Текст книги "Экология русского языка"

2.3. О сокращении лексического фонда выражения эмоций

Немаловажное место в общем контексте лингвоэкологии должно принадлежать изучению вербализации эмоций, что также получает философское обоснование: «Часто язык отождествляют с разумом или подлинным источником разума. Но такое определение, как легко заметить, не покрывает все поле. Это pars pro toto; оно предлагает нам часть вместо целого. Ведь наряду с концептуальным языком существует эмоциональный язык, наряду с логическим или научным языком существует язык поэтического воображения» [Кассирер 1988: 30]. Между тем в сфере осмысления и языкового выражения эмоций обнаруживаются существенные пробелы.

По сути дела об этом пишет Конрад Лоренц в статье «Восемь смертных грехов цивилизации» [Лоренц 1998: 59]. Одним из восьми «грехов цивилизации» Лоренц считает «исчезновение всех сильных чувств и аффектов вследствие изнеженности». Он пишет: «Развитие техники и фармакологии порождает возрастающую нетерпимость ко всему, что вызывает малейшее неудовольствие. Тем самым исчезает способность человека переживать радость, которая дается лишь ценой напряженных усилий при преодолении препятствий. Волны страдания и работы, сменяющие друг друга по воле природы, спадают, превращаясь в незаметную зыбь невыносимой скуки» [Там же]. Еще более определенно на эту тему высказывается Эрих Фромм: «Не более и не менее как Чарльз Дарвин предупреждал о тех трагических последствиях, которые может принести человечеству отчужденный, чисто научный интеллект. В автобиографии он писал <…>: “Мне кажется, что мой разум превратился в своеобразную машину, которая из массы данных и связей выбирает лишь общие закономерности… Утрата интереса к искусству – это утрата счастья, от которой страдает, возможно, и интеллект, а уж вне всякого сомнения – моральная сторона личности, ибо ослабляется эмоциональная сторона нашей натуры” (Дарвин 1957. С. 148). Процесс, описанный Дарвином, в наше время происходит в невероятно ускоренном темпе; отрыв интеллекта от сердца наблюдается почти повсеместно» [Фромм 2012: 229].

Свидетельством процесса «дистрофии мира эмоций» у «рыночной личности» может служить, в частности, мини-эксперимент, в котором участвовали в качестве экспертов 20 человек с высшим филологическим образованием – магистранты, аспиранты и молодые преподаватели филологического отделения Института филологии и языковой коммуникации СФУ. Респондентам было предложено 120 слов, обозначающих эмоции и эмоциональные состояния, взятые из монографии Е. П. Ильина «Эмоции и чувства» [Ильин 2001], с заданием распределить эти слова по трем рубрикам: часто употребляемые, редко употребляемые и вовсе не употребляемые – с учетом языковых предпочтений респондентов и их социального и профессионального окружения. При обработке анкет существенными считались только те количественные показатели, которые предъявлены не менее чем 50 % респондентов.

Результат эксперимента таков: 44 слова из 120 (то есть 36,7 %) оценены суммарно как редко употребляемые или не употребляемые вообще. Стилистически эти слова характеризуются следующим образом (с учетом стилистических помет в [Толковый словарь… 2011]). Слов стилистически нейтральных – 31: возгордиться, возненавидеть, добросердечный, кроткий, ликовать, млеть, мука, негодование, неистовствовать, неприязнь, неудовольствие, обожествлять, ожесточение, озлобиться, почтение, превозноситься, предубеждение, преклонение, робеть, разобидеться, рассвирепеть, растрогаться, скорбеть (устаревшим и высоким считается в указанном словаре употребление этого глагола с предложно-именным сочетанием «по комчем»), сокрушаться (считается разговорным употребление этого глагола с союзом «что»), смирение, смягчиться, умиление, упоение, уныние, устыдиться, хандра. Слов с пометой «разг.» – 4: взорваться, жалостливый, обозлиться, расчувствоваться. С пометой «книжн.» – 4: благожелательный, благосклонный, одухотворенный, экстаз. С пометой «высок.» – 2: благоговение, гордыня. С пометой «устар.» – 1: приязнь. Слово «кручиниться» охарактеризовано в словаре как принадлежащее «народной словесности». Слово «эмпатия» в указанном словаре отсутствует и толкуется в терминологических словарях (см., напр. [Большой психологический… 2003: 625; Стариченок 2008: 710]).

Конечно, интерпретировать этот результат как свидетельство того, что эти слова отсутствуют в языковом сознании участников эксперимента, нет достаточных оснований. Тем не менее можно сделать вывод о том, что эти слова и соответствующие им понятия находятся не в актуализированной сфере языкового сознания, а в его пассивной части. Оценка этого факта относится к компетенции экологии речи, однако при длительном существовании этой, по сути, негативной тенденции она может стать предметом экологии языка (о разграничении понятий «экология речи» и «экология языка» см. в Главе 1).

Указание на одну из причин возникновения рассматриваемой проблемы содержится в книге Э. Фромма «Иметь или быть?»: «Высшей целью рыночной личности является полнейшее приспособление к требованиям рынка. Человек этого типа больше не имеет своего эго (курсив Фромма. – А. С.). <…> Ибо он меняет свое я постоянно, исходя из принципа: “Я таков, каким ты хочешь меня купить”. <…> Рыночная личность не умеет любить и ненавидеть. Эти “старомодные” чувства не умещаются в ее структуру, которая функционирует исключительно на рассудочном уровне и поэтому избегает как положительных, так и отрицательных эмоций. <…> Преобладание механического, манипулятивного мышления сопровождается атрофией мира эмоций. Поскольку считается, что чувства не помогают, а скорее препятствуют оптимальному функционированию системы, сфера чувств не развивается и остается на инфантильном уровне. Вследствие этого “рыночная личность” отличается удивительной наивностью в области чувств» (выделено мной. – А. С.) [Фромм 2012: 225–230]. Говорит философия и о том, как важно человечеству сохранить способность к эмоциональным переживаниям, чтобы не превратиться в роботоподобных существ: «Наши эмоции и наши чувства как раз и являются той последней оставшейся в нас территорией человеческого, зияние которого будет свидетельствовать о наступившей ночи мира. Этот скудный остаток человеческого существования хочет забрать у нас ХХI век. Быть романтиком в ХХI веке значит защищать эту территорию вопреки всему фактическому, вопреки логике, полагаясь на силу абсурда» [Гиренок 2013].

Следовательно, логично предположить, что в обществе рыночных личностей, бедных эмоционально, не могут успешно развиваться те сферы и стили языка, в которых органично востребован мир тонких и высоких эмоций, а именно поэзия высокого пафоса и высокие стили и жанры прозы. Что мы и имеем в сегодняшней российской действительности.

Ситуация описанных выше лексико-фразеологических утрат зафиксирована лингвистами-русистами. Так, В. С. Елистратов замечает: «На какое-то время создается ощущение, что общество и нация теряют ценностные и нравственные ориентиры и соответственно язык – ориентацию в поле стилей. “Высокое” и “низкое” легко меняются местами (выделено мной. – А. С.), любая ценность относительна» [Елистратов 1998: 58]. Ср.: «Самая большая беда, обозначившаяся в XX веке, заключается в утрате высокого стиля. История русской культуры требует наличия трех стилей – триипостасность литературного языка обусловлена положением, которое точно отмечено тем же Владимиром Соловьевым: словом высокого стиля мы обращаемся к Богу, среднего – к другому (это профессиональная речь, формирующая норму), низким – беседуем с самим собою (в бытовом кругу); исчезновение высокого стиля привело к тому, что вульгарный низкий стиль занял место среднего, традиционно являвшегося источником поступления в литературный язык нормативных элементов системы (средний стиль заместил высокий); произошло то, что Д. С. Лихачев назвал “внедрением в подсознание воровской идеологии”, поскольку широким потоком в нашу обычную речь хлынули экспрессивные формы воровского, вообще криминального происхождения» [Колесов 1999: 151].

В силу всего здесь сказанного с точки зрения лингвоэкологии весьма актуальными представляются исследования по лингвистике эмоций и эмотивной лингвоэкологии – новому направлению, развиваемому профессором В. И. Шаховскими, его коллегами и единомышленниками (см., напр. [Шаховский, 1987, 2007, 2008, 2016; Человек в коммуникации… 2013; Эмотивная лингвоэкология… 2013]).

О большой значимости эмоций и их воплощения в слове говорит и философия, например: «…Чудо языка не может быть заключено в повествовательных предложениях. Ибо с их помощью сдвигаются с места и называются только вещи. Я должен отыскать такие предложения, которые меня потрясают и поражают, лишают покоя и ободряют. Это именно те предложения, в которых действие настойчиво требует от меня, чтобы я захотел стать призванным исполнителем данного действия» [Розеншток-Хюсси 1997: 111].

Надо иметь в виду, что проблема компетентности говорящего в области культуры выражения эмоций имеет большое практическое значение, о чем также напоминает философия: «Но что разъединяет людей, даже при большом сходстве, а также порождает между ними хотя бы преходящий разлад, это разница в наличном настроении, которое почти всегда для каждого бывает иным, в зависимости от его теперешнего положения, занятия, обстановки, физического состояния, минутного направления мыслей и т. д. Отсюда возникает дисгармония между самыми согласованными личностями. Способность всегда вносить поправку, нужную для устранения такого диссонанса, и устанавливать равномерную температуру возможна лишь при наивысшем развитии» [Шопенгауэр 1993: 319].

2.4. О так называемом устаревании слов

Результаты проведенных экспериментов подтверждаются явлением так называемого устаревания слов. Так, в «Словаре устаревших слов» [Словарь устаревших слов 1997] устаревшими названы, например, такие слова в их современном значении, которые в академических словарях (в частности, в словаре под редакцией Н. Ю. Шведовой [Толковый словарь… 2011]) рассматриваются либо как нейтральные (вольный, департамент, ермолка, именитый, инок, клеймо, милость, нива, откла́няться, оковы, палевый, приют, роковой, святцы, сени, служить, смиренный, учтиво, чин, швейцар и др.), либо как несущие стилистическую окраску книжности (бранный, гневаться, вещий, добродетель и добродетельный, искони, неволя, недруг, сибарит) или – реже – разговорности (докучать, душегубство, дюжий, повеса, покамест, рогоносец, хват). Перечисленные слова, несомненно, входят в лексикон носителя так называемой полнофункциональной речевой культуры. Отнесение их к разряду устаревших, по-видимому, отражает ориентацию (возможно, неосознанную) составителей словаря на языковые предпочтения представителей массовой культуры, то есть весьма многочисленных носителей среднелитературного типа речевой культуры [Сиротинина 2012: 713], из языкового сознания которых ушли или уходят прежде всего слова редко употребляемые, а также слова стилистически маркированные, главным образом – книжные. Это неудивительно при нынешнем падении читательской культуры и ухудшении преподавания русского языка и литературы в средней школе.

Очень убедительно рассуждает об устаревании слов писатель Андрей Битов: «Умирают слова, прекрасные, русские, за неупотребимостью <…>. Беднеет словарь с утратой и исчезновением тех подробностей, для которых когда-то язык находил достойные их слова, но еще хуже, если утрачивается сама способность понимать и постигать написанное, когда обедненный язык начинает идти на поводу у им же воспитанного читателя» [Битов 2009: 30]. Далее он приводит проникнутую иронией «Аннотацию-1979» на «Словарь эпитетов русского литературного языка» (М., 1979), из которой приведу без комментариев несколько выдержек: «Из 28 эпитетов к слову ДОМ устар. – три: отчий, добропорядочный, честный. Причем допропорядочный дом даже больше, чем “устар.”, − он “устар. и шутл.”»; «Устар. МИР – благодатный, благодетельный, благополучный, блаженный. Устар. МИР – неправедный и святой. РАДОСТЬ устарела: и быстротечная, и забывчивая, и легкокрылая, и лучезарная, и лучистая, и даже нищенская, но и – святая. Зато ПЫТКА не устарела никакая – ни дьявольская, ни зверская, ни изуверская, ни инквизиторская, ни лютая, ни средневековая, ни чудовищная» [Там же: 114‒115].

По-видимому, проблема устаревших слов – своего рода «черная дыра» лингвистической теории и практики, а ссылки на демократизацию речи, звучащие всякий раз, когда обнаруживаются языковые утраты или массовые нарушения литературной нормы, не более чем эвфемизм, прикрывающий снижение речевой культуры социума.

Таким образом, мы наблюдаем процесс вымывания из языкового сознания значительной части нации нужных для полноценного общения и когниции слов, оборотов и соответствующих смыслов, а это уже травма не только речи, но и языка, так как происходит омертвение его существенной части. Чем это грозит, объясняет также философия. Цитирую фрагмент работы Н. С. Трубецкого «Европа и человечество»: «Культура в каждый данный момент представляет из себя сумму получивших признание открытий современного и предшествующих поколений данного народа. <…> Этот общий запас культурных ценностей, иначе говоря, инвентарь культуры, для успешного дальнейшего развития должен передаваться путем традиции, то есть всякое молодое поколение должно усваивать, путем подражания старшим, культуру, в которой выросло предшествующее поколение и которую это поколение, в свою очередь, получило от своих предшественников. Для каждого поколения полученная таким путем традиции культура является исходной точкой дальнейших открытий, и это обстоятельство является одним из непременных условий непрерывности и органичности развития культуры» [Трубецкой 2003: 706–707].

Удивительно и поучительно, как эти утверждения философа совпадают с мыслями о русском языке выдающегося русского поэта Осипа Мандельштама: «Столь высоко организованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. “Онемение” двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории (выделено мной. – А. С.). Поэтому совершенно верно, что русская история идет по краешку, по бережку, над обрывом и готова каждую минуту сорваться в нигилизм, то есть в отлучение от слова» [Мандельштам 1994: 396].

2.5. О значении богослужебного языка Русской православной церкви для русского литературного языка и культуры

Все вышесказанное наводит на мысль, что одной из причин лексико-фразеологического оскудения речи молодого поколения является неудовлетворительный уровень преподавания русского языка и русской литературы в средней и высшей школе (как в количественном, так и в качественном смысле) и многолетнее исключение из учебного процесса великой книги человечества – Библии, и прежде всего Евангелия, что приводит к тому, что в языковом сознании людей отсутствует большой пласт языковых единиц русского языка, не восполняемый и в практике семейного речевого общения. И не видно, чтобы в образовательной сфере что-то изменилось к лучшему, хотя сетования по этому поводу раздаются уже со времени так называемой перестройки: «Слушать его (о. Антония) было одно наслаждение. Чтобы владеть таким колоритом русской речи, надо с детства прикоснуться к его корням, знать язык прародителей. Когда-то в русской гимназии дети изучали старославянский язык, в храмах Божьих они слышали великолепную церковнославянскую речь. А что они слышат теперь? Дети Франции, Италии, Испании изучают латинский язык, который является прародителем их языков. Наши дети оторваны от этого. Оторваны от языковых корней» (ЛР. 21.12.1990).

Дело усугубляется тем, что либеральная общественность и либерально настроенное духовенство призывает заменить церковнославянский язык как богослужебный язык Русской православной церкви современным русским языком (дискуссию по этому вопросу см., напр., в URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav9.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/Karelin1.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/Alex_pust.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav8.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav7.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav6.shtml (дата обращения – 13.05.2016) и др. статьи на сайтах Православие.ру (http://www.pravoslavie.ru) и Богослов.ру (http://www.bogoslov.ru)). Поэтому есть смысл посмотреть, к каким результатам для церкви и русской культуры привела бы такая операция. Обратимся по этому поводу к суждениям авторитетных иерархов Русской православной церкви и ученых-филологов, высказываемым на протяжении всего XX века. Н. Покровский (1906 г.): «Богослужебный язык возвышенный и поэтический. <…> Молитва церковная не есть обыденное житейское занятие, она переносит нашу мысль и чувства из мира прозы и житейской суеты в область возвышенного, идеального, в горний мир» [Богослужебный язык… 1999: 83–84]. В. Певницкий (1908 г.): «Священный язык, входящий во все богослужебные чины, – это один из камней в фундаменте живого здания Церкви, неразрывно связанный с другими. Будете вынимать этот камень и заменять его другим, можете поколебать утвердившийся строй Церкви, и, вместо мнимой пользы, принесете большой вред. <…> В самом деле, не было ли бы странным для благочестивого слуха и неудобоприемлемым для благоговейного чувства глубоковерующих, если бы церковные молитвы и песнопения, лишив облачений церковного языка, облекли одеждою простых речений нынешнего разговорного языка? Помирится ли благочестивое чувство, если, например, вместо слов: отверзу уста моя, будет сказано: открою рот свой, вместо слова жезл поставим слово палка, вместо слова чело – лоб, вместо слов ланиты – щеки, вместо рамена – плечи, вместо перст Божий – палец Божий и т. п.? Как вы по-русски передадите “всяк мужеский пол ложесна разверзаяй”? Без славянщины вы не обойдетесь при передаче самых простых молитвенных обращений» [Там же 1999: 89–93]. Епископ Андроник (Никольский) (1917 г.): «Было бы странно говорить с Богом на языке обычном, если и в беседе с людьми высшими себя, естественно, мы пользуемся и языком не обыденным, а возвышенным. В частности, для нас, русских, было бы более чем странно сказать или услышать: “возьмите и ешьте, это ведь Тело Мое” или “будьте покойны” вместо “мир вам”. И прочее подобное. Или как, например, перевести по-русски: “Чрево Твое пространнее небес содела”? По-русски это будет, конечно, понятно, но для набожного слуха и сердца это будет совершенно неприемлемо» [Там же: 129]. Академик Д. С. Лихачев (1998 г.): «Преодоление препятствия со стороны постижения языка – несложно (это не латинский язык в католическом богослужении). “Непонятность” лишь усилится, если языком его станет разговорный (обыденный, обывательский) язык, не имеющий всех богословских нюансов в своем словаре, лишенный традиционных фразеологизмов. И это тогда, когда существует близкий язык, но обладающий тысячелетним опытом молитвенного, богослужебного, богословского употребления. “Господи, помилуй” и “Господи, прости” – различны по своему значению. <…> Если мы откажемся от языка, который великолепно знали и вводили в свои сочинения Ломоносов, Державин, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Достоевский, Лесков, Толстой, Бунин и многие-многие другие, – утраты в нашем понимании русской культуры будут невосполнимы. <…> Это язык, который предполагает определенный уровень нравственной культуры. Церковнославянский язык, таким образом, имеет значение не только для понимания русской духовной культуры, но и большое образовательное и воспитательное значение. Отказ от употребления его в Церкви, изучения в школе приведет к дальнейшему падению культуры в России» [Там же 1999: 276–279]. Сейчас мы наблюдаем, что упорное нежелание нашего образовательного ведомства ввести изучение в школе основ церковнославянского языка в том или ином виде уже привело к падению речевой культуры нескольких поколений.

Здесь уместно сказать, что, как мне представляется, если в школьный курс русского языка и литературы в ближайшее время не будет введено хотя бы элементарное знакомство с основами церковнославянского языка (а это потребует совсем немного усилий и времени), да к тому же сторонники перевода Евангелия и литургических текстов на современный русский язык добьются своего, то русский литературный язык потеряет одну из основных опор, и можно будет поставить крест не только на преподавании русской литературной классики (кстати, и классического изобразительного искусства тоже), но и на полноценном понимании качественных публицистических текстов (см. выше результаты пилотажных экспериментов). «Если не признавались такие источники поэзии, как сакральные тексты, молитва, – пишет Вячеслав Куприянов, – то ясна причина непонимания верлибра в русской литературе ХХ века» [Куприянов 2003]. Но дело не только в верлибре. Многие тексты нашей классики не могут быть полноценно восприняты без знания текста Евангелия. Приведу несколько примеров (два примера взяты из [Дунаев 1996]). Так, стихотворение А. С. Пушкина «Странник», в котором есть такие строки: «Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света; / Пусть будет он тебе единственная мета, / Пока ты тесных врат спасенья не достиг…» (здесь и далее выделено мной. – А. С.). Глубинный смысл этих строк можно понять только в том случае, если вам знакомо евангельское «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие к погибели, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф., 7, 13–14). Невозможно понять религиозное содержание стихотворения А. С. Пушкина «Отцы пустынники…» без знания семантики использованных в нем церковнославянизмов и текста молитвы Ефрема Сирина «Господи владыко живота моего…», вдохновившей Пушкина. А религиозно-философский пафос пушкинского шедевра «Пророк» не может быть интеллектуально и эмоционально воспринят без понимания значения и ощущения стилистической роли церковнославянской лексики, составляющей основу этого стихотворения.

Или возьмем творчество Ф. И. Тютчева, например, его стихотворение «При посылке Нового Завета», последние две строфы: «Но этой веры для немногих / Лишь тем доступна благодать, / Кто в искушеньях жизни строгих, / Как вы, умел, любя, страдать, / Чужие врачевать недуги / Своим страданием умел, / Кто душу положил за други / И до конца все претерпел». Полнота восприятия здесь возможна при адекватном тексту понимании семантики таких слов, как благодать, искушенья, страдать и знании соответствующих фрагментов Евангелия, получивших статус интертекстуальности, в данном случае представленных парафразами высказываний Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих» (Ин., 15, 13) и «И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется» (Мф., 10, 22). Кстати, православно-нравственное значение слов страдать, страдание можно понять только в контексте Евангелия и ориентированного на него поэтического дискурса. Ср. у Пушкина в стихотворении «Элегия»: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…». «Неожиданный, парадоксальный исход, – замечает по поводу этих строк М. М. Дунаев. – Так может сказать только истинный христианин. И мужественный духом верующий. Обычно люди бегут от страданий. Пушкиным же очищающие душу страдания не отвергаются, но мыслятся как одна из важнейших жизненных ценностей. Давняя пушкинская дихотомия является в прикровенном облике: ум («чтоб мыслить») и сердце, душа («чтоб страдать») [Дунаев 1996: 220]. Разве можно без знания церковнославянской сюжетной основы, лексики и фразеологии полноценно воспринять мысль и чувство таких произведений русской словесности, как стихотворение Сергея Есенина «Иорданская голубица», где, кроме самого названия, встречаются такие слова, имена, образы и аллюзии: «С дудкой пастушеской в нивах / Бродит апостол Андрей»; «Мати Пречистая Дева»; «Все мы, все когда-нибудь / В тех благих селеньях будем»; «Кто сегодня был любимец – / Завтра нищий человек»; «Дождиком в нивы златые / Нас посетил Авраам»; «Буду тебе я молиться, / Славить свою Иордань». Как стихотворение Осипа Мандельштама, начинающееся так: «Отравлен хлеб и воздух выпит. / Как трудно раны врачевать! / Иосиф, проданный в Египет, / Не мог сильнее тосковать!». Как такие строки стихотворения Бориса Пастернака «Гамлет»: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси. / Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси». Как такие строки стихотворения Ивана Бунина «Люцифер»: «Великий сфинкс, исполненный печали, / Лежал в песках. Израиль, чуждый всем, / Сбирал, рыдая, ржавые скрижали. / Христос покинул жадный Вифлеем». Как библейская сюжетная основа стихотворений Владимира Ходасевича «Путем зерна» и «Слезы Рахили» и стихотворений Анны Ахматовой «Рахиль», «Лотова жена», «Мелхола». И т. д. и т. п.

То же можно сказать и о прозаических произведениях. Невозможно постигнуть глубину содержания и художественное обаяние таких текстов художественной прозы, в которых описываются православные традиции и поступки православных людей, например «Лето Господне», «Неупиваемая чаша» Ивана Шмелева; «Афон», «Валаам», «Преподобный Сергий Радонежский» Бориса Зайцева; «Анафема» Александра Куприна; «Однодум», «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник» Николая Лескова и др. Перечень произведений русской поэтической и прозаической классики, так или иначе связанной с сюжетами, образами и языком Библии и текстов отцов Церкви, можно продолжать и продолжать.

Аргументом в пользу церковнославянского языка как языка богослужебного, а также сохранения живой связи с ним русского литературного языка служат его высокие эстетические качества. Это можно иллюстрировать простым сравнением текстов Евангелия на церковнославянском языке и текстов Евангелия на современном бытовом русском языке. Ср., например: Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся (церковнославянский вариант) и Счастливы те, кто жаждет праведности – они будут удовлетворены (вариант на современном русском взят из протестантской «Книги жизни», изданной обществами «Библия для всех» и «Лайф Паблишер» в сотрудничестве с христианскими церквями в СССР (1990)). Церковнославянский текст – развернутая метафора, современный русский текст лишен этой образности. Кроме того, содержание концепта «правда» значительно шире содержания концепта «праведность» (недаром последний не рассматривается в таком капитальном труде, как «Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования» Ю. С. Степанова [Степанов 1997]). В современном русском языке «праведность», образуемая от «праведный», значит «1. Благочестивый, безгрешный, соответствующий религиозным правилам. Праведная жизнь. 2. Основанный на правде (во 2 знач.), справедливый (устар.) П. суд. П. судья [Толковый словарь… 2011: 714]. Правда же в словаре Ю. С. Степанова (с опорой на словарь В. И. Даля) связывается с понятиями истины и справедливости, которые органично соединяются в понятии «правда» (православный императив – «жить по Божьей правде») [Степанов 1997: 318–320]. Именно такое значение имеет слово «правда» в вышеприведенной заповеди блаженства.

Эстетическая неполноценность переводов (особенно западноевропейских) Евангелия на современный русский язык хорошо подмечена писателем Михаилом Елизаровым: «С Евангелием Цыбашеву не повезло. Ему бесплатно достался какой-то западный перевод, распространявшийся протестантскими миссионерами. Там попадались строки типа: “И сказал он им: – Это мой бизнес, а не ваш бизнес”. Такое нельзя было читать, и он куда-то забросил эту “гуманитарную помощь”» (М. Елизаров, Pasternak). Еще пример. В сводном тексте четырех Евангелий Библии, изданном обществами «Библия для всех» и «Лайф Паблишер», текст молитвы «Отче наш» передается на русском языке так: «Наш небесный Отец, пусть же прославится имя Твое! / Пусть наступит царство Твое и свершится воля Твоя / как на небе, так и на земле. / Дай нам сегодня хлеб на пропитание. / Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. / Удержи нас от искушений и избавь нас от зла. / Тебе принадлежит царство, сила и слава навеки. Аминь».

Сравните этот текст с русифицированным церковнославянским текстом в Евангелии, изданном по благословению Святейшего Правительствующего Синода в Санкт-Петербурге в 1912 году, и тождественным ему текстом Евангелия в русском переводе 1991 года:

«9. Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; / 10. да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя на земле, как на небе; / 11. хлеб наш насущный дай нам на сей день; / 12. и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; / 13. и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь» [От Матфея святое… 1991: 309].

Стилистически эти тексты существенно отличаются. Сопоставим попарно соответствующие слова и обороты: пусть прославится – да святится; пусть наступит и свершится – да приидет, да будет; хлеб на пропитание – хлеб наш насущный; сегодня – на сей день; удержи нас от искушений – не введи нас в искушение; избавь нас от зла – избавь нас от лукавого; Тебе принадлежит царство – ибо Твое есть Царство. Нетрудно заметить, что некоторая архаизация, достигаемая во втором тексте за счет сохранения церковнославянских слов и оборотов, вместе с инверсией (ср.: наш небесный Отец и Отче наш, сущий на небесах; дай нам сегодня хлеб и хлеб наш насущный дай) способствуют высоте стиля, молитвенному пафосу, чего нет в первом тексте. Причем второй текст не менее понятен, чем первый, но в первом тексте утрачен фразеологизм «от лукавого», широко используемый в современном русском литературном языке. Стилистическое и семантическое различие этих текстов хорошо прослеживается в сопоставлении выражений и оборотов: «пусть же прославится имя Твое» (в первом тексте) и «да святится имя Твое» (во втором). Профессор А. Козаржевский по этому поводу замечает: «Помилуйте, “Да святится” – это одно, “Да прославится” – совсем другое. “Святится” – это проявление нашей любви. Вообще, “Отче наш” – это средоточие всех добродетелей. “Иже еси на небесех” – вера, “Да святится имя Твое” – любовь, “Да приидет царствие Твое” – надежда, “Да будет воля твоя” – премудрость, “Хлеб наш насущный даждь нам днесь” – воздержание, “Не введи нас во искушение” – твердость» [Богослужебный язык… 1999: 235– 236]. Обратим внимание на то, что профессор А. Козаржевский цитирует Евангелие на церковнославянском языке, текст которого, данный в русской транскрипции, в целом совершенно понятен русскому человеку.