Текст книги "Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни. Том 1"

И вместе с густыми ей аплодисментами раздались подстроенные дружные голоса: «Пусть Вознесенский скажет!.. Пусть Вознесенский!»

Вот для чего нужно было сегодняшнее заседание – новый шаг от вчерашнего, партийная сплотка приободрилась: возвратить атмосферу 30-х годов! Вытаскивать на трибуну тех, кто и слова не просил!

Щуплый, узкий Вознесенский поднялся серый. Ещё не сразу и гул утих. Сдавленным горлом:

– Как и мой любимый поэт и учитель Маяковский – я не член партии.

Хрущёв взорвался (или, пожалуй, велел себе взорваться, но – очень грозно): «Это – не доблесть! Вызов даёте?? – И – кулаком по столу. – Я не могу спокойно слушать подхалимов наших врагов! Мы бороться – можем, умеем! – (Голоса: “Доло-ой!”) – Он хочет партию безпартийных создать? Ведётся историческая борьба, господин Вознесенский!»

Гремели аплодисменты – как похоронный звон.

Сжатый, совсем без привычки, долго ждал Вознесенский. Договорил наконец:

– И, как и он, я не представляю себя без коммунистической партии.

Слышал Хрущёв, не слышал, но продолжал бушевать, да так, наверно, было у них наиграно:

– Для таких будут – самые жестокие меры!.. Мы – те, которые помогали венграм давить восстание!!.. У нас есть более опытные, которые могут сказать, а не вы!.. Мы ещё переучим вас! Хотите завтра получить паспорт – и езжайте к чёртовой бабушке! Не все русские те, кто родились на русской земле!.. Эренбург сидел со сжатым ртом, а когда Сталин умер, так он разболтался! – И всё более подхваченный лихой яростью, показывая как раз на ту ложу, где я вчера сидел, ушёл вовремя:

– А вон те молодые люди почему не аплодируют? Вон тот очкарик! – (Голоса – «Поднять его!» Тот поднялся, в красном свитере и с лицом покрасневшим.)

Тем временем Вознесенский нашёл паузу (его слова у меня не в конспекте, а полностью – он ничего больше не успевал):

– Я не представляю своей жизни без Советского Союза.

Но Хрущёв добушёвывал:

– Вы – с нами или против нас? Никакой оттепели! Или лето, или мороз!

– У меня были неверные срывы, как и в этом польском интервью.

Помягчел Хрущёв:

– Нет людей безнадёжных. Шульгин – лидер монархистов, а патриот. Давайте послушаем его. Меры успеем принять. Во внуки мне годится! Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Наша молодёжь – принадлежит партии. Не трогайте её, иначе попадёте под жернова партии! – (Это предупреждение – уже всем в зал.)

Вознесенский, желая доказать преданность, прочёл занудное стихотворение «Секвойя Ленина».

Хрущёв слушал стих, опустив брови, надув губы, работа мысли на лбу. Покойнее:

– Вам поможет только скромность. Вам вскружили голову: родился прынц. Не протягивайте руку к молодёжи! Мы, старики, люди цепкие. Вы берёте Ленина, не понимая его. Ладно, чтобы вы были солдатом партии! – И подал ему руку через стол.

– Не буду говорить слов, – обещал Вознесенский. – Работа покажет. – (Уже тогда ли задумал «Лонжюмо»? Или рассчитывал проскользнуть на электронике XXI века и антимирах?)

Тут вытащили того в красном свитере, графика Голицына. Стали его допрашивать, почему не аплодирует, кто он да кто отец, поняли так, что умер в лагере, Хрущёв опять подкинулся:

– А вы нам – за отца мстить, что ли?

(А для людей прежнего времени и достойно было бы)

Затем надо было ещё одного молодого причесать – Аксёнова. Сам ли он просился на трибуну, его ли вызвали, но говорить не дали. Опять кричал Хрущёв:

– Вы что клевещете на нашу партию? Мы оплакиваем вашего отца. Борьба идёт не на жизнь, а на смерть. Мы не дадим империализму, чтоб здесь росли семена. При оттепели могут расти сорняки. Мы не признаём лозунга «пусть цветут сто цветов»!

И успел Аксёнов:

– Думаю только о том, чтобы приносить пользу своей стране.

Хрущёв недовольно:

– И Пастернак так говорил. И Шульгин – «за единую неделимую». Пользу родине, – только какой?

Молодых – обуздали без труда. Но по раскатке 30-х годов, всей восстановленной атмосфере «единодушных» собраний, где воспитывались лютые звери, а обречённые доживали только до ближайшей ночи, – уже ревели, требовали дальше: «Давайте спросим московскую организацию!» – то есть кто направлял. «Щипачёва!» Щипачёву надо было ещё за «общечеловеческое» врезать. Но оказалось, что он – уже два месяца как переизбран, – вместо него комичный маленький Елизар Мальцев. (Поставлен фракциями как фигура легкоуправляемая.) Вышел, очки потеряв, ничего не видит.

– Два месяца как я секретарь – и всё время жду продолжения этого совещания. Не имеем указаний. Иностранной информации тоже не имеем…

Хрущёв, осадисто:

– Но вы – коммунист! И контрреволюционеров должны знать!

Контрреволюционеров! – никаких не «ошибающихся»! Звучит-то как страшно! Уже не 30-е, а 20-е годы. Вблизи от меня сбоку сидел пастушок-переросток, большие уши, растрёпанные волосы. Я не узнал его, сосед объяснил: Евтушенко. Теперь я покашивался на него. Он порозовел, живыми губами выражал волнение. В любую минуту удар мог упасть и на него. Счастлив он был, что уже выступил в прошлый раз, в лучшей обстановке.

И – опять покатили верные. Истеричный Василий Смирнов: надо договаривать, Соболев только намекнул, после XXII съезда писательское собрание прорабатывало Кочетова как главную опасность! Мы в московской организации подавлены. Мы вынуждены на съезд РСФСР стараться собрать всех из областей, чтобы нас выбрали. – (Откровенно.) – Рыба тухнет с головы. Союз писателей – с московской организации. Пусть нас поддержит партия, иначе не будет у нас литературы!

Хрущёв:

– Если не справятся сами коммунисты – назначим к вам бюро от ЦК.

(Диктатура пролетариата.)

Худой волковатый Кочетов после Смирнова кажется выдержанным: – Молодые не привыкли к такой встрече, как сегодня. Мы редко выезжаем за границу. А эти молодые поэты утюжат Европу. Там они стыдятся произносить «соцреализм».

Хрущёв: «Я знаю вас и Грибачёва как хороших бойцов. Бороться надо!»

Кочетов: «За рубежом ждут наших книг – именно тех, в которых они увидели бы свой завтрашний день».

А Хрущёв что вспомнит, нет на бумажке записать, а сразу перебивает:

– Как мог безпартийный Эренбург увлечь кандидата в члены ЦК подписать этот документ о мирном сосуществовании? С кем, товарищ Сурков, вы хотите сосуществовать?

Сурков (с места): – Я немножко боролся. – (Непонятно: против Эренбурга или против буржуазии в своё время.)

Хрущёв: – Эх вы, капитулировали. Не солдат партии, разоружился перед врагами. А по врагам – огонь!

Упомянул Кочетов московскую писательскую организацию – Хрущёву новый повод:

– Ложное неправильное направление – переезжать в Москву. Писатель из Сибири – дайте ему квартиру в Москве. Как алмазы должны пронизывать толщу народа… А может быть, московских писателей распределить по одному в заводские парторганизации? Надо подумать. Свежим воздухом будете дышать.

Кочетову нравится: – Конструктивно. Ведь всё у нас перестраивается по производственному принципу. Писательские организации – продукции не выпускают. Фантазия: союз тех, кто пишет. Или – тех, кто склочничает? А может быть: создать новый творческий союз всех вообще творческих работников – и объявить новый приём?

Это был – подготовленный план когорты в те дни. Они думали тем оппозицию смешать, а сами утвердиться.

Хрущёв: – Не аплодирую, не разобрался. Может быть и нужно.

Так и идёт – не докладом, а диалогом с Никитой. Жалуется Кочетов, что ездили в Норвегию – там все о Пастернаке говорят, Никита вслух:

– Если бы «Живаго» была напечатана – никакой бы премии не получил.

Ещё прошёлся Кочетов по «Вологодской свадьбе» Яшина, противопоставил такой пьянствующей деревне – просвещённую, ждущую журналов (его «Октября»), и закончил неудовлетворённо: – Не выбрасывать же со Сталиным и Советскую власть. Я приготовил другую речь, извините, прочёл эту.

Так понять: речь-то была – против «Ивана Денисовича». И самое время им – душить его всеми катками! самая пора атаковать! Но – нельзя. Вот он, «культ личности»!

Потом через одного выступал известный портретист и украшатель Сталина Налбандян. Тоже вот обстановочка, как ему сейчас выглядеть чистым? «Наш народ негодует против абстракционистов, но негодование не попадает в прессу. До каких пор будет демократия?»

Хрущёв, охотно отзываясь:

– Если такие вывихи в Союзе художников, то не надо собирать съезда, а собрать совещание, – только те силы собрать, которые нам нужны. А для тех, кто оппозицию строит, – дадим паспорта на выезд. – (Зрела эта идея у них уже тогда, зрела.) – Демократия – это средство, а не цель. Нужно было Учредительное Собрание разогнать за то, что против Октябрьской революции, – разогнали. Надо на трибуну выходить, а у Свердлова расстройство желудка. Так тем более на нашем этапе теперь – неужели подвергнем опасности наши завоевания?

Налбандян: – Но разве виноваты художники, писатели, которые честно воспевали культ личности? Так что́ теперь, из этого делать ярмо?

Хрущёв: – Да 99 % непропущенных при Сталине вещей – было верно задержано. Сталин-то – не враг был революции. Теперь рассчитывают: что у меня тогда выпустили – я теперь вставлю и ещё посильней напишу. Нет, не протащите! Что ж, писатель в кабинете сидит – он и судья? Судьёй будет партия! Никто из нас сам от себя никогда не выступает, советуемся. А почему вы считаете, что это принуждение, когда требуют, чтобы вы что-то опустили? Это у вас мания величия. Это уже будет не демократия, а дом сумасшедших. Теперь будет не жёстче, но – больше внимания к вам.

В перерывах я стал замечать, что кто в декабре жаждали со мной знакомиться, теперь не только не искали меня, но ускользали. Правда, Симонов в этот раз сам подошёл, познакомились.

А ещё есть Турсун-Заде, пафосный карлик: – В национальных литературах такая теперь тенденция: Солженицын открыл дорогу – значит, тащи из мусорного ящика. Нет! Критиковать – так надо одновременно и утверждать. А то для положительных героев не хватает слов. Эренбург для Маяковского не нашёл красок…

Эренбург? Никита не может слышать, не отозвавшись:

– В Париже, мол, я писал, дышал, – а тянет в Россию. Чего его тогда в Россию тянет?

Турсун-Заде: – Наши сердца принадлежат партии.

Хрущёв: – Да я вот никогда не имел партийных взысканий, потому что у меня внутренняя дисциплина. Если так и у писателя будет – никакой цензор не нужен тогда. А то думает: как изложить, чтобы проскочило? Это – антипартийность.

Это – всё реплики были. А теперь, оказывается, начинается его сплошная речь. Не помню, занял ли он трибуну, или так и говорил со средины президиумного стола (кажется). Начало речи было отмечено тем, что подали ему бумагу, и он стал читать. Длинно читал. Вроде как бы резолюция, но не нами принимаемая, или заключение ЦК, нам лишь к сведению.

Идейно-творческих провалов не произошло, но ряд ошибок. И посейчас мы с удовольствием поём песни Демьяна Бедного. Некоторые представители искусств судят по запахам отхожих мест. (Перечисляются области искусств и в какой что сделано хорошее и в какой что плохое.) В кино – дело далеко не так благополучно. Нам, ЦК, в предварительном порядке показали «Заставу Ильича». Там ещё есть неприемлемые места, надо исправлять. Но поскольку Некрасов уже об этом высказался за границей – скажем и мы. При таком символическом названии трое молодых героев не знают, зачем живут. Сомнительные гулянки. Отец не может ответить на вопросы сына, – как это может быть? Внести разлад с отцами?

– Не выйдет! В Советском Союзе нет проблем отцов и детей! В Ленинграде поставили «Горе от ума» (видимо, Товстоногов), а на занавеси: «И чёрт меня дёрнул родиться в России с моим умом и талантом». Тут Грибоедов взят как щит. А Грибоедов – прогрессивный писатель. Гнилая идея! Оставьте в покое шотландскую королеву! Велик был Шекспир – но в своё время. А вы дайте нам такое, что вызывает гнев или пафос труда.

Даже Сукарно и тот сторонник направляемой демократии. Вот – острые произведения, разоблачающие культ: «За далью даль», «Один день Ивана Денисовича», «Чистое небо» (фильм Чухрая) и несколько стихов Евтушенко. Но ошибочная тенденция: всё внимание односторонне сосредотачивать на беззакониях. Те годы – не были сплошным беззаконием.

– Если недостатки так называемой лакировки сравнить с недостатками тех, кто сидит на мусорной яме?.. Эренбург был ли другом Сталина – не скажу, но и врагом не был. Враги уже на этом собрании не присутствуют… А вот Галина Серебрякова выдержала – и сразу взялась за оружие… Почему мы не пресекли культ тогда? Мы не знали, что берут невинных. (?..) Классовые враги ещё не были физически искоренены. Хорошо показано в «Поднятой целине». А Сталин звал на борьбу с врагами.

(Жуть пробирает, сгустился над залом давящий мрак. И – что ж осталось от XX, от XXII съезда, и от недавнего «доброго» Хрущёва, распустителя ГУЛАГа?)

– Но Сталин потерял сдерживающие центры, как Ленин говорил ещё в 1923 году.

Дальше какой-то бредовый миф: что ЧК вовсе не столько расстреливала, сколько объявлялось. Давала списки расстрелянных – фиктивные фамилии, просто для острастки. (Уж не говоря о методе «острастки», – какая ж острастка, если никто этих лиц не знает? Напуга не будет, всё расплывётся.) Затем перечислял ценные вклады Сталина, как бы панегирик ему. Сталин особенно возрос в борьбе против враждебных оппозиций. Если бы Бухарин-Рыков-Томский взяли верх – у нас была бы реставрация капитализма. Ленин считал Сталина марксистом. Он только хотел, чтобы генсек был немного вежливей и некапризным. Но мы – отдаём должное Сталину. Он только совершал теоретические и практические ошибки.

– У меня были слёзы на глазах, когда мы его хоронили.

В руинах дымился весь XX съезд. Сейчас внеси портрет Сталина, объяви Никита: «На колени перед портретом!» – и все партийные повалятся, и вся когорта повалится радостно, – и остальным куда ж деваться? Попробуй, устой!

Но – неисчерпаем Никита, знает сто лазеек. И в радости не даст упокоиться, но – и в горе. Тут же без перерыва начинает историю за историей, одна другой дичей, и даже я, ненавистник Сталина, записываю безо всякой веры.

Глубоко-больной, подозрительный. Если б его не сдерживали работавшие рядом – «дел» было бы ещё больше. Например, вызывает Никиту из-подо Львова телефонным звонком. Приехал. «Нате письмо! В Москве – центр контрреволюции». Читаю, какой-то сукин сын пишет: создана организация под руководством Попова, и в ней участвуют все секретари райкомов. Я – спрятал в сейф, ему не напоминаю. Но он – не забудет! «Ну, как?» Да, говорю, мерзавец написал. «Да неужели?» – не любил Сталин недоверия к таким материалам. – Или в Сухуме один раз, говорит мне и Микояну: «Я – пропащий человек, я никому не верю и сам себе не верю». Оставляет Микояна на своей даче: «Не уезжай». Потом меня позовёт: «Поди спроси у Микояна – что у него, своей дачи нет, чего сидит?» Я не любил к нему на дачу ездить: напоят, накачают вином. – («Пляши, хохол!» – не добавляет.) – Отговорюсь. Опять Поскрёбышев звонит: «Вы уже выехали? А товарищ Сталин ждёт». Так и представляю – Сталин рядом с ним стоит, приходится ехать. Обычно за руку не здороваемся – так гигиеничнее. Пришёл я, сел к столу. Сталин нахмурился: «Вас кто звал?» Я ушёл в горы. Через час вызывает меня: «Ну как, Микита? Может, рыбу удить поедем?»

– Да это был сумасшедший на троне. Спрашивают нас: а почему вы его не сняли? На XIX съезде говорит: «Я уже стар, может мне в отставку?» И – смотрит, кто первый скажет «да». А то берёт список Политбюро: «Как это Ворошилов пролез?» – «Да вы же сами его вписали». Это, что я сейчас говорю, завтра не будет в газете… Сам созывал съезд партии раз в 13 лет – а пусть бы Украина не созвала! Но – он был предан уставу, следил, чтоб не было партийных нарушений… Тогда, после доноса, мы с Маленковым: давай, этого Попова подальше сунем, спасём его. А объяснить ему самому – не можем. А Попов: «Куда вы меня из Москвы?» Думает, Москва без него пропадёт… А Каганович жить не мог без дела об украинских националистах. Но мы не поддались и не дали погубить творческую интеллигенцию Украины.

Весной 1933 Шолохов, мол, поднял голос против насилий на Дону, теперь нашли его письмо в архивах. Что над десятками тысяч колхозников творятся надругательства, как у Короленко над тремя. Пошлите в Вёшенский район дополнительных коммунистов! Сталин ответил: ваши письма производят однобокое впечатление. Это – только одна сторона, надо видеть и другую. Хлеборобы вашего района проводили итальянку, тихую войну на измор Советской власти. «Уважаемые хлеборобы» – не такие безобидные люди.

– Берия не скрывал своей радости у гроба Сталина. Берия и Маленков предлагали сдать ГДР. Мы с Молотовым – были заодно, против. Ну, придут они на польские границы. А потом – на наши? Не-е-ет!.. Маленков – он совершенно безвольный. В лето фестиваля сидим, болтаем. А жена приказала ему сделать укол, теперь рука болит.

(Записываю, думаю: да, только при такой последовательности мысли и мог проскочить мой «Иван Денисович».)

– Нам чужды пессимизм, уныние. Отображать их могут только те, кто стоит вне творческого труда… Вот хороший был фильм Торндайка «Русское чудо».

– А вы, мальчики, уважайте умерших и живущих. Позор вам будет, если не сохраните наследства. Надо сохранить! Грибачёв – хороший солдат-дядька, он опытен. Нас сейчас победить силой оружия – невозможно. Значит – вся надежда на «оттепель», взорвать советское общество изнутри… Мне бы сегодня выгодней было не стучать кулаком. Как после XX съезда, когда выступали некоторые учёные, мы их: исключить из партии, установить наблюдение, если не опомнятся – арестовать… Да на кой чёрт людей в тюрьмах держать, их там кормить надо… Но иногда от этого удержаться нельзя… Вот у нас много дела – а мы с вами три дня сидим. Потому что нет вопроса более сложного, чем идеология.

Безпартийности в нашем обществе нет и быть не может. Человека определяет не партийный билет, а его душа. Накипь бывает и на вареньи, хозяйка сбрасывает. Так же и на социализме, её надо снимать. «Как закалялась сталь» – всегда будет нашей настольной книгой… Участие в революции на стороне трудящихся – это самое гуманное дело. Кто не идёт вместе с ними, тот неизбежно идёт против них. Когда во время октябрьских боёв обстреливали Кремль, Луначарский пытался «спасать сокровища искусства», – но Ленин над ним посмеялся… Товарищ Шолохов – борец за счастье трудящихся. Хорошо видит друзей, хорошо распознаёт врагов. Кто знает начало – не должен забывать о конце. Москва – не Будапешт!.. «Защитить то далёкое время»? Это значит – вернуть его? Не выйдет!.. А Евтушенко не надо подлаживаться ко вкусам обывателей. Выбирайте, чьи похвалы вам нужны… Центральный театр Советской Армии – глупая идея Кагановича, пятиконечная звезда, самое неразумно построенное здание… А вот мы под Новый год гуляли в лесу – какая красота! Вот это – красота!.. А додекафония – это какофония… Эренбург большой специалист навязывать свои вкусы. Конечно, Ленин не мог так говорить о левых художниках, как Эренбург ему приписывает… А Некрасов возмущается, что молодым ставят в пример старого рабочего…

И – до чего же смелы деятели искусств – те, которые окружали Кочетова и Шолохова, впрочем и вперемежку с партийным подсадом, – смело перебивали самого первого секретаря ЦК! Стали дружно кричать:

– Позор!.. Гражданский позор!.. «Новый мир»!..

(«Новому миру»! – это за Некрасова. Да и за меня же)

Хрущёв одобрительно принял шквал. И дал вывод:

– Абсолютной свободы личности не будет даже при коммунизме!.. Это что, как муж или жена храпит – так почему лишаете меня свободы храпа?.. При коммунизме отклонения от воли коллектива должны быть – лишь как единичные явления.

Партия поддерживает только такие произведения, которые сплачивают народ. «Оттепель» – осуждаем: неустойчивая, непостоянная, незавершённая погода!.. Не пустим на самотёк! Бразды правления не ослаблены!.. Во всех издательствах – наплыв рукописей о тюрьмах и лагерях. Опасная тема! Любители жареного накидываются! Но – не каждому дано справиться с такой темой. Тут – нужна мера. Что было бы, если б все стали писать?

– Я помню процесс Бейлиса, я уже тогда носил длинные штаны… Сионисты облепили товарища Евтушенко, использовали его неопытность… Анекдот: великий поэт, как ваше здоровье? Лесть – самое ядовитое оружие… Я – против погромов… Богатые евреи сидели в квартирах околоточного. Товарищ Шостакович, и вы не разобрались! А Израиль предлагает вашу симфонию ставить. А там у них – классовое государство. Евреи, уехавшие туда, пишут теперь, что сидят без работы.

(Я покосился – у Евтушенки сильно горят уши. Да всякое грозное обзывание с кафедры при полутысяче человек с грозной трёхсотней – и никому не безразлично. Не такой глупый и процесс обработки, может быть и есть смысл им потерять время.)

– Стихотворение «Бабий Яр» – не антисоветское, говорят – музыка хорошая, я послушаю. Запрещать глупо… Да заместитель маршала Малиновского был еврей Крейзер, и сейчас командует на Дальнем Востоке. В числе первых, кто взял в плен Паулюса, был еврей, полковник Винокур, комиссар бригады.

От поездки во Францию Некрасова, Паустовского, Вознесенского – неприятное впечатление. Ошибки и у Катаева в Соединённых Штатах. Евтушенко не удержался от желания понравиться буржуазной публике: мол, «Бабий Яр» критикуют догматики, а народ принимает.

– Я – не за то, чтоб отгораживаться от Запада. Это – Сталин боялся, думал: если начнём разговаривать – нас сразу забьют. А у нас если слов не хватит – можно выругаться. Общаться – можно, но надо высоко держать достоинство советского человека. Чтоб общение было – на пользу нам.

(И эта программа – великолепно выполнена в последующие годы. Я начал восстанавливать эти записи с улыбкой, как курьёз и анекдот. А по ходу страниц смотрю, – и совещания те имели смысл, и, что называется, победила партия. Биться против партии – там было некому, смелыми становились наши деятели, лишь когда утекали на Запад.)

Этими встречами откатил нас Хрущёв не только позадь XXII съезда, но и позадь XX. Он откатил биллиардный шар своей собственной головы к лузе сталинистов. Оставался маленький толчок.

На второй встрече Лебедев не искал меня видеть, он озабочен был и «очень спешил» совнаркомовским коридором из двери в дверь. Вид его сильно изменился к отстранённости и чиновности. Через две недели ответил он мне и о пьесе. Ему, ходатаю за «Ивана Денисовича», тем более опасны были всякие мои неосторожные шевеления. В порыве умаслить Хрущёва, что его референт не промахнулся со мной, – вот, оказывается, что он тогда сочинил от имени этого Солженицына: никогда мною не произнесенные, немыслимо верноподданные слова – и для гарантии записал их в свой служебный дневник, даваемый на просмотр Хрущёву[12]12
  «Кремлёвский самосуд». Родина, 1994. С. 5–7. – Примеч. 2004.


[Закрыть].

А карусель идеологии продолжала раскручиваться, уж теперь трудней её было остановить, чем само солнце. Не успели отгреметь два кремлёвских совещания, как замыслено было ещё важнейшее: пленум ЦК в июне 1963, посвящённый исключительно «вопросам культуры» (не было у Никиты бо́льших забот в его запущенной несуразной державе)! И по хрущёвскому размаху на пленум этот приглашались сотни «работников» избранной области. Теперь предстояло мне в жару неделю ходить и неделю дуреть на этом пленуме, как будто я был член партии «с… года», а не дремучий зэк, а не писатель в первые месяцы приобретенной свободы. Моя несчастная слава начинала втягивать меня в придворно-партийный круг. Это уже порочило мою биографию.

Пришлось мне искать приёма у Лебедева – уговорить его лишить меня высокой чести быть приглашённым на пленум, отпустить душеньку. Так мы увиделись в третий и последний раз – в ЦК, на пятом этаже главной (хрущёвской) лестницы.

Просьба моя удивила его крайне: ведь билетов на эти встречи и пленумы домогались, выпрашивали по телефону, по ним соображалась шкала почёта. Мог ли я говорить ему прямо? Конечно нет. Бормотал о семейных обстоятельствах… (И Твардовский потом порицал меня: а «октябристы» будут думать, что вас лишили внимания, что вы падаете в своём значении; ни в коем случае, мол, вы не имели права отказываться. Ведь я – уже был не просто я, моё снижение снижало и «Новый мир»… Из такой политики и состояла десятилетиями литература…)

Разъяснил мне Лебедев ещё раз, чем дурна моя пьеса: ведь в лагерях же люди и исправлялись, и выходили из них, – а у меня этого не видно. Потом (очень важно!): пьеса эта обидит интеллигенцию, – оказывается, кто-то там приспосабливался, кто-то боролся за блага, а «у нас привыкли свято чтить память тех, кто погиб в лагерях» (с каких пор?!..). И неестественно у меня то, что нечестные побеждают, а честные обречены на гибель. (Уже прошёл шумок об этой пьесе, и даже Никита спрашивал – какая? если по «Ивану Денисовичу», то пусть ставят. Но Лебедев сказал ему: «Нет, не надо». Лебедеву, конечно, пора была со мною хвататься за все тормоза.) Многознающе убеждал меня: «Если бы Толстой жил сейчас, а писал так, как раньше – (ну, то есть против государства), он не был бы Толстой».

И вот был тот закадычный либерал, тот интеллигентный ангел, который совершил всё чудо с «Иваном Денисовичем»! Я долго у него просидел, – и всё более незначительным, ничем не отмеченным казался мне он. Невозможно было представить, чтоб в этой гладенькой голове была не то чтобы своя политическая программа, но отдельная мысль, отменная от партийной. Просто накал сковороды после XXII съезда был таков, что блин мой схватился, подрумянился, просился в сметану. А вот остыло – и видно, как он сыр, как тяжёл для желудка. И не поволокли бы блинщика на конюшню.

То и дело поднимая трубку для разговора с важными цекистами (и всё по пустякам, какие-то шутки, что-то о футболе, разыгрывали кого-то статьёй в «Комсомолке»), он смеялся мелкими толчками, семенил смехом. Он фотографировал меня до головной боли (моей), хвастался новейшей «лейкой» из ФРГ за 550 рублей, «мы же премию за книгу получили» (это – ленинскую, за репортаж, как Никита в Америку ездил). Гордясь и с охотою показывал мне тяжёлые обархатенные альбомы, где под целлулоидовыми плёнками хранились его крупные цветные снимки, по альбому на каждую заграничную прокатку Никиты: Ильичёв то в одежде Нептуна, то жонглирует блюдом на голове; Аджубей и Сатюков с шутовскими выражениями прильнули к статуе богини; Хрущёв целует прелестную бирманскую девушку; Громыко блаженствует в кресле самолёта. Они действительно жили в самом счастливом обществе на земле. (К тому ж всю обработку лебедевских снимков вела фотолаборатория ЦК, а сам Лебедев в служебное время только рассматривал, сортировал и раскладывал негативы и карточки.)

В одном альбоме на фоне тех же книжных полок, где он только что отснял меня, улыбались Шолохов и Михалков. Были места и для меня… Всё-таки Лебедев не предполагал, как жестоко во мне обманулся.

* * *

Но обманулся и я, что хоть полгода есть у меня для забивки всех лазов. Пора моего печатания промелькнула, не успев и начаться. Масленому В. Кожевникову поручили попробовать, насколько прочно меня защищает трон. В круглообкатанной статье он проверил, допускается ли слегка тяпнуть «Матрёнин двор». Оказалось – можно. Оказалось, что ни у меня, ни даже у Твардовского никакой защиты «наверху» нет. Тогда стали выпускать другого, третьего, ругать вслед за «Матрёной» уже и высочайше-одобренного «Денисовича», – никто не вступался (кроме самого «Нового мира», так это им не плотина). Стали цеплять «Денисовича» до идиотизма: почему не отображаю «тайных партийных собраний» зэков в лагерях и почему Иван Денисович к ним не прислушивался. А ходким козырем стало, что он – повторяет Каратаева: примиренчество. (Да посмотрели бы внимательно: за что попал в армию Платон Каратаев? – ведь был черёд не ему, а брату. «Война и мир», т. IV, ч. 1, гл. 12: «Платон рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали в солдаты». И что же стоит за этой «длинной историей»? Да уж, наверно, и отбивался? Так Каратаев не без плутоватости и мятежа?)

Собственно, после лагерной выучки, эти газетные нападки нисколько меня не задевали, не досаждали. Как говорится, людям тын да помеха, а нам смех да потеха. Напротив, в этой печати меня гораздо больше удивляло и позорило предыдущее непомерное восхваление. А теперь я вполне соглашался на ничью: гавкайте потихоньку, да не кусайте, буду и я тихо сидеть. Рассуждая реально, моё положение было превосходно: с ракетной скоростью меня приняли в Союз писателей и тем освободили от школы, поглощавшей столько времени; впервые в жизни я мог поехать жить за рекой при разливе или в осеннем лесу – и писать; наконец, я получал теперь разрешение работать в спецхране Публичной библиотеки – и сладострастно накидывался на те запретные книги. (Но, не доверяя своему новому положению, я оставался зэком: в конспекты тех книг я вписывал, якобы от себя, в советском духе неодобрительные пометки: чтоб если меня вдруг обыщут, то не докажут, что я сочувствую криминалу. Да умри завтра Хрущёв – что со мной будет? Всё держится на одном Хруще.) Просто грешно было обижаться на непечатанье: не мешают писать – чего ещё? Свободен – и пишу, чего ещё?

Раздвинулись сутки, раздвинулись месяцы, я стал писать непомерно много сразу: собирал материалы к «Архипелагу» (на всю страну меня объявили зэкам, и зэки писали, несли и рассказывали); к заветной главной моей книге о революции 17-го года (условно «Р-17»); начал «Раковый корпус»; а из «Круга первого» надумал выцеживать главы для неожиданной когда-нибудь публикации, если представится.

Молчать! Молчать – казалось самое сильное в моём положении. Но не так легко молчать, когда ты связан с благожелательной редакцией. Всё-таки я понашивал туда кое-что для облегчения совести – не упустить возможностей. Как-то снёс самые первые, ещё «невинные» главы из лагерной повести в стихах, «Дороженьки» (ещё и их «облегчив»). Твардовский добродушно отверг её. «Я понимаю, – говорил он, – в лагере надо же что-то писать, иначе мхом обрастёшь. Но…» Он волновался, не обижусь ли. Я успокоил:

– Александр Трифоныч! Даже если вы десять моих вещей отвергнете подряд, всё равно и одиннадцатую я принесу вам же.

Просиял, был доволен сердечно. А обещание моё оказалось пророческим: десять не десять, но почти столько пришлось мне ему стаскать, прежде чем выявилось, что он потерял на меня права.

Весной 1963 я написал для журнала рассказ, которого внутренне мог бы и не писать: «Для пользы дела». Он как будто и достаточно бил и вместе с тем в нагнетённой обстановке после кремлёвских встреч казался проходимым. Но писался трудновато (верный признак неудачи) и взял неглубоко. Тем не менее в «Новом мире» он встречен был с большим одобрением, на этот раз даже единодушным (недобрый признак!). А всё лишь потому, что укреплял позиции журнала: вот, проведя меня в литературу, они не сделали идеологической ошибки.