Текст книги "Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии"

Существующие процедуры новых образований родства

Исследовать эти новые формы союзов означает спрашивать, какое именно событие, происшествие в порядке вещей лежит в основе практики, отправляемой в рамках соответствующих им процедур. Если социологическое око рассматривает процессы, благодаря которым способна образовываться или распадаться как общность вообще, так и общность в определенных условиях, то с точки зрения, наследующей Фуко, происхождение уже имеющейся консолидации не имеет никакого значения, равно как не столь важна его историческая прочность или будущие перспективы. Следует спрашивать лишь о том, возле какого происшествия – можно назвать его «интерпретацией» – это новое родство организуется.

Под «интерпретацией» в этом случае надлежит понимать не любое умозаключение о характере подобного родства – например, с точки зрения его «естественной причины» (как в суждении типа «существует такая врожденная характеристика как ориентация») или же с позиции допущения любых вариаций сексуальных отношений как непатологичных и равноправных. Ни одно из этих умозаключений ничего не говорит об актуальности отношений новых форм союзничества и не может служить прояснением для их фактического существования и устойчивого воспроизводства.

Как, например, с этой точки зрения возможно мужское гомосексуальное родство, по крайней мере в близкокультурных для нас исторических формах? Консервативная часть общества в этом вопросе непоколебима и отказывается возводить это событие к чему-либо, кроме как к демонстрации фалличности, низведенной до нужд взаимного удовлетворения. ЛГБТ-движение упорно этому возражает, но его возражения предсказуемо консолидируются возле попытки убедить политических противников, что гомосексуальные мужчины не так безнадежны, как о них думают, и что они, в частности, способны к образованию устойчивых долговременных связей, воспитанию потомства и т. п.

Все эти способности, даже будучи бесспорными и, вероятно, несправедливо преуменьшаемыми, тем не менее не могут сами по себе стать выражением предсказанной Фуко процедуры образования новой родственной практики. Более того, по мысли Фуко, будучи непосредственно нацелены на задабривание общества и снижение его нетерпимости, заявления о благонадежности гомосексуальных отношений, аналогичной гетеросексуальным, скрывают то, что они делают возможным извлечение удовольствия из новых форм соединений, которые сегодня частично расширяют, а частично стремятся выступить дополнением к традиционным родственным структурам, никогда не встраиваясь в них полностью.

В этом смысле следует провести различие между удовольствием в том смысле, в котором его обычно трактуют, и между тем особым смыслом, который приписывает удовольствию Фуко. В том, что касается первого, в случае мужской гомосексуальности всегда имеет место смещение, связанное с начальным предположением, допущением нулевого уровня, согласно которому мужчины стремятся насладиться друг другом посредством альтернативных форм соития. В то же время эта гипотеза, даже будучи глубоко укорененной в общественном представлении, никогда не выступает как актуальная, поскольку актуальной может быть только интерпретация. В данном случае выносимой обществом интерпретацией, претендующей на более глубокое проникновение в происходящее, является предположение о том, что гомосексуальный субъект наслаждается самим нарушением гетеро-нормативного запрета как такового.

Эта предварительная интерпретация настолько непоколебима, что к ней то и дело присоединяются сами представители гей-культуры, выдвигающие ее на первый план в тех случаях, когда стандартная процедура насаждения терпимости к их любовной жизни кажется им раздражающе-пресной и метящей мимо цели.

В то же время данная интерпретация выступает прикрытием иной процедуры, на которой родство мужчин, включая и мужчин гомосексуальных, может зиждиться. Процедура эта, не имея прямого отношения к внутримужским сексуальным практикам, восходит к функционированию мужских содружеств в целом и в то же время является залогом получения удовольствия от создания и поддержания отношений в них. Не описываемая напрямую, она тем не менее постоянно скользит под поверхностью освещаемых в публицистике и литературе феноменов обращения мужских субъектов друг с другом.

Описать эту процедуру нельзя иначе, как только указав на активно воспроизводимую мужскими субъектами препону, которая, препятствуя их взаимному сближению, в то же время обеспечивает его ценность. Из этого вытекает основное правило мужского общения: никогда не делать ничего ценного для другого мужчины без того, чтобы это действие не выступало в виде действия невозможного, в том числе по соображениям необходимой в мужском общении дистанции, но тем не менее состоявшегося ввиду некоей уступки. Проявляет ли мужчина к другому мужчине особую сердечность, оказывает ли ему какую-либо услугу, в том числе деликатную и выдающую глубокую расположенность и даже преданность, поступается ли он тем формальным идеалом молчаливо-уклончивой маскулинности, в рамках которой мужчины якобы осуществляют все свои внутренние взаимодействия – всякий раз независимо от того, как часто такая уступка совершается и как долго длится, она должна выступать обыгранной в виде единичности и как бы снабженной молчаливым предупреждением, что речь идет о трансгрессии, которая может больше не повториться. «Помни, между нами ничего не может быть: ты и я ничего друг к другу, кроме подозрения и отвращения, испытывать не должны. Тем не менее сегодня мы сделаем исключение из правил».

Можно, как это делают представители гендерных исследований, возводить непрестанно воспроизводимую здесь препону к конструкту, как бы подчеркивая ее искусственность, восходящую к практикам наивно понятой маскулинизации, но в этом случае ускользает ее сконструированность в другом разрезе: а именно там, где сами мужчины прибегают к ней как к творческой условности, постоянно повышая ценность и удовольствие, проистекающие из всего сделанного друг для друга, каждый раз маркируя это как особый случай.

Нетрудно показать, что и само соитие двух мужчин, при всей кульминационности этого действа и его глубоких социальных последствиях, также выступает как всего лишь очередной эксцесс той же самой родственнообразующей процедуры. Тайна, которой это соитие может быть окутано для общества, с одной стороны, может расцениваться как следствие скандальной запретности подобных отношений вплоть до их возможной криминализуемости, но у нее есть и другая сторона, с буквальностью сексуального не связанная и напрямую отсылающая к логике того же самого исключения, чего-то такого, что состояться было не должно и тем не менее имеет место.

Наличие этого исключения, сама сопровождающая мужские отношения ограничительная пометка, специальная сноска, гласящая «это против правила, согласно которому я должен тебя и твою потребность проигнорировать, но тем не менее я для тебя это сделаю», как раз и служит производству удовольствия, стоящего за воспроизводством мужского родства. Легко можно наблюдать, что сами гомосексуальные мужчины при поиске партнера пытаются уклониться от постоянно возникающего и угрожающего им предположения, что они могут от обычных мужчин чем-либо отличаться; что они, другими словами, практикуют и тем самым представляют собой нечто такое, что среди мужчин не принято. Таким образом, если начальная общепринятая интерпретация пытается настоять на эксклюзивности сексуальных актов между мужчинами, выведя их за пределы всех прочих несексуальных типов взаимодействия, то, напротив, искомая интерпретация, к которой первая заграждает путь, состоит в допущении, что сексуальные связи между мужчинами не имеют логического приоритета в ряду прочих осуществляемых мужчинами актов сближения. Любое, в том числе несексуальное проявление мужской близости, является воспроизводством специфического удовольствия, проистекающего из предчувствия образования специального родственного союза, возникающего не по причине того, что либидо якобы безразлично и не знает ориентации, а, напротив, в силу того, что на обыгрываемом исключении базируется вся процедура мужского породнения в целом.

Это означает, что мужское гомосексуальное родство является невозможным – не в смысле отсутствия или нежелательности таких союзов в реальности, а том, что касается их буквальной немыслимости, невозможности сформулировать для них положительное логическое условие помимо означенного парадокса исключительности. В то же время на основании этой логической невозможности они не только успешно образуются, но и служат воспроизводству взаимного интереса в мужских парах и в более многочисленных и летучих мужских любовных и дружеских образованиях. В особенности успешно это воспроизводство происходит в современной ситуации, где данную форму родства дополнительно подкрепляет вовсе не «кризис маскулинности» с ослаблением требований к ней, о котором так часто любят говорить, сколько, напротив, вторично произошедшая в силу провозглашения равенства полов субстрация маскулинного на новых условиях, где оно получает еще больше возможностей свою основную отличительную процедуру воспроизвести. Чем сильнее запреты, налагаемые маскулинизацией, тем ценнее будет взаимная мужская уступка в каждом конкретном случае и тем больше уступок, учитывая их экономическую, служащую воспроизводству удовольствий целесообразность, будет совершаться.

Следует спросить, на чем в таком случае базируется родство женского толка – опять-таки неважно, гомосексуальное или нет. Пожалуй, нигде так отчетливо, как в этом вопросе, не проявляется абсолютная гетерогенность его причин и условий к аналогичному на первый взгляд мужскому способу породнения, вплоть до того, что сам термин «ориентация» (если речь все же об отношениях гомосексуальных) делается крайне неудобным для использования, поскольку он ошибочно подверстывает под одну графу явления однополых отношений с совершенно различной движущей причиной.

Так, мужская гомосексуальность имитативна – осознавший себя ее представителем делает то же, что и другие мужчины из наблюдаемой им социальной группы, включая практики поиска партнера, ухаживания, соблазнения и, собственно, достижения близости. Именно с этой ее особенностью связана консервативная одержимость мыслью, что гомосексуальность «заразительна» и что от нее исходит опасность совращения. До какой бы степени она в действительности ни была безразличной для тех, кто ее не практикует, общество не успокаивается, и подлинная причина питаемой им гомофобной тревоги состоит как раз в имитационной природе этого типа сексуальности и создании родства на ее основе, как если бы, поскольку речь идет о стереотипном воспроизводстве практик внутри сообщества носителей ориентации, существовал риск, что имитация может простереть свои полномочия за пределы непосредственно в ней заинтересованных.

Напротив, женская гомосексуальность в ее значительной части скорее сингулярна: невзирая на чуть ли не большую ее распространенность, чем мужская, вхождение в ее практики всегда автономно. Женский субъект на ее путях практически никогда не находит опоры в «così fan tutte»[5]5
  «Так поступают все» (итал.) – также первая часть названия известной оперы В. А. Моцарта «Così fan tutte, ossia La scuola degli amanti».


[Закрыть], но нащупывает другого женского субъекта через более опосредованное суждение о его нужде, опираясь в то же время на конкретный вывод о том, какую ведущую процедуру в назревающих отношениях следует избрать, то есть о родстве какого именно типа в данном случае пойдет речь, поскольку характер этого родства не выводим из устойчивых и всеобщих обстоятельств, подталкивающих мужчин решать вопрос внутримужского родства в рамках одной и той же процедуры.

Это означает, что в отличие от мужского сексуального союзничества, обнаруживающего, по крайней мере в известной нам культуре, свои основания в жесте некоего неспецифического арете, общей смелости открыться в поиске партнера и поддержании связи с ним, женские союзы всегда не просто историчностны, но и являются исходом реализации целых каскадов практик, на первый взгляд не состоящих с образованием этих союзов в очевидной связи.

В этом смысле женское породнение и практики воспроизводимого в нем удовольствия должны получить совсем иную интерпретацию. Прежде всего следует утверждать, что женское гомосексуальное родство было бы невозможным без происшествия в области литературы – литературы не столько в смысле практики создания библиотеки признанных произведений, сколько практики чтения и его последствий для субъектов, которые или исторически оказывались этой практике глубоко привержены, или, как это происходит сегодня, практически безальтернативно приучены к ней с детства.

Уже Фрейд, заметивший, что женская гомосексуальность, в отличие от мужской, имеет скорее культурное значение, нежели социальное влияние, вовсе не стал, как сегодня нередко настаивают, жертвой предубеждения эпохи полового неравноправия. Напротив, проницательность этого замечания раскрывается там, где женская гомосексуальность, о которой, в отличие от мужской, со времен Сапфо в западной культуре практически ничего не было слышно, открывается заново в эпоху европейской большой литературы и ее последствий для читающей публики.

Прежде всего, начиная с XVIII века женщины впервые обнаруживают, что эта литература находится на их стороне, и произошло это без какой бы то ни было политики квотированности, специального увеличения количества женских персонажей или авторов на литературной сцене. В подобных мерах не было никакой нужды, поскольку читательницы без труда распознали в текстах гораздо более косвенные, но при этом благоприятные для них самих сигналы, свидетельствующие о возникшем здесь особом заходе к демонстрации самого бытия «представителем пола» – и этого особого захода удостоились прежде всего именно мужские протагонистические персонажи. Последние, начиная с художественного канона, начало которому положил Руссо, утратили типичный гендерный фасад, со стороны которого женщины воспринимали их в своем реальном окружении или в исторических преданиях, перестав на страницах книги выступать в виде носителей демонстративной, продиктованной их полом и социальным положением душевной глухоты и замкнутой целенаправленности в своих действиях.

Важно иметь в виду, что это не означало каких-либо реальных перемен как в реальной мужской сексуации, так и в том, что касалось тогдашней социальной дистанции полов. Произошло нечто иное: в литературе возникла новая практика, не выходящая за пределы этой литературы и не оказывающая непосредственного общественного влияния на обычаи и нравы, но при этом открывшая путь другим практикам, связанным с ее появлением. Читающие женщины начинают активнее сообщаться с другими женщинами, у них возникают не просто общие темы для разговоров, но и полноценные речевые и иные практики, служащие производству внутриполового удовольствия, внешне опирающегося на интерес к мужским персонажам, но при этом предваряющим появление влечения к другой женской персоне, способной предъявить удачную или занимательную трактовку мотивов героя.

Это, по всей видимости, противоречит тому, что пишет в своих наиболее известных феминистских манифестах Вирджиния Вулф, настаивающая на существовании непреодолимой стены между женщиной и большой литературой:

«Когда бы я не проходила мимо стройных рядов полок с книгами мистера Голсуорси и мистера Киплинга, я вынуждена снова и снова признавать, что все эти величайшие из творений наших самых прославленных писателей-мужчин остаются для меня пустым звуком. Да и может ли вообще женщина припасть к тому живительному источнику, которым, как наперебой уверяют ее литературные критики, эти произведения выступают для своих читателей? Ведь книги с этих полок не только прославляют исключительно мужские добродетели и живописуют мир одной только сильной половины человечества, но и сам душевный настрой, которым они пронизаны, для женщины просто непостижим… Ведь ни в мистере Киплинге, ни в мистере Голсуорси нет ни капли женского»[6]6
  Woofl V. A Room of One’s own, Penguin books. 2004, p. 118. Перевод мой. – А.С.


[Закрыть].

Крайне интересно, что в этом выпаде, если подойти к нему с точки зрения истории читательской практики, нет ничего соответствующего действительности. Различие, на котором Вулф настаивала, видя в нем непреодолимую стену, никогда не было для женщин-читательниц препятствием: даже статистически женщины как потребительницы «мужской» литературы всегда были в большинстве. Если же учесть тот объем извлечений, которые они для себя из воплощенных в ней практик совершали, женское преимущество в вопросе ее освоения делается несомненным, равно как несомненно и влияние чтения на женское взаимодействие и появление его новых упроченных форм.

Связь между этими событиями – внутренним литературным и внешним, связанным с открытой женщинами процедурой породнения, – таким образом, эмпирически заметна, но теоретически еще только должна быть реконструирована. Можно спросить, как преобразовали возможность женщины желать другую женщину и искать с ней союза произведения, начиная с романтической традиции до приключенческого корпуса Стивенсона, Лондона, Конан Дойля? Проиллюстрировать это наиболее ярко позволяет диккенсовский корпус, развивший предыдущие традиции романизма и окончательно исторически разделивший всех описываемых в литературе мужчин на субъектов отталкивающей генитальной мужественности (аристократичной, воинственной или же разбойничьей) и, с другой стороны, на главных героев в новоевропейском смысле – нарративных «я-героев», или же героев, за которых в третьем лице «мыслил» и объяснялся автор. Подобные герои также обычно были мужчинами, но, как выражаются математики, «со штрихом», со специфической особенностью, отличающей их от традиционно выписанных мужских персонажей. Эти «иные мужчины», таким образом, оказывались в парадоксальном положении: дважды наделенные (мужским) полом – со стороны как общефабульной, так и со стороны приоритетности их взгляда на внутрироманное положение вещей, – они в то же самое время были дважды внеполы – как со стороны выделяющего их нарративного повествования, предлагающего возможности идентификации с протагонистом для читателя любого пола, так и в области, где они явно контрастировали с другими мужскими персонажами – их девтероили антагонистами.

Таким образом, остальные «естественные» второ– и более степенные мужские литературные персонажи воспроизводили мужественность имитативно, тогда как протагонисты совершали это репрезентативно. Собственно, в них не было ничего предзаданно мужского, кроме исторических литературных обстоятельств, в которых они появились и стали частью повествовательного канона.

В итоге герои-мужчины и герои-мужчины оказались отделены друг от друга так же произвольно, как в знаменитом борхесовском примере из Фуко, где животные, только что разбившие кувшин, были отделены от животных, нарисованных тонкой кисточкой. В то же время в рамках заданной логики это разделение оказалось очень действенным и стало ведущей причиной совокупности последствий для женщин, получивших возможность выработать на основе этого канона целый ряд интерсубъективных взаимодействий, имеющих решающие следствия для их душевной организации и создав условия не только для сепарирования от мужчин, но для открытия женщинами друг друга.

Следует, по всей видимости, признать, что другие художественные повествовательные виды искусств – такие, например, как театр или опера – по всей видимости, действительно раскрепостив женщин в светском смысле, в то же время играли в описываемом здесь создании условий для тайного союзничества гораздо меньшую роль. Театральное действие в любом случае продолжало реализовывать повествование о мужских персонажах через тот же самый фасадный имитативный план, с которым женщины, таким образом, снова лишались возможности порвать, в отличие от чтения художественной литературы, действительно, все чаще предлагавшей под видом мужчины нечто совершенно новое, на что женский субъект мог теперь опереться и обратиться по этому поводу к другой женщине.

С одной стороны, с существующей точки зрения на женский вопрос это может показаться парадоксальным, поскольку существует феминистская традиция искать истоки женской эмансипации в содержательно более близких к теме женской судьбы литературных произведениях, которые в идеале также были созданы женщинами, как будто бы здесь имел также значение личный пример женского успеха в качестве признанного авторства. Традицию подобного взгляда, в частности, поддерживала и закрепила в активистском литературоведении та же Вулф, заставив следующие поколения интеллектуалов сварливо выяснять, кто именно и в каких гендерных пропорциях и порядке представлен на книжной полке. В то же время на практике мы видим, что женский литературный фантазм, в особенности начиная с конца XIX века, все упорнее обращается к произведениям другой линии, созданным авторами-мужчинами в основном для юношества, и воспринимая оттуда то, что постоянно делало возможными все новые формы женских интерлокуций.

При этом любопытным образом и у самой Вулф реализуемые в ее собственном письме практики, нацеленные на создание и извлечение удовольствия, то и дело выступали против идейного содержания ее текстов. Так, в «Трех гинеях», обычно рассматриваемых как жест, подкрепляющий заявление, совершенное в «Своей комнате», изложение разворачивается в типично модернистском ракурсе с использованием характерного для него эпистолярно-дневникового формата и соответствующего ему звательного падежа в отношении полувымышленного мужского адресата, которого следует переубедить по ряду вопросов, связанных с борьбой за мир и с положением женщин. Герой этот, не описываемый напрямую, но при этом, судя по тону излагаемых Вулф аргументов, скроенный по образу очередного Домби-старшего, респектабельного представителя делового и политического мира, явно интересует Вулф своей мужской неприступностью, предстающей в виде просвещенной, но именно по этой причине ограниченной политической позиции, допускающей гуманизацию и прогресс лишь в определенных рамках. Возможность обратиться к этому субъекту с прямой речью и, возможно, образумить и смягчить его, учитывая, что он является не столько, пользуясь определением Алена Бадью, «немым и жестоким», сколько чрезвычайно занятым государственными делами и неуступчивым именно в силу опыта в них, воодушевляет Вулф настолько, что даже наиболее отвлеченные пассажи, содержащие развитие ее собственной теории, она посвящает именно ему.

Несомненно, более современный и более радикальный феминизм счел бы подобные церемонии в отношении адресата мужского пола излишеством, но для Вулф они не являются всего лишь данью приличиям. В ее случае речь идет об отчетливом понимании того, что избежать подобной адресации значило бы существенно покривить душой против наиболее принципиальных условий появления на свет ее собственной начитанности и связанной с ней возможности не только политической деятельности, но и обращения к женщинам напрямую. Ее речь, будучи адресована герою-мужчине, который, как при наивном прочтении кажется, должен быть продублирован другим, уже реальным мужским читателем этого требовательного памфлета, на деле представляет собой косвенное и в то же время принципиальное в своей адресации послание читательницам-женщинам. Именно последние способны это послание считать, уловив, до какой степени оно куртуазно – не в общепринятом смысле, предполагающем флирт между полами, предположительно соблазнительный для всех, а в совершенно новом смысле, направленном к практикам исключительно женского удовольствия, обязанного совершаемым на их глазах усилиям в направлении метанойи, попытки переведения мужчины из чопорного, самоуверенного субъекта в то особое состояние, в котором этот мужчина сможет выступить в виде превращенной сущности, переведенной в иной план, в котором Вулф, как и прочие читательницы, привыкла созерцать литературных мужчин-протагонистов, более чутких и уязвимых к воздействию.

Другими словами, современные практики женского взаимодействия основываются на том, что можно назвать изначальной прописью мужского (персонажа) в практиках женского совместного апеллирования к источникам удовольствия. Данная пропись специфична для внутриженских отношений, основанных на взаимной симпатии и начинающихся с совместных детских игр и вплоть до образования романтических, сексуальных или нет, отношений между женщинами, снова во взрослом возрасте нашедших себя в мире, где литература, философия, психология, искусство и прочие «производительные фикции» представляют собой достаточно респектабельный предмет коллективных занятий.

На специфичность женского производства удовольствий в этом виде достаточно ясно указывает особая практика, которой феминистская теория уделяет крайне скудное внимание, хотя сама по себе она способна пролить свет на особенности и неизбежность изначальной прописки женского союзничества в «мужском». Речь идет о практике, существующей, по всей видимости, с самого начала появления большой западной литературы, но лишь со второй половины XX века прочно вошедшей в неотъемлемый элемент женского взросления и осваивания средств извлечения удовольствия – о письме в жанре funfiction, обычно (не всегда) любительском и (всегда) вторичном по отношению к произведениям с вышеописанным каноническим разделением между имитационными и репрезентативными героями мужского плана.

Несмотря на презрительное невнимание, которого практика этого письма обычно удостаивается в исследовательской мужской среде, письмо это представляет собой нечто загадочное. Что побуждает подростка женского пола уединяться в «своей собственной комнате», которая с тех пор, как известный, заданный Вулф вопрос о ней оказался поставлен, как будто бы благополучно была завоевана, – уединяться, чтобы писать нечто, тщательно оберегаемое от глаз всех, кроме себе подобных? Уединяются здесь, чтобы писать о «мужчинах» и их отношениях, причем мужчины эти никогда не являются мужчинами, которых пишущие встречают в своем окружении, но всегда и исключительно литературными или кинолитературными порождениями.

Мысль Фуко, показавшая, что отношения власти вовсе угнетению не равнозначны (сегодня заново звучащая довольно свежо), оказывается здесь полностью оправданной. С одной стороны, фанписьмо оказывается различным по качеству – в диапазоне от глубоко наивных опытов и до образцов, достигающих уровня высокой литературы. В то же время затерянным, практически не представленным на символической литературной сцене оно оказывается вовсе не потому, что носит дважды миноритарный отпечаток – связанный с гендером и обычно юным возрастом его производительниц. Напротив, для того чтобы знать, что этим занятием пробавляются практически исключительно молодые девушки, нужно быть настолько осведомленным о самом характере явления, что эта осведомленность сама по себе уже говорила бы о существенной признанности со стороны литературного сообщества.

Единственной причиной непредставленности практик этого письма в литературном поле и практически полного отсутствия попыток со стороны самих авторов сделать его хоть сколько-нибудь конкурентноспособным является его особый статус. Прежде всего оно не является «литературой», поскольку не существует самостоятельно, без окаймляющих его практик женского devenir, в том числе, разумеется, в смысле становления как взросления (и, видимо, неслучайно подобные практики в наиболее развитых азиатских культурах поощряются как присущие и потребные определенным фазам развития юной девушки) – но не только.

Параллельно с этим письмом или на его основе девушки вступают в разнообразные взаимодействия, зачастую отмеченные новыми формами интимности, – совместное тематическое фантазирование, нередко переходящее в подобие любовных игр, которые, впрочем, без этого фантазирования, похоже, не имеют самостоятельной ценности, что отличает их от более прямолинейных и отчетливо выраженных практик влюбленности, которые обычно не возводят ни к чему, кроме «ориентации». В том числе именно со стороны кинолитературного devenir сегодня существенно пополняется обширная квир-культура, занимающиеся которой многочисленные теоретики зачастую умалчивают, что со стороны совершаемого в нее женского вклада она немыслима без пересекающегося с ней объема литературных практик dreaming, фантазий по поводу «мужских» персонажей и создания на этой основе женских общностей, зачастую очень плотных и даже носящих черты полноценного и длительного партнерства.

В связи с этим явно недостаточным оказывается распространенный феминистский довод, проясняющий данное обстоятельство через аргумент облегченной идентификации читательниц с наиболее активными мужскими персонажами и требующий на этой основе специальных мероприятий по насыщению нынешнего массового искусства аналогичными по привлекательности женскими образами. Все подается так, как если бы теперь, приняв надлежащие меры, можно было бы задним числом компенсировать имевшую место ранее гендерную путаницу. Эта аргументация не учитывает, что речь идет о событии, имевшем место в качестве возможности лишь однажды, а не о некоем постоянном и чувствительном к стимуляции уровне происходящего. Как бы ни хотелось нынешнему гендерному активизму поставить определенные процессы на службу предположительному женскому благу, сопряжение, приведшее к перемене и продвижению в практиках женского общения друг с другом, уже случилось, и нет никаких оснований думать, что оно повторится или тем более может быть повторено намеренно, в более подобающих феминистской точке зрения координатах.

Так, молодые женщины, увлекающиеся слэшем (гомосексуальным сопряжением предположительно гетеросексуальных героев-мужчин), очевидно, пишут не о мужских, а о женских союзах. При этом они продолжают задействовать мужчин в качестве героев не потому, что отказываются от собственного гендера, и не по причине большей привлекательности мужских персонажей как таковых, а в силу невозможности обойти условия изначальной прописки по линии персонажа «схожего с мужским», произошедшей в литературной процедуре, на которую они продолжают опираться. В этом смысле, похоже, не существует возможности простого открепления от подобного подменяющего задействования женского мужским, которого представительницы феминизма добиваются для женщин, полагая, что существует возможность привить или заново изобрести культуру, избегающую этой подмены. Даже если подобная иная культура может быть создана, ничто не гарантирует, что она окажется местом образования новой процедуры изобретения удовольствия на месте уже работающей, в особенности учитывая, что актуальная процедура, судя по всему, не только не исчерпала своей влиятельности, но и усиливает его, продолжая создавать новые последствия. Женщины – гомосексуальные и нет – сегодня по-прежнему продолжают искать других женщин, образуя с ними парные и коллективные союзы посредством практик литературного фантазирования на тему сопрягающихся мужских персонажей, совместного письма о них и игровых перевоплощений, нередко ведущих к появлению таких обстоятельств душевной жизни, включая любовные, которые без этих практик никогда в женском случае не имели бы места. Все это приводит к значительным изменениям в положении женщин, создавая условия для их независимости, зачастую опережающей в своем появлении ту законодательно закрепленную независимость, которой со своей стороны добивается феминистский активизм в лице женских движений.