Текст книги "Лит.ра. Избранные фб-записи (2013-2020)"

24 декабря 2013 г.

Многие, я смотрю, уже в нежном возрасте пристрастились кто к Флоберу, кто к Борхесу, а кто и к Музилю… Моей же любимой детской книжкой остается «Непоседа, Мякиш и Нетак» (ну, после «Золотого ключика», конечно, и адаптированного «Робинзона Крузо»).

26 декабря 2013 г.

Надо формализовать задачу: не вообще 10 книг, а 10 книг авторов на Б. Но с вариантами, например:

1.1 Бодлер 1.2 Баратынский

2.1 Бунин 2.2 Бабель

3.1 Беньямин 3.2 Бахтин

4.1 Бланшо 4.2 Батай

5.1 Беккет 5.2 Брехт

6.1 Борхес 6.2 Булгаков

7.1 Белый 7.2 Блок

8.1 Барт (Ролан) 8.2 Барт (Карл)

9.1 (Ли) Бо 9.2 Бо (Цзюйи)

10.1 Боплавский 10.2 (Битник) Керуак

28 декабря 2013 г.

К итогам года. В Берлине видел лису, зимой. Она пришла на семинар «Что делать» (жаль, не осталась). В Мюнхене, весной, – реликты Третьего рейха (о чем написал эссе «Эффект Английского парка»). В Гамбурге, летом, – ночной порт и гигантские сухогрузы. В Бостоне, осенью, – заснеженный парусник «Constitution» на приколе. Должен был лететь в Гонконг, не случилось. Зато левитировали с Глюклей, коллективно. О количестве переведенных и отредактированных в промежутке статей страшно вспомнить.

30 декабря 2013 г.

Речь, чествующая «Блокаду в слове» Ирины Сандомирской на церемонии вручения ей Премии Андрея Белого:

ТОНКОЕ ЭМПИРИЧЕСКОЕ ПОЗНАНИЕ

Высшим достижением было бы понять, что все фактическое есть уже теория. Синева неба открывает нам основной закон хроматики. Только не нужно ничего искать за феноменами: они сами по себе уже – учение… Есть настолько тонкое эмпирическое познание, что оно глубочайшим образом отождествляется с предметом и через это поднимается до теории.

Гёте. «Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся»

Книга Ирины Сандомирской сложно устроена – это многофигурная композиция с системой двойных зеркал. Так, «Московский дневник» Вальтера Беньямина читается здесь сквозь призму других его работ, прежде всего важнейшего и труднейшего для понимания эссе начала 1920‐х годов «К критике насилия», преломленного, в свою очередь, в оптике Жака Деррида; ранний Михаил Бахтин отражается в ртутной поверхности романа Константина Вагинова «Труды и дни Свистонова», выступающего своеобразным травестийным метакомментарием к «Автору и герою в эстетической деятельности»; «Блокадные записки» и другие тексты Лидии Гинзбург военных лет находят своего жуткого двойника в коллективной монографии «Алиментарная дистрофия в блокированном Ленинграде» под ред. проф. М. В. Черноруцкого 1947 года издания, а также в книге Дж. Агамбена «Что остается после Освенцима: архив и свидетель»; «Клеопатра» Анны Ахматовой уводит в зазеркалье сталинского террора, где шекспировская трагедия «Антоний и Клеопатра» аукается с «Египетскими ночами» и скорбью Пушкина по повешенным декабристам; наконец, в том же чудовищном зеркальном лабиринте Сталин – теоретик языкознания – встречается с прошедшим лагеря и поминающим своих убиенных друзей-обэриутов Николаем Заболоцким.

И все эти «сюжеты» обрамлены историями о двух слепоглухонемых девочках, о том, как мучительно они «очеловечиваются» благодаря строжайше регламентированной педагогической технике, разработанной советскими учеными: обучаются сначала пальцевой азбуке, затем – азбуке «нормального» языка (когда тексты печатаются рельефом или пишутся пальцем на ладони), потом – азбуке Брайля для чтения книг для слепых, а также системе приемов считывания речи пальцами с губ говорящих. Здесь термин биополитика из названия книги – «Блокада в слове: Очерки критической теории и биополитики языка» – обретает свою осязаемо-материальную предметность. Именно эти «рамочные» новеллы дают ключ к авторскому методу – тонкое, или, по-другому, нежное эмпирическое познание (экстремального опыта), о котором говорил Гёте (а вслед за ним Беньямин). И они же методологически оправдывают в противном случае чреватое налетом спекулятивности рассмотрение опыта ленинградской блокады, запечатленного в записках Л. Гинзбург и медицинских документах, как парадигматического для XX века. Ирина Сандомирская не просто помещает этот жуткий опыт в композиционный центр своей книги, но толкует его расширительно, в том числе как опыт смерти и выживания, утраты и обретения языка, его после-жизни (Fortleben) в ситуации лингвистического, политического, мета– и физического террора. Сила и мужество такого подхода в том, что последнее слово, парадоксальным образом, он оставляет не за теоретиком, сколь угодно искушенным, и даже не за литератором или поэтом, этими возвышающимися над историей фигурами (ибо на государственное насилие они способны ответить насилием символическим – герменевтическим, бескровным), а за движением руки «маленькой О.», деревенской слепоглухонемой девочки-сироты, этого «мыслящего тела» страны, за движением руки дистрофика, доходяги – на ощупь, на свой страх и риск обретающим и лепящим контуры того «жизненного мира», который и есть наша история.

2014

4 января 2014 г.

Решил структурировать часть архива, набрел на текст 2001 года об Александре Гольдштейне для книжной колонки в газете «Free Time (Время СПб)». «Аспекты духовного брака», их чтение стало для меня тогда в некотором смысле поворотным. Не думаю, что он видел эту колонку, а жаль. Poor second thoughts.

ГЛУБИНА ЭМПАТИИ

Новая книга критика, эссеиста, прозаика, лауреата престижной премии Антибукер за 1997 год Александра Гольдштейна «Аспекты духовного брака» (М.: Новое литературное обозрение, 2001. – 320 с.) – это своеобразный интеллектуальный роман. Среди его героев – Юкио Мисима, Милан Кундера, Оруэлл, Арто, рабби Нахман, Леонид Добычин, Че Гевара, Яков Голосковер, Махатма Ганди, Саша Соколов и другие.

Жанрово «Аспекты» располагаются между лирической прозой и эссеистикой. Нетривиальные размышления о культуре и искусстве перебиваются описаниями картин современной жизни, в ткань повествования вводятся исповедальные, подчас шокирующие подробности из жизни автора. Границы между тем и другим довольно размыты, часто текст начинается как блистательный этнографический очерк или стихотворение в прозе, а заканчивается прямой гражданственной речью.

Об Оруэлле: «Он дал непревзойденный по глубине эмпатии пример проникновения в психосоматику коммунизма, в феноменологию его коллективного и индивидуального тела – дурно кормленного, усталого, с недолеченными болячками. Он отождествился с этим измученным организмом, с его пластикой, мышлением, речью, типовыми повадками… Оруэлл в одиночку продолжил путь русской литературы, сделав то, что должны были сделать русские авторы… Благодаря Оруэллу была спасена честь русской литературы… Оруэлл провел свою линию как ясновидящий и поэт, он выдерживает сравнение с самыми высокими эмиссарами мировой поэтической воли». О солидарности: «Но революционный писатель, каким, вопреки невозможности, хотел быть и действительно был Травен Торсван, находит себя в отсутствие революции – в болезненном отстаивании идеала солидарности. Раз никому нет дела до отверженных, он скажет о них слово, которого они не услышат, почти наверное не услышат… Все же он говорит. Он, сборщик хлопка, матрос, лесоруб, не затем вырвавшийся из последнего ряда ненужных, чтобы предать своих братьев молчанием, знает, что самое радикальное деяние в литературе – сочувствие к павшим».

Впервые со времен пронзительной слезной клятвы «четвертому сословью», прозвучавшей из уст Мандельштама в самый, казалось бы, исторически неподходящий момент, русский писатель столь самозабвенно возвышается до отстаивания этического идеала. Самозабвенно, потому что идет не только вразрез с господствующей тенденцией, но и наперекор индивидуалистической, чувственной, сибаритской природе своего дара. Мастер нюанса, витиеватости, роскошных южных фактур, пышной и изысканной фразы, заставляющей вспомнить Бруно Шульца, он не желает ограничиваться «чистой лирикой», понимая, что последняя есть в чистом виде продукт социального отчуждения, закрывать глаза на каковое постыдно. Последовательность Гольдштейна в этом вопросе вызывает уважение. Однако стоит указать и на ряд подстерегающих такую позицию опасностей.

Уже само сочетание демократичной по определению гражданственности и слегка вычурного, а потому неизбежно затрудненного, элитарного письма – вещь, чреватая мучительной двойственностью. Одна из составляющих с необходимостью будет стремиться подавить, вытеснить другую. С другой стороны, морализм легко впадает в риторику, а вычурность – в самодостаточное щегольство, демонстрацию писательской силы. Хотелось бы пожелать Гольдштейну пройти между этими Сциллой и Харибдой не потерпев крушения, хотя все говорит за то, что на меньшее, чем крушение, он не согласен.

15 января 2014 г.

Почтовая открытка от Жака Деррида – Авитал Ронелл (8 июля 1979 года): «Я встретил здесь американскую студентку, с которой в прошлую субботу я выпил чашку кофе, она искала тему для диссертации по сравнительной литературе, и, когда она позвонила мне, я подсказал ей несколько мыслей, касающихся телефона в литературе XX века, начиная, например, с телефонной дамы у Пруста или образа американской телефонистки, а затем переходя к вопросу о наиболее современных телематических эффектах в том, что осталось от литературы. Я рассказывал ей о микропроцессорах и компьютерных терминалах, и это ее немного покоробило. Она сказала мне, что все еще любит литературу (я ей ответил, что тоже ее люблю, о да, конечно). Любопытно было бы узнать, что она имела в виду» (Деррида Ж. О почтовой открытке от Сократа к Фрейду и не только / Пер. с фр. Г. А. Михалкович. Минск, 1999. C. 328–329).

Post card from Jacques Derrida to Avital Ronell and «beyond». Wiki qoute: Pulled along by Gisèle Celan-Lestrange, she [A. R.] met Jacques Derrida at a symposium devoted to Peter Szondi. Derrida recounts the meeting in a letter dated the 23rd of June 1979 from «The Post Card: From Socrates to Freud and Beyond». Так зародился проект «Телефонной книги» (1989), the greatest book on technology, philosophy and writing – через (призрака) Целана, его жену и мысли о двойном самоубийстве. (Русский перевод «Открытки…» чудовищен в том, что касается имен, терминологии и концептуальной стороны, но при этом, парадоксальным образом, стилистически в самых головоломных местах – за вычетом, разумеется, названия – выходит почти сухим из воды.)

28 января 2014 г.

 
Сестра твоя залаяла напрасно
Бесстыдные деревья улыбнулись,
Гора сошла с ума опасно
И реки к рекам не вернулись.
Жених сидит и ест невесту,
Старик сосет козу безлюдный.
И теща высунула тела тесто,
И теща показала свои груди.
А теща предложила свои груди
И юбку подняла безумно,
А в окна к нам глядели люди.
 

Геннадий Гор, 1942

2 февраля 2014 г.

P. S. «Чуть не забыл, ты совершенно права: один из парадоксов назначения в том, что, если ты хотела доказать кому-то, что нечто никогда не доходит по назначению, это паршиво. Доказательство, однажды достигшее своей цели, станет свидетельством того, что не стоило этого доказывать. Вот почему, дорогой друг, я всегда говорю: „письмо всегда может не дойти по назначению и т. д.“ В этом его шанс» (Ж. Д.).

3 февраля 2014 г. · отредактировано

Отличное послесловие Eugene Ostashevsky <в книге переводов А. Dragomoschenko «Endarkenment»>. В частности, он делает очень важное замечание, что АТД вносил изменения в оригинальный текст после того, как отдавал его в руки переводчика, причем не ставил последнего об этом в известность. От себя добавлю, что нередко он переделывал первоначальный вариант уже после получения перевода, как бы отталкиваясь от иноязычной версии. Поэтому «оригиналы» (и) здесь зачастую отличаются от опубликованных в прежних изданиях: «Even more non-standard is Dragomoschenko’s way of handing his work to translation and then rewriting it some more, without informing anyone of the changes. I stumbled across these revisions only when, starting to compare English versions with Russian originals, I found many variant readings that could not possibly have come about as simple errors».

15 февраля 2014 г.

«Писатели мелют вонючий вздор»

<валентинка от Ф. Кафки>

7 марта 2014 г.

«Николай никак не мог простить прусскому королю данную им после 48‐го года конституцию, и потому, выражая шурину самые дружеские чувства в письмах и на словах, он считал нужным иметь на всякий случай войска на прусской границе. Войска эти могли понадобиться и на то, чтобы в случае возмущения народа в Пруссии (Николай везде видел готовность к возмущению) выдвинуть их в защиту престола шурина, как он выдвинул войско в защиту Австрии против венгров. Нужны были эти войска на границе и на то, чтобы придавать больше весу и значения своим советам прусскому королю» (Л. Толстой. «Хаджи-Мурат»).

9 марта 2014 г.

Вчера после антивоенного митинга на Марсовом поле купил в «Подписных изданиях» на Литейном книжку Гершома Шолема «История одной дружбы» (с ангелом Клее ч/б на обложке).

10 марта 2014 г.

#политическое/поэтическое

«Запорожская Сечь. Ртутный шар, пульсировавший, рассыпавшийся по степи мгновенными завихрениями времени. Впитывая противостояние. Была уничтожена государством как птичья стая, слоящая небо тысячами пернатых челноков. Без нитей. ‹…› Поэзия или состояние языка, доведенного до такой скорости перемещения значений, что возможность их появлений в любой точке так же вероятна, как невозможность такового. ‹…› Еще: поэзия – насилие, сечь за порогом, превращение любого элемента в пустошь, в зияние императива намерения: пусть; опустошение слова словом, желания желанием: в ожидание. Все, что остается на странице, подлежит уничтожению в последующем переписывании/надписывании или чтении» (А. Драгомощенко. «Фосфор»).

11 марта 2014 г. · отредактировано

 
Опять поляки метят на Москву
Понять их можно, ведь столица мира
Сначала Солидарность там и хунта
А после – прямым ходом на Москву
Как в сорок первом, но не оттягать
Теперь земель им исконних российских
Нет, дорогой товарищ Ярузельский
Москвы вам покоренной не видать
 

Д. А. Пригов

11 марта 2014 г.

Российская власть считает произошедшее в Киеве государственным переворотом и не признает новое украинское правительство. Между тем она сама возникла в результате того, что можно назвать государственным переворотом, – в августе 91‐го народ в столице вышел на улицы и отказался подчиняться ГКЧП, Ельцин сместил Горбачева, упразднил СССР и в 93‐м году принял новую Конституцию. Легитимность нынешней российской власти – в этом учреждающем, растянутом во времени революционном – и далеко не бескровном (если вспомнить тот же 93‐й год и последовавшую затем Чеченскую кампанию) – событии. Сейчас структура этого события (а не только травма распада СССР) «отыгрывается» в отношениях с Украиной.

P. S. «Отыгрывание (нем. Agieren; англ. acting out). По Фрейду, ситуация, при которой субъект, находящийся во власти своих желаний и бессознательных фантазмов, переживает их в данный момент тем более сильно и живо, что он не осознает их источника и повторяемости» (Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. «Словарь по психоанализу»).

«Повторяемость» здесь ключевое слово.

13 марта 2014 г.

«Игрок» на новой сцене Мариинки, которую лицезрел впервые. Акустика отличная, постановка так себе, но вот интерьер – не самого зала, а, так сказать, фойе… По убожеству это какое-то Пулково-2, и цены в буфете такие же. Только вместо объявления о посадке – нежный гонг, зазывающий в «янтарную комнату».

13 марта 2014 г.

Если вы еще не забанили этого персонажа, то рискуете узнать много интересного про постсоветское эстетическое бессознательное: Gregory Margovsky (общий друг – Роман Осьминкин) прокомментировал ваш статус. Gregory написали: «Александр, так вы работаете на фашистскую гебню! И в этом вы только что сами публично признались… Ничего, путинская дебильная экономика скоро накроется медным тазом – и от вашего издательства ничего не останется, поверьте. Поэт вы абсолютно никакой, медведь вам на ухо наступил (оттого и пишете верлибры), придется поработать ночным сторожем – как я все эти двадцать лет. Причем репатриировавшись на родину – в Украину. Потому что русские с украинцами точно такие же братья как евреи с арабами: а братья обычно друг дружку взрывают в автобусах и ресторанах. Вы скоро поймете о чем я. И о-о-очень будете любить русских. Примерно как я арабов – после восьми лет в Израиле».

15 марта 2014 г. · отредактировано

«К критике насилия» (1921) Беньямин написал в 27 лет. Но интересно другое. Читал ли кто-нибудь эту работу в констелляции с «Большевизмом как моральной проблемой» (1918) и «Тактикой и этикой» (1919) Г. Лукача?

18 марта 2014 г.

К вопросу о констелляциях, или Революция – это бросок игральных костей. «Из моих последних посещений Берна припоминаю еще две вещи. Беньямин тогда начал читать – пожалуй, в ходе своих разговоров с Баллем и Блохом – Reflexions sur la violence [„Размышления о насилии“] Сореля, которыми он заразил и меня. Его потом долго занимала дискуссия с Сорелем. На письменном столе у Беньямина лежал также „Бросок игральных костей“ Малларме в особом издании ин-кварто, графическое оформление которого, пожалуй, соответствовало броску игральных костей из заглавия. Слова, написанные шрифтами разного размера, перекатывались по строчкам, варьируя черный и белый цвета (по-моему, еще и красный). Вид всего этого был в высшей степени удивительным, и Беньямин объявил мне, что он тоже не понимает текста. В моей неразумной душе остался лишь наглядный образ какого-то преддадаистического продукта» (Г. Шолем).

22 марта 2014 г.

О Вайде, его фильме «Катынь». Возможно, это не лучший его фильм (в других обстоятельствах я бы предпочел «Пепел» или «Все на продажу»), но сейчас «Катынь» – потому что камера там на стороне невозможной скорби, невозможной по определению, как если бы призрак возопил: где твой брат, Каин?

24 марта 2014 г.

К вопросу о констелляциях, или Слабая мессианская сила.

«Здесь говорит мир, в котором спасение не предвидится – поди ж объясни это гоям! Я думаю, в этом пункте твоя критика будет столь же эзотеричной, как и ее предмет: столь беспощадно, как здесь, свет Откровения еще не горел. Это теологическая тайна совершенной прозы. Ведь тот грандиозный тезис, что на Страшном суде речь идет, скорее, о законах военного времени, исходит, если не ошибаюсь, от самого Кафки» (Г. Шолем – В. Беньямину, 1 августа 1931).

«Мессия придет только тогда, когда необходимости в нем уже не будет; он придет в день после пришествия – не в последний день, а в самый последний» (Ф. Кафка).

26 марта 2014 г.

Несколько наблюдений в связи с фильмом Вайды «Валенса. Человек надежды» (именно «в связи», а не про сам фильм).

1. Важная роль политики памяти как мобилизационного фактора в генезисе «Солидарности» (одно из главных требований к правительству на первом этапе забастовки – поставить памятник погибшим в 1970 году во время подавления стихийного выступления рабочих судоверфи против повышения цен).

2. Первоначально это была – в классическом марксистском ключе – «борьба за грубые материальные вещи» (уровень жизни и условия труда рабочих показаны как нестерпимые).

3. На это «ядро» накладываются в качестве катализатора а) политика памяти; б) католический фактор (апофеоз: когда правительство готово применить силу для пресечения стачки, Валенса предлагает провести мессу и тем останавливает насилие).

4. Страх чехословацкого сценария 68 года, т. е. введения советских войск, причем с обеих сторон: правительство и силовиков этот страх делает более уступчивыми и осторожными, лидеров же «Солидарности» он заставляет воздержаться от радикальных – политических – требований, ограничившись социальными и экономическими (плюс освобождение политзаключенных).

5. При выдвижении Валенсы на позиции лидера, помимо прочего, немаловажную роль играет то, что он – «чистый поляк» <sic>.

6. Независимость «Солидарности» от движения польских диссидентов-интеллигентов как в интеллектуальном, так и в организационном плане.

7. «Солидарность» – последнее массовое движение индустриальных рабочих, сыгравшее всемирно-историческую роль; по иронии судьбы, первоначально оно выступало, в общем, с позиций демократического социализма, с сильным креном в тред-юнионизм (компромиссная платформа). Фильм заканчивается речью Валенсы в Конгрессе США, где ему рукоплещут стоя.

28 марта 2014 г.

«Николаю снилась Европа и каждая страна будто ребенок тянет ручки к Николаю: Австрия, Пруссия, Франция, Испания, Италия – как девочки, а Англия – как мальчик, толстолицый, вынут из смокинга, курит, рыдая. Индия снилась, как девочка, как Пушкин. Лермонтов ему снился из ночи в ночь, бегал к Шарлотте, старый и жаловался: Лермонтов снится, будто он руку рубит себе и складывает. И Шарлотта записывает в дневнике: опять Лермонтов снился и Николай вне себя, пытает, не снится ли и мне Лермонтов, на мои уверения, что не снится, не верит, дает мне в кровать веревку, чтоб Лермонтов не снился, хорошо, что Бенкендорф в бочке ему снится отдельно, а Лермонтов, будто тот стоит на скале с надписью „Дарьял“ и Николая длиннющей своей рукою щекочет, пуп ищет» (В. Соснора).

3 апреля 2014 г. · отредактировано

Слушал вчера «Квартет на конец света» Мессиана в Концертном зале Мариинки. Он шел во втором отделении. Перед началом специально по громкой связи предупредили, чтобы публика не хлопала между частями (в первом отделении таки хлопала). Куда там. И это при том, что в программке был текст самого Мессиана с цитатой из Откровения и история первого исполнения в лагере для военнопленных в 1941 году. Похоже, это необратимый процесс, особенно заметный в новых концертно-театральных комплексах, где доминирует general public, которая приходит как потребитель, натасканный на формат эстрадного номера/телешоу. Для нее различим только исполнитель-виртуоз, произведение же как целое, его «аура» (а «Квартет» литургичен) – в принципе недоступны (или нежелательны, поскольку разрушительны для режима потребления виртуозности). Техника удерживает. Голая техника vs. голая жизнь военнопленных. По-другому, наверное, уже не будет.

5 апреля 2014 г.

К вопросу о констелляции, или О генезисе понятия «аура» у В. Б. «В лице Бодлера поэт впервые заявляет о своей претензии на выставочную стоимость. Бодлер был своим собственным импресарио. Утрата ореола, или ауры, затрагивает в первую очередь поэта. Отсюда его мифомания» («Центральный парк»).

– Друг мой, вам известен мой ужас перед лошадьми и каретами. Сейчас, торопливо переходя бульвар, пробираясь по грязи прыжками сквозь весь этот движущийся хаос, где смерть галопом летит на вас разом со всех сторон, я сделал резкое движение – и мой ореол соскользнул с головы прямо в месиво на мостовой. У меня не хватило духу его подобрать; я рассудил, что лучше лишиться регалий, чем быть раздавленным в лепешку. И потом, рассудил я, нет худа без добра. Теперь я могу разгуливать инкогнито, совершать подлости, обжираться и напиваться, как простые смертные. И вот я здесь, сами видите, совсем как вы!

– Вы бы хоть дали объявление о своем ореоле или обратились за ним в полицию.

– И не подумаю! Мне и здесь хорошо. И вообще, достоинство меня тяготит. Притом мне радостно думать, что его подберет какой-нибудь скверный поэт и бесстыдно напялит себе на голову. Какое наслаждение – осчастливить другого! Особенно того, кто мне смешон! Представьте себе X или Z! О, до чего это будет забавно! (Baudelaire. «Perte d’aureole».)

4 апреля 2014 г.

К вопросу о констелляции, или Идеальный текст, как я его себе представляю. «Париж – столица XIX столетия», «Центральный парк». Последний дает ключи ко многим натяжкам и двусмысленностям в «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (потеря ореола у Бодлера, звезды как образ-шифр товара – одно-и-то-же в огромных количествах, идея вечного возвращения, переосмысленная под знаком Бланки, и т. д.). Например: «Идея вечного возвращения превращает исторические события в товар массового производства… Учение о вечном возвращении как мечта о предстоящих невероятных изобретениях в области техники воспроизведения… Диалектика товарного производства: новизна продукта обретает (как стимул спроса) неслыханное доселе значение; вечно повторяющееся-одно-и-то-же впервые наглядно появляется в массовом производстве». To be continued.

7 апреля 2014 г.

«Цветы зла» надо полностью переводить заново. «Туманы и дожди» В. Левика – одна из редких удач.

 
Вёсны, осени, зимы, и грязь, и хандра,
Усыпительно скучные дни, вечера, –
Я люблю, когда мгла наползает сырая,
Влажным саваном сердце и мозг обнимая.
 
 
Там, на мертвых равнинах, где свищут ветра,
Где вращаются в долгой ночи флюгера,
Темный дух мой, бегущий от радостей мая,
Вновь воспрянет, вороньи крыла расправляя.
 
 
Что для сердца, подобного гробу, милей,
Чем, проснувшись под инеем, видеть всё ту же
Наших стран королеву, предвестницу стужи, –
 
 
Эту бледную мглу над безлюдьем полей.
– Разве только вдвоем, под рыданья метели,
Усыпить свою боль на случайной постели.
 

7 апреля 2014 г.

Странно, что Брайтон Бич еще держится. Надо, надо брать. И пусть Лонг-Айленд трепещет. Да что Лонг-Айленд, Нью-Йорк! Ведь Брайтон Бич и Нью-Йорк совершенно одна и та же земля и только по невежеству считают их за разные государства. Я советую всем нарочно написать на бумаге Брайтон Бич, то и выйдет Нью-Йорк. Об этом и знаменитый немецкий алхимик пишет: Брайтон Бич – это продолжение черты оседлости иными средствами. Господа, спасем Брайтон Бич! Выйдем все, не стыдясь, и станем. И возьмем. И возглаголют премудрые, возглаголют разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут… Господи, да приидет царствие Твое!

8 апреля 2014 г. · отредактировано

Мне не нравится, как критики (не только кино-) трактуют «Snowpiercer» («Сквозь снег»). Дескать, по сюжету получается, что революция – часть стратегического замысла Системы, санкционирована и организуется ею ради поддержания собственной жизнедеятельности. И любой социальный взрыв, стало быть, всегда используется ею в конечном счете к собственной выгоде, для «перезагрузки». Короче, не рыпайся, сиди на цепи и грызи брошенную тебе кость (даже если эта кость – перемолотая кость твоего товарища: каннибализм как гомеостаз). Во-первых, замысел состоял в том, что восставшие дойдут лишь до отсека с водой, т. е. до середины состава, сократив по ходу свою численность до необходимой Системе. Но они идут дальше, гораздо дальше – вплоть до головного вагона с «вечным двигателем», разрушая политэкономию гомеостаза, выходя за рамки предначертанного им «свыше» сценария. А во-вторых, и это, пожалуй, главное, помимо сюжета в узком смысле есть еще герои, драматизм их становления. И их становление-революционерами в фильме самоценно. В конце они обретают достоинство, решимость обреченных, свободу. Чем и отличаются от рабов, какими были в начале. И если Система всесильна, если она продумала все ходы заранее, то все же остается шанс хотя бы спасти одну душу живу, пусть и ценой (само)разрушения. Свобода или смерть? Да, в последнем счете именно так, если хваленая бесценная жизнь – это голая жизнь, т. е. недожизнь на потребу утонченных господ. В фильме, конечно, есть еще много чего, его драматургия неожиданна и исполнена неразрешимых без насилия (в том числе над собой) противоречий и тем подымается до высот подлинной трагедии. Поезд должен быть взорван.

29 апреля 2014 г.

«Запись писца Мокия, 1553 г.: вышло тогда по многим городам повеление Царя Ивана Васильевича писать книги. И я Мокий написал пять тетрадей. Кроме того не по воле моей поручили мне писать Минею, я же не послушался того. И было мне грозное внушение, и начал я писать поневоле, но Господь меня не оставил: писал я с радостию. Жил я тогда в доме своего брата. И был пожар, и негде мне писать. И я пришел к Федору и Фоме и ркох им: НЕГДЕ ПИСАТЬ!»

<К дню рождения Виктора Сосноры>

30 апреля 2014 г. · отредактировано

Собрался с духом и все-таки посмотрел «Трудно быть богом». Одно лишь предварительное, но принципиальное для меня наблюдение. Камера приплюснута к насекомому копошению тел, вдвинута в плоть гниющего мира. Никакой дистанции, никакой перспективы, без которых невозможна и «точка зрения», рефлексивная позиция. Только аффекты, преимущественно животные, ввергающие в оцепенение. Оптика миметически, на уровне «телесного низа» и «фамильярного контакта», воспроизводит (а)историческое насилие, берет зрителя в заложники своего эстетического (террористического) режима, отсекающего любые другие. Ключевая фраза принадлежит мочащемуся книжнику-умнику, который на вопрос Руматы, что бы он посоветовал богу, отвечает: «Сдуй нас или, еще лучше, оставь нас в нашем гниении». Герман сводит счеты не только с Тарковским и Пазолини, но и с любой политикой истины, если это не истина «голой жизни».

8 мая 2014 г.

«В каждом сновидении есть, по крайней мере, одно место, в котором оно действительно непонятно» (З. Фрейд. «Толкование сновидений» <анализ сновидения 23/24 июля 1895 года>).

10 мая 2014 г.

9 мая отец начинал пить с утра. часам к 4–5 он падал, к вечеру просыпался, снова пил. его песнь песней была «артиллеристы, сталин дал приказ…». я тоже так делаю, но, чтобы начать петь, нужно, чтобы 9 мая было круглый год и чтобы я родился в севастополе в 37‐м.

22 мая 2014 г.

Из карты «По мандельштамовскому Петербургу», подаренной на днях Павлом Нерлером, с изумлением узнал, что прямо напротив моего дома в 1907 и 1911 годах жил Мандельштам – Коломенская, 37, гражд. инж. Л. В. Шмеллинг. Вообще, оказывается, до переезда на Петроградскую сторону в 1915‐м он жил и на Коломенской, и на Загородном, и на Свечном, и на Ивановской (Социалистической). Странно, О. М. совсем не ассоциируется с этими местами. Но еще страннее, что я-то на Коломенской с 1978 года и тысячу раз, наверное, проходил мимо. Блуждал, стало быть, в игрушечной чаще?

13 июня 2014 г.

Или вот еще интересный запрос. Единственное фото – три школьницы лет десяти, в парадной форме, с воздушными шарами. В друзьях четыре человека – Алексей Порвин, Славой Жижек, Никита Миронов и Сергей Круглов (не о., а подводник, но тоже поэт). Чувствую какой-то подвох.

5 июля 2014 г.

Кафка – Витгенштейну, 1911:

«Как мне чужды, например, мышцы руки».

5 июля 2014 г.

В День Достоевского не могу не поделиться одним соображением, которое лишь относительно недавно обрело более-менее отчетливые черты. А именно, почему процентщица (этот вопрос мучил меня со школьных лет)? Подсказка: «Теория Фрейда… продумана вполне капиталистически. По глубочайшей и еще слабо выявленной аналогии, вытесненное, греховное представление и есть сам капитал, выплачивающий проценты преисподней бессознательного» (В. Б. «Капитализм как религия»). Иными словами, ростовщичество – присвоение и капитализация времени как «ничейной» субстанции («субстанции» самой жизни, до всякого «живого труда») – это онтотеологическая матрица товарно-денежных отношений. Искупление – как подсказывает само слово – всегда уже вписано в структуру задолженности. В некоем предвечном банке, банке Абсолютно Другого, включен счетчик. Русский студент-протоницшеанец пришел его выключить, интуитивно целя в самое сердце бессердечного мира. Слепец, – говорит ему Достоевский. – Выключить счетчик не удалось даже Христу (точнее, удалось лишь на краткий миг, который, в свою очередь, был пущен в рост христианством, так что отныне мы у него в неоплатном долгу).