говорите – мне это незачем, я посмотрел этот фильм сегодня, тремя часами раньше. В фойе спросил мужчину где найти администратора. Он даже не стал со мной разговаривать и отвернулся. Ну, я и пошел по коридору. А тут он сзади подбегает и кричит: «Куда ты прешь!? Сказано, никого нет!» Схватил меня за руку, потом за шею, якобы выталкивать… Ну, я и съездил ему по роже. Я же не знал, что он сторож.

– По р-о-о-же, – передразнил Бурцев. – Какие слова ты употребляешь!?

– Ну, а как еще назвать его физиономию? Вся перекошенная, орет, слюной брызжет…

Клинцов, присутствующий при объяснении, вспомнил того, о ком шла речь. Это был больной церебральным параличом Гена, работавший в клубе сторожем и слывший в поселке художником. Как ему удавалось писать картины, Александр не представлял: вид у него был действительно жутковатый, а тело и руки, словно в вечных муках, корежило в непрестанном движении. Деформированное лицо, косой глаз, постоянно двигающееся тело, руки, ноги… Гена, по понятным причинам, находился в привилегированном положении, будучи единственным в своем роде самобытным художником, а потому был амбициозен и капризен.

Бурцев покачал головой и заключил:

– Мал, значит, у тебя лексикон, если ты инвалида так обзываешь. Ты пил? – бросил он вдруг, в упор глядя на парня.

– Нет. Я вообще не пью.

– А я не верю, – почти по Станиславскому, ехидно улыбаясь, процедил инспектор. – Тем более ханурикам всяким заезжим, – и, взяв трубку, неторопливо связался со «Скорой помощью»:

– Товарищ Пегина, красотуля ты моя, – расплылся Бурцев. – Будь добра, кисанька, прикати в милицию. Ну, надо! Надо, – инспектор положил трубку и опять ухмыльнулся:

– Сейчас выясним, пил ты или нет.

Москвич не обманул инспектора, но сила, которой он обладал, соединяя в себе власть, лицемерие и хамство, снова запихнула его в камеру.

– Пусть посидит. Подышит кислородом! Га-га-га! Утро, вечера мудренее! – зевнул, потягиваясь, Бурцев.

В дверь отделения вломился возбужденный Венька, с блестящими от выпитого глазами и бордовой физиономией. Он доставил семейного дебошира и, подталкивая, вел в камеру. Тот дурашливо сопротивлялся, стараясь оттянуть время водворения, и потому сержант покрикивал, рисуясь перед новым дежурным и как будто всем своим видом говоря: «Вот так надо работать!»

– Ну, давай! Жертва аборта! Сгною! Не вышибла из тебя дерьмо районная католажка!

Камера приняла и этого бедолагу.

Заглянул на огонек Хабибуллин, сельский участковый, прибывший в поселок по своим делам. Вместе с ним была Тонечка из профилактики. Участковый галантно проводил Тонечку в кабинет уголовного розыска и сам устроился там же.

– Ну, где там у тебя!? Давай сюда! – по-барски крикнул Веньке Бурцев. Тот суетливо потрусил в комнатенку, смежную с дежуркой, где у него была припрятана заначка. Приняв дозу, они укатили по своим делам: старлей спешил к очередному своему должнику, сержант – к подруге, «пока не прошел кайф».

В убогой дежурке за «пьяным» столом сидел Александр и тоскливо листал «Вестник МВД». Время от времени он, с непривычки, отвлекался на лязг цепи о решетку, злобный бестолковый мат и тяжелые вздохи из камеры, где томились люди. Из кабинета Бурцева доносился беспечный хохоток Тонечки, целовавшейся с Хабибуллиным. И то, что люди эти могли позволить себе предаваться ласкам, слыша пьяные стоны и проклятья других людей за решеткой, и само кощунственное наложение этих звуков заставляло Клинцова еще раз за день усомниться в правильности своего выбора. «Зачем он здесь? Может ли быть у него что-то общее с этими людьми? Желая обрести, не потеряет ли того, с чем пришел?»

Мысли были тяжелые. Сердце ныло.

После дежурства, проведя время в жестоких сомнениях и даже порываясь написать рапорт об уходе, Клинцов, боясь обвинений в малодушии, на следующий день все-таки поплелся на службу.

На планерке, которая так развеселила его в прошлый раз, Чурсин мимоходом обмолвился:

– Вот твой наставник на первое время, до первоначальной служебной подготовки, – указывая на чернобрового рядового, – Гопа Иван Иванович. Так что подходи к нему и спрашивай, что непонятно.

Личность «наставника» очень удивила, если не унизила, Александра. Он уже знал, что Гопа служит-то два месяца. Чему он может научить? Однако, перебрав в уме всех доблестных «солдат правопорядка», понял, что это чистая формальность.

Жизнь у Гопы сложилась так, что ему никогда не приходилось быть в роли наставника: армия, где даже национальные особенности не помогли ему получить хотя бы одну лычку; работа киномехаником в родном закарпатском селе; северный леспромхоз, где работал его отец, уехав когда-то на заработки. В отличие от трудолюбивого папы, Ваня был ленив, хитер и плотояден. И вот сейчас он – мудрый наставник. Его существо распирало от гордости и самодовольства. Клинцова же тяготил его покровительственный тон и чванливость.

– Ну, шо тебе объяснить? – чмокая полными губами, начал Иван, – Вот как пишутся протоколы по мелкому хулиганству, вот… нет, это не то. Эй, Лыков, у тебя есть протоколы от 24 июня? – крикнул он через раскрытую дверь дежурившему Веньке.

– Есть! – гаркнул Лыков.

– Иди, возьми у него, – указал пальцем «наставник», устало откинувшись на стуле.

Александр взял протоколы, заполненные корявым почерком Лыкова и, присев напротив Гопы, начал читать. Прочитав второй, сдержанно засмеялся.

– Шо ты там смешного нашел? – строго, совсем по-учительски, спросил Ваня.

– Да вот прочитай, – предложил Александр, подавая протокол, где о причинах задержания говорилось: «Гражданин Махлов находился на улице Центральная и этим оскорблял человеческое достоинство и общественную нравственность»

– Ну и шо? Все правильно написано. Тебе учиться надо, а ты хиханьки! Сидишь здесь!

С лица Клинцова медленно сошла улыбка и он, уже с меньшим энтузиазмом, спросил:

– Ну, что там еще?

Гопа достал из папки протоколы допроса и несколько объяснительных и, тыча пальцем, назидательно поучал:

– Если допрашиваешь, то вот здесь, внизу, нужно, чтобы расписался, что ты его предупредил о даче ложных показаний. Если объяснительная, то не надо. И всегда в конце протокола даешь ему, чтобы он собственноручно записал: «С моих слов записано верно. И роспись. Понял?»

– А если откажется подписывать?

– Ну что значит «откажется»? Ты пиши так, чтобы не отказался, – заулыбался Гопа.

В одном из протоколов, которые Александр продолжал пролистывать, аккуратным почерком Ивана с массой стилистических и орфографических ошибок, кроме всего прочего, было написано: «… и тут я почувствовал, что меня мочит кров…»

– Да, неповторимый язык и оригинальная манера письма у Вас, Иван Иванович. Особенно в этом месте про «кров», которая мочит и мочит, – съязвил Клинцов.

Гопа нервно двинул стулом и, выпрямившись, гневно парировал:

– Вот ты не знаешь, как фабулу записывать надо! Как фабула излагается, а подзуживаешь. Грамотей!

Иван был абсолютно уверен, что загадочное слово «фабула», которое он совсем недавно услышал от Чурсина, принадлежит исключительно профессиональному лексикону и, неоднократно употребив его в своей гневной речи, намеревался сразить им непослушного новичка.

– Причем тут фабула, когда я говорю о стилистической ошибке… А впрочем… – махнул рукой Клинцов, вспомнив реакцию на Венькин протокол.

– Вот именно, – примиряюще подтвердил Гопа. – А теперь, вот тебе листок бумаги. Ручка есть? Пиши: «протокол осмотра места происшествия», – участковый, как на диктанте в школе, не торопясь, выговаривая слова по слогам, положив себе на колени «Сборник процессуальных актов» так, чтобы из-за стола он не был виден, монотонно бубнил: «… указывается время, место и обстоятельства…» Он с огромным наслаждением зачитал бы весь протокол, несмотря на его внушительность, но неповторимая прелесть момента была прервана резким протестом Клинцова, для которого последней каплей терпения был, прямо-таки эйфорический вид «учителя»: плавно качаясь на стуле, словно в качалке перед камином, с небрежно зажатой меж пальцев сигаретой, Иван пускал дымовые кольца, неспешно читая из книги.

– Ты что меня, за идиота держишь!? Я закончил солидный институт. Два года работал преподавателем в техникуме и с этой книжкой без твоей помощи прекрасно разберусь! Короче, «я почувствовал, что меня мочит кров», – засмеялся Александр.

– Как хочешь, – захлопнув книгу и небрежно бросив ее Клинцову, обиженно сказал Гопа и тут же, переходя на спасительный шутливый тон, добавил: – Эх ты, я ж тебя, дурака, уму-разуму хотел научить. – Гопа поднялся и, захлопнув свою папку, картинно вышел из кабинета.

«Классическая хохляцкая манера, – подумал Александр. – Ничего не знаю, но уйду победителем!»

На этом наставничество для Клинцова закончилось.

На первомайские праздники Чурсин, обладавший полудюжиной «бойцов», решил участвовать в церемониальных мероприятиях в этой связи. «Людей посмотреть и себя показать!» Перед возложением венка весь личный состав был построен у крыльца отделения. Сержанты Будырев и Гопа, вероятно, как самые достойные, должны были возлагать венок к подножью обелиска. Оба сержанта, тяжело дыша перегаром и осоловело глядя из-под фуражек, обреченно стояли впереди «колонны», крепко держась за спасительный венок из бумажных цветов. Начальник, встав, как и подобает, во главе, решительно повел милиционеров к деревянному, обшитому жестью и покрашенному «золотом» обелиску, на котором значилось «Первопроходцам Сибири».

Для Клинцова это было очередным испытанием. Его природную застенчивость усугубляла обстановка пошлости и дешевой показухи, предпринимаемой шефом. Возлагать так – это компрометировать саму традицию, мучился он, шагая с опущенной головой, когда вдруг услышал команду:

– На месте стой! Раз-два!

Александр поднял голову и увидел, как растерянный мальчишка лет двенадцати, не зная как затормозить крупных-рогатых, ударил вицей корову с теленком, решив проскочить наперерез «колонне». Чурсин благополучно остановил отряд и этим предотвратил крупное ДТП.

Уже на подходе к толпящемуся у обелиска народу, он был замечен не по возрасту глазастой Филипповной, ведавшей половыми вопросами ПОМа. Последнюю неделю начальник все время отмахивался от ее просьб по поводу половых принадлежностей, а ведро, да и швабру давно пора заменить. И вот, наконец, удобный момент настал! САМ, как гордый петух, чинно вышагивая, идет к ней навстречу! Практичная уборщица решительно кинулась было наперерез неуловимому шефу, но тот, не останавливая движение, столь же решительно произвел несколько упреждающих жестов: «Не подходи мол, старая…» Филипповна обиженно скривила губы и послушно ретировалась.