Текст книги "Великая война и Февральская революция 1914–1917 гг. Воспоминания генерал-майора Отдельного корпуса жандармов, начальника императорской дворцовой охраны Николая II"

В своем письме, с которым государь ознакомил Поливанова, его величество сообщал, что переживаемый на фронте момент настолько тревожен, положение настолько плохо, что государь считает своим долгом стать во главе армии. Что он берет себе начальником штаба генерала Алексеева. Великому князю предлагалось стать наместником Кавказа, вместо увольняемого по болезни графа Воронцова-Дашкова, причем в качестве помощника по военной части ему предлагается генерал Янушкевич. Предлагается взять на Кавказ и князя Орлова.

9 августа вечером Поливанов вручил письмо великому князю, которому доложил предварительно о принятом государем решении. Великий князь перекрестился широким крестом и постарался казаться спокойным и довольным. 10-го Поливанов передал генералу Алексееву в Волочиске повеление его величества и днем 11-го вернулся в Царское Село.

В тот же день государь принял генерала и, выслушав доклад о поездке, горячо благодарил его и трижды поцеловал.

В тот же день государь отправил письмо о своем решении наместнику Кавказа больному графу Воронцову-Дашкову, поручив отвезти его на Кавказ флигель-адъютанту графу Дмитрию Шереметеву, женатому на дочери графа Ирине Илларионовне. На вопрос графа, должен ли он доложить об этой командировке начальнику Военно-походной канцелярии князю Орлову, государь ответил: нет.

После возвращения генерала Поливанова слух о намерении государя принять верховное главнокомандование распространился по Петербургу.

Благородный порыв государя не был поддержан ни Советом министров, ни обществом, ни Государственной думой. Все сходились во мнении, что и великого князя, и Янушкевича с Даниловым, конечно, надо сменить, но все были против того, чтобы государь брал на себя верховное главнокомандование. Серьезные люди находили это опасным, как отвлечение государя от дела управления государством, как удаление его от Петербурга, все же вообще боялись влияния на ход войны со стороны царицы и стоявшего за ее спиной Распутина, в которых совершенно неправильно, совершенно неосновательно видели как бы немецких сторонников.

Второе соображение играло главную роль, и оно-то и подняло тогда весь шум против решения государя.

Совет министров, поставленный в известность о решении государя Поливановым, поручил князю Щербатову переговорить с дворцовым комендантом Воейковым, доказать ему всю пагубность предполагаемого шага и просить его помочь отговорить его величество от его решения. Щербатов виделся с моим начальником, говорил с ним, и как один из доводов в пользу непринятия командования выставил то, что государя в новой его роли будет трудно, даже невозможно, охранять. Последний довод был, конечно, несерьезен. Воейков не был согласен с точкой зрения министров и высказывал твердое убеждение, что принятие государем командования спасет положение и будет принято в армии с восторгом.

Попытки отговорить государя, сделанные министрами Сазоновым, Щербатовым и председателем Государственной думы Родзянко, оказались неудачными. На довод Родзянко, что при неудаче государь подвергнет риску свой трон, государь ответил: «Я знаю, пусть я погибну, но спасу Россию». Слова пророческие.

Министр двора Фредерикс тоже выступил было с переубеждением. Он начал сразу заступаться за великого князя перед государем, но государь, хлопая рукой по папке, сказал: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом».

После этого разговора граф, руководимый генералом Мосоловым, высказывался за то, что государю было необходимо принять командование, дабы спасти положение, но что позже можно передать командование в руки какого-либо генерала.

15 августа вернувшийся из Могилева генерал Джунковский был приглашен экстренно к министру внутренних дел князю Щербатову.

Князь объявил генералу, что он только что получил записку от государя императора: «Уволить немедленно генерала Джунковского от занимаемых им должностей с оставлением в свите». Удар был и неожиданный и сильный. Только десять дней тому назад, после доклада о Распутине, государь был очень милостив. Пораженный случившимся, генерал 16-го отправил государю письмо, прося как милости отчислить его из свиты и уволить в отставку, с тем, что, подлечившись, он будет просить о поступлении в действующую армию. Ответа на это письмо не последовало, оно было сочтено за демонстрацию.

Увольнение Джунковского подняло большой шум, и это было сразу же приписано немилости императрицы и проискам Распутина. Дело в том, что о докладе генерала узнали многие. Теперь говорили, что ездившие в Москву Н.П. Саблин и Белецкий привезли неблагоприятные для Джунковского сведения, сообщенные будто бы Юсуповым и уволенным градоначальником Адриановым. Последний искал теперь поддержки у А.А. Вырубовой и заявлял, что в знаменитом апрельском скандале у «Яра» Распутин ничего особенно скверного не делал и был оклеветан.

Эти слухи подогрели общие симпатии к уволенному Джунковскому. Он был завален письмами и телеграммами с выражением сочувствия. Принц Ольденбургский предлагал ему место при себе. Эти выражения симпатии были приняты в Царском Селе как демонстрация против государыни. Это как бы окончательно уронило Джунковского в глазах их величеств, особенно когда до них дошли слухи, что приехавший в Москву Джунковский был принят почетно в московское дворянство, удостоился чествования дворянами и тогда, не стесняясь, рассказывал о своей борьбе с Распутиным и о его зловредной роли.

От Гучкова генерал получил тогда письмо, в котором тот, выражая свое сочувствие, прозрачно указал, что когда придет момент, то новая Россия не забудет заслуг генерала и т. д. Поблагодарив автора за внимание, генерал ответил ему, что изменником своему государю он никогда не был и не будет.

Стараясь позже полнее осветить истинную причину увольнения Джунковского и постигшей его немилости государя, я узнал следующее.

Его начальник князь Щербатов считал, что его уволили за то, что в появившейся в прессе статье о Распутине государь нашел некоторые фразы, тождественные с фразами доклада Джунковского. Дворцовому коменданту Воейкову государь сказал в те дни по поводу доклада Джунковского так: «Джунковский меня очень удивил, поднимая вопрос, уже поконченный на докладе Маклакова два месяца тому назад».

Н.П. Саблин передавал мне, со слов государя, следующее. Сделав государю доклад и уходя, Джунковский оставил его величеству письменный доклад о Распутине. В нем государь нашел сведения, которых генерал не доложил государю. Государь рассердился, назвал такой поступок недостойным и трусостью.

Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в следующем. От генерала Джунковского государь никогда не слышал доклада, предостережения о том, что подготовлялось в смысле «заговора». Не считал ли государь (а царица, наверное, считала) это молчание странным, если не подозрительным, со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать о том и доложить его величеству.

Не докладывалось ничего на эту тему государю и со стороны князя Щербатова. Позже князь писал мне: «Относительно вашего второго вопроса могу вас заверить, что ни от кого из моих коллег по Совету министров, ни от Маклакова (с которым я был еще по Полтаве в личных хороших семейных отношениях), ни от кого-либо из подчиненных или многочисленных знакомых из самых разнообразных слоев общества я никогда не слышал о замышлявшемся будто бы государственном перевороте в пользу великого князя Николая Николаевича, тем более не имел я основания говорить на эту тему с государем».

В следующие дни все разговоры вертелись около Распутина, тем более что в «Биржевых ведомостях» и в «Вечернем времени» появились статьи о старце. И если в первой, еврейской по издателю газете была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина, правой и националистической, была сплошная клевета и клевета гнусная на него.

Этому не удивлялись, потому Борис Суворин, всегда под хмельными парами, дружил с Гучковым. На Распутина клеветали, что старец агитирует за сепаратный мир, что он пользуется покровительством немецкой партии, что за ним числится несколько судебных дел, прекращенных Щегловитовым. Все это была сплошная неправда, но публика всему этому верила, понимая между строк, что за всем этим стоит императрица. Считавшийся патриотом Борис Суворин вел тогда самую преступную антипатриотическую журнальную работу. Все это печаталось при наличии военной цензуры. Возмущенный государь вызвал в один из тех дней начальника округа генерала Фролова и сделал ему строгое внушение. Генерал пригласил соредактора «Биржевых ведомостей» Гаккебуша-Горелова и уже разругал его по-военному, грозя и ссылкой, и Сибирью. Горелов ссылался на разрешение военной цензуры и был прав.

За него перед Фроловым и заступился заведовавший военной цензурой генерал Струков, добряк-старик, уж никак к роли цензора, да еще во время войны не подходящий, и дело заглохло.

Но в Царском Селе считали, что все, что касается печати, зависит от министра внутренних дел, теперь от Щербатова, а потому и винили Щербатова в излишней мягкости, если не в попустительстве. Его считали ставленником и сторонником великого князя Николая Николаевича. Дни его были сочтены.

18 августа вернулся с Кавказа с письмом от графа Воронцова флигель-адъютант граф Шереметев.

Мудрый старец, знавший государя еще ребенком, склонялся перед волей монарха стать во главе армии и считал необходимым, чтобы армия, под начальством его величества, была бы победоносной. Назначение же великого князя Николая Николаевича наместником Кавказа считал весьма желательным.

«Великому князю, – писал граф, – легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таково уж свойство Востока».

В тот же день были подписаны указы: о назначении Янушкевича помощником наместника Кавказа по военной части, Алексеева – начальником штаба Верховного главнокомандующего, Рузского – главнокомандующим Северным фронтом, а Эверта – главнокомандующим Северо-Западным фронтом.

О назначениях Поливанов протелеграфировал в Ставку и осведомил Совет министров. Все министры были довольны происшедшими переменами, но на следующий день, по решению большинства, упросили Горемыкина, дабы государь принял Совет, с целью просить его не принимать командования. Инициатива принадлежала Кривошеину, которому все хотелось спасти положение великого князя Николая Николаевича и наладить общую работу с общественностью. Он все еще думал, что заменит Горемыкина на посту премьера.

20-го, после обеда, в Царском Селе состоялось экстренное заседание Совета министров под председательством государя. Все министры, за исключением Горемыкина и умного, положительного, хладнокровного министра юстиции Александра Хвостова, убеждали государя не принимать верховного командования. Косвенно государя поддерживал Горемыкин. Государь, волновавшийся еще за обедом перед заседанием, был совершенно спокоен и, выслушав все доводы, твердо заявил, что его воля непреклонна и что через два дня он выезжает в Ставку.

В одной из модных пьес, шедших в Петербурге во время первой революции, один из героев говорит другому: «Жандарм – это человек, занимающийся государственными делами по ночам». Эта остроумная фраза всегда вспоминалась мне, когда я подъезжал к Охранному отделению.

Там действительно самая горячая, ценная работа происходила с вечера и часов до двух, трех, а то и позже, ночи. Время, когда туда стекались со всех концов столицы самые секретные сведения, полученные из разных кругов, групп, организаций, партий. Там они поступали в распоряжение самого начальника, расшифровывались, обрабатывались в течение ночи, продумывались и уже утром поступали в виде гладких докладов градоначальнику, директору Департамента полиции, а иногда министру.

В изложении первому и последнему сведения обезличивались, теряли свою непосредственную остроту и ценность. Я говорю, конечно, про самые секретные, политические, так называемые агентурные сведения. Тут, в Охранном отделении, эти агентурные сведения были – слова живых людей, работающих в той или иной революционной организации, слова непосредственные, часто горячие, понятные начальнику политического розыска, заставляющие реагировать, принимать то или другое решение. Это была борьба. Для высшего же начальства это была лишь литература, иногда подкрашенная, формальная.

Тут этими сведениями занимался ответственный и за всю борьбу, и за информацию о ней человек – начальник Охранного отделения, там их воспринимал и понимал уже по-своему высокий начальник, который знал лишь, что эти сведения получаются каким-то секретным путем от каких-то секретных сотрудников. Тут – это нужные, необходимые, желанные люди, которых нужно беречь и обхранять, там – это дрянь продажная, которых можно и проваливать, как это сделал легкомысленно Джунковский с Малиновским. Надо быть такими министрами, как Плеве, Дурново, Столыпин, чтобы правильно понимать и начальника розыска, и агентурные сведения. Понимать политический розыск и по данным его решать, что и как делать.

Столыпин был последним. После него приходили люди, думали, что они понимают происходящие события, делают полезное для родины дело, и проходили бесславно, а иногда – со вредом для родины. Так промелькнули Макаров, Маклаков, Алексей Хвостов и Протопопов.

В последнее время Охранное отделение помещалось в особняке, принадлежавшем принцу Ольденбургскому, на Мытнинской набережной. Громадные комнаты, много их, лепные потолки, зеркала, люстры. В огромном дубовом кабинете я беседовал с генералом Глобачевым. Неглупый, работящий, исполнительный и глубоко порядочный человек, Глобачев был типичный хороший жандармский офицер, проникнутый чувством долга и любви к царю и родине. Но он был мягок и не мог по характеру наседать на начальство. Для мирного времени он был хорош, для надвигающейся смуты – мягок. У него не было ничего от Герасимова, который когда-то с Дурново и со Столыпиным скрутили первую революцию.

Удобно сидим в чудных кожаных креслах. Обычный стакан чаю с лимоном стоит перед каждым из нас. Со стен смотрят портреты высочайших особ. Глобачев находил политический момент очень серьезным. Катастрофа на фронте и в тылу почти полная. Вся левая общественность решила использовать момент и старается вырвать у государя «ответственное министерство». А куда это приведет, Бог ведает. Некоторые депутаты договариваются в своих мечтаниях до Учредительного собрания. По инициативе Милюкова из членов Думы и Государственного совета организуется сплоченное большинство, или Прогрессивный блок. Он выставляет либеральную программу с требованием в первую очередь «правительства, пользующегося доверием страны». Первый шаг к «ответственному министерству». Все министры склоняются на сторону Прогрессивного блока. Против – Горемыкин. Он не сможет спеться с блоком. Неизбежно столкновение.

Из Москвы только что телефонировали, что на закончившемся так называемом Коноваловском съезде[60]60
  А.И. К о н о в а л о в – текстильный магнат и крупный политик. Был известен либеральным подходом к рабочим, ввел на своих фабриках 9-часовой рабочий день, выплачивал персоналу различные премии и субсидии, строил при фабриках бесплатные общежития, в том числе и семейные, и рабочие поселки с недорогими отдельными домами, школы, детские ясли, клубы, библиотеки, приюты для стариков и т. д., организовал сберегательные кассы и потребкооперацию. Был членом Совета торговли и мануфактур, Хлопкового комитета Московской биржи, Московской городской думы, земских организаций. С 1912 по 1917 г. был членом Государственной думы. С 1915 г. – товарищ председателя Московского и Центрального военно-промышленных комитетов. Выступал за привлечение в Военно-промышленные комитеты представителей рабочих и созыв Всероссийского съезда рабочих для формирования их легальной политической организации. Этот проект и именовался во властных кругах «Коноваловский съезд».


[Закрыть] представители кадетов и прогрессистов постановили добиваться правительства, «облеченного доверием страны». Московская дума сделала подобное же постановление и даже выбрала депутатов, чтобы просить о том государя. Очевидно, что это решение облетит всю Россию и такие же просьбы и ходатайства потекут со всех сторон. Новый министр внутренних дел князь Щербатов все это знает и понимает, но он совершенно не тот человек, который нужен сейчас. Это и не Витте, и не Столыпин.

Было уже поздно, когда мы расстались, а мне надо было еще повидаться с одним старым приятелем, журналистом, связанным с Министерством внутренних дел.

Гостиная красного дерева. Музейные вещи. На стенах целая коллекция чудного поповского фарфора. Камин, бронза. В соседней комнате стучит машинка. Подали чай. Тут целый ворох сведений про министров, но в них надо осторожно разбираться.

«Военный министр Поливанов, как всегда, интригует и бранит вовсю Ставку с Янушкевичем. После первых дней его назначения Ставка перестала осведомлять его о действиях на фронте и о своих планах. А он наивно думал, что он будет все знать. Ну и ругается, и критикует все.

Сазонов нервничает и дошел до истерики, до настоящей истерики. Самарин – барин из Москвы, настраиваемый Москвою, будирует против Царского Села и буквально революционизирует Совет министров. Несмелые к нему прислушиваются, идут за ним. Ведь это же – „общественность“! Все бранят Горемыкина и подсовывают прессе кандидатуры: то Поливанова, то Кривошеина, как будущих премьеров. Кривошеин кадит Поливанову, а сам думает, как бы того обойти и прийти на финиш первым. Но сам проводит взгляд необходимости совместной работы с общественностью, с Государственной думой; или нужна диктатура, а диктатора не найдешь, или надо ладить – вот его формула. Это, конечно, самый умный, гибкий и тонкий из всех министров, но уже очень исполитиковался и как бы не провалился.

А Горемыкин, гордый царским доверием, не хочет знать никаких „полевений“, говорит, что всякие общественности – все это ерунда. Что вот примет царь главнокомандование – и все придет в порядок. Ни на какие уступки теперь идти не надо. Не время. Все это будет хорошо после войны. Вот как думает старик.

Сказать вам про Распутина? Про него говорят. Говорят много. Но ведь вы сами знаете, что его нет в Петербурге. Он в Покровском. Он целое лето там. Он приезжал на несколько дней, и вы знаете, что его царь прогнал. Все это знают и в Думе, и все-таки его именем агитируют. Агитируют против Царского Села, против государя. Поднимается волна. Помните, Александр Иванович, как мы переживали с вами девятьсот пятый и шестой годы?..»

Так говорил мой собеседник. Он много знал и понимал обстановку хорошо. Не раз вспоминали мы, как говорил когда-то знаменитый Зубатов, что революцию у нас сделают не революционеры, а «общественность».

«Но зачем же ваша газета, – сказал я наконец, – пишет ложь и инсинуации с намеками на Царское Село? Ведь это же мерзость, гадость. Ведь это же преступление – писать подобные вещи во время войны, ведь это значит играть на руку немцам, и только. И это ваша газета, правая газета, претендующая на патриотизм, национализм».

Мой собеседник рассмеялся, поправляя свой шикарный лондонский галстук. Иных он не носил. Он стал оправдываться, что все газеты подчинены военной цензуре, и если она пропускает – значит, это можно и, может быть, желательно. «Все идет от Ставки, а затем от генерала Звонникова. Если что проскальзывает – это уж их вина. Наше дело репортерское, нам тоже есть хочется. Да потом, скрывать не стану, нашу газету поддерживает Ставка». Хозяину нечего бояться.

Высокие религиозно-нравственные побуждения, которыми руководился государь император Николай II, принимая на себя верховное командование в тот критический момент, когда растерялись до истерики и некоторые главнокомандующие, и министры, понимали тогда лишь его семья да немногие из окружавших государя лиц.

21 августа государь приобщался Святых Тайн в Феодоровском соборе. После завтрака их величества поехали в Петербург, молились у гробницы царя Миротворца[61]61
  Миротворцем называли императора Александра III, так как за все годы его правления Россия не участвовала в войнах. Николай II поехал на могилу отца, чтобы помолиться и символически попросить благословения.


[Закрыть], у образа Спаса Нерукотворного[62]62
  Вероятно, имеется в виду образ Спаса Нерукотворного из храма Спаса на Крови, возведенного на месте гибели от рук террористов императора Александра II, деда Николая II.


[Закрыть], в домике Петра Великого и в Казанском соборе.

Они были на Елагином острове у императрицы Марии Федоровны. Атмосфера Елагинского дворца не была благоприятна для царицы Александры Федоровны. Там считали, что царица имеет нехорошее влияние на своего супруга в смысле государственном. Там не разделяли ее религиозного увлечения «отцом Григорием» и считали его нехорошим человеком.

Вдовствующей императрице уже несколько лет, как были открыты глаза на старца и на то, насколько хорошо лицемерит тот, изображая из себя человека святой жизни. Слышала императрица даже и личный рассказ о похождениях старца при поездке в 1909 году в Покровское от самой госпожи С., участницы той поездки, так горько разочаровавшейся в старце.

Их величества пробыли в Елагинском дворце более двух часов. Императрица очень уговаривала сына не принимать верховного командования или, по крайней мере, советовала оставить великого князя Николая Николаевича при Ставке, но безуспешно. Во время разговора государя с матушкой царица Александра Федоровна беседовала в другой комнате с великой княгиней Ксенией Александровной и высказала большое неудовольствие на великого князя Николая Николаевича.

Проводив их величеств в Царское Село, я вернулся в Петербург, где мне надо было собрать сведения о том скандале, который произошел в Совете министров в связи с проектом государя императора. Произошло же следующее. Все министры, за исключением Хвостова и больного Рухлова, недовольные председателем Горемыкиным, не поддержавшим их на совещании с государем, составили открытую Горемыкину оппозицию. 21-го, на дневном заседании Совета министров, начав обсуждать проект ответной от государя телеграммы московскому городскому голове, морской министр Григорович предложил сделать еще одну попытку уговорить государя не принимать командования и не менять великого князя, но только уже в письменной форме. Мысль, видимо, понравилась. Но Горемыкин протестовал и доказывал необходимость подчиниться категорически выраженной воле монарха. Начался спор, принявший страстный характер. Все, кроме Хвостова, поддерживали предложение Григоровича и высказывались за отставку при несогласии государя. Особенно горячились Сазонов, Самарин и Щербатов. Сазонов и Харитонов даже позволили себе весьма рискованные выражения. Начались нападки на Горемыкина, который несколько раз просил министров умолить государя императора освободить его от должности.

«Та агитация, – говорил он, – которая идет вокруг этого вопроса и связывается с требованием министерства общественного доверия[63]63
  Идея собрать новый состав правительства из числа общественных и политических лидеров – Министерство общественного доверия.


[Закрыть], является стремлением левых кругов использовать имя великого князя для дискредитирования государя императора. Весь шум вокруг его имени есть не что иное, как политический выпад против государя. От своего понимания долга служения царю – помазаннику Божию я отступать не могу. Поздно мне, на пороге могилы, менять свои убеждения. Убедите государя меня убрать. Когда его императорское величество в опасности, откуда бы она ни шла, я не считаю себя нравственно вправе заявлять ему, что я не могу больше служить государю».

Наконец выступил серьезно и спокойно слушавший споры министр юстиции Хвостов.

«Я все время, – начал он, – воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала[64]64
  Протоколы заседаний и совещаний Совета министров вносились в особый журнал, и министр юстиции отказывался скрепить своей подписью такой протокол в знак протеста.


[Закрыть], ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы, от Коноваловского съезда и от руководимых им общественных организаций явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собою полное расстройство государственного управления и гибель отечества. Поэтому я буду бороться против них до полного издыхания. Пусть меня судит царь, моя совесть говорит мне так. Что вы ни давайте, господа Чхеидзе[65]65
  Н.С. Ч х е и д з е – глава фракции меньшевиков в Четвертой Государственной думе.


[Закрыть] и Керенские будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное раздражение разными посулами».

Министр юстиции говорил спокойно и на реплики отвечал документальными данными. Его выступление охладило пыл зарвавшихся министров. Споры прекратились. Стали вырабатывать проект телеграммы для Москвы и, утвердив его, разошлись.

Но, сговорившись затем в течение дня, министры-оппозиционеры собрались вечером на секретное совещание в квартире министра иностранных дел Сазонова. Там они составили безупречное по корректности и деликатности письмо государю императору, в котором, во-первых, высказывали свое мнение, что принятое государем решение относительно верховного командования «грозит, по крайнему разумению, России, государю и династии тяжелыми последствиями». И во-вторых, что, заметив коренное расхождение между председателем Совета министров и ими, они «теряют веру в возможность с сознанием пользы служить государю и Родине».

Письмо подписали «верноподданные»: Харитонов, Кривошеин, Сазонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев и Шаховской.

Военный и морской министры не подписали письма, но обещали доложить его величеству об их солидарности с подписавшими. Поливанов взялся доставить письмо через фельдъегеря по назначению, но завтра.

Стали разъезжаться. У подъезда щеголеватый пристав, полковник Келлерман отдает честь. «Почему вы здесь?» – спрашивает Поливанов. «В наряде по случаю совещания Совета министров, ваше высокопревосходительство», – отвечал полковник. Кто-то рассмеялся. Секретное совещание!

22 августа в нескольких утренних газетах были заметки об уходе Горемыкина. Кандидатами называли Поливанова, Кривошеина и Сазонова.

Утром государь приехал с семьей в Петербург. Дежурным флигель-адъютантом был Саблин. В 11 часов в Белом зале Зимнего дворца открылось заседание Особого совещания для объединения мероприятий по снабжению армии и по обороне государства. Присутствовали все министры и члены совещаний от Государственного совета и Государственной думы. Было торжественно. Государь и все военные – в парадной форме. Государь произнес отличную речь, призывая всех к дружной работе. Ему отвечали Поливанов и председатели Государственного совета и Государственной думы. Перейдя затем в гостиную, государь знакомился отдельно с членами совещаний. В это время Шингарев вручил его величеству записку членов Военно-морской комиссии Государственной думы о недочетах в военном деле, за подписью восьми членов, и в том числе архиправого Маркова-второго[66]66
  Н.Е. М а р к о в – депутат Третьей и Четвертой Государственных дум, представитель правых политических сил, один из лидеров Союза русского народа. Его именовали Марков-второй, чтобы не путать с И.Е. Марковым, врачом-офтальмологом, депутатом Второй Государственной думы.


[Закрыть].

Вскоре в гостиную вошла императрица с наследником. Царице были представлены члены совещаний. Затем Куломзин провозгласил «ура!» за их величества, и торжество кончилось. Их величества вернулись в Царское Село. В поезде Саблин, как дежурный флигель-адъютант, вручил государю принятый от фельдъегеря пакет с письмом министров-оппозиционеров.

Государь прочел его и был, как говорил Саблин, взволнован. Вечером, в 6 часов, был очередной доклад Поливанова. Уходя, Поливанов столкнулся с дежурным Саблиным и спросил, был ли передан пакет. Саблин пояснил, что да, и немедленно. Поливанов, предполагая, очевидно, что тот в курсе события, заметил: «С таким председателем мы можем дойти и до революции». Государю это стало известно.

В 10 часов вечера государь выехал в Могилев, в Ставку. Наш поезд «литера Б» вышел на час раньше. Мы засиделись в столовой после вечернего чая. Злободневной темой была опала князя Орлова.

Еще накануне государь вычеркнул князя из числа едущих с ним. Его заменил Дрентельн. На днях должно было состояться официальное назначение Орлова помощником наместника Кавказа по гражданской части. Положение исключительной важности, но для князя это была опала. Так странно кончалась служба князя при особе государя.

Не отличаясь особым умом, он продержался около государя пятнадцать лет. Был одно время очень близок к государю и в трудное время 1905 и 1906 годов играл как бы политическую роль. Так говорили. Затем понемногу тускнел и, наконец, попал в опалу. Как и многим лицам ближайшей свиты, и ему, князю Орлову, не хватало политического образования, и потому уход его особого ущерба не принес, но Военно-походная канцелярия его величества с уходом князя теряла много. По канцелярии князь был очень хорош. Он много правды доложил за свое время государю и много сделал добра. Подчиненные очень любили князя, как доброго и хорошего человека. Придворная прислуга в следующие дни устроила целый пелеринаж[67]67
  Паломничество.


[Закрыть], приходя прощаться к князю в «полуциркуль»[68]68
  Левый и правый «полуциркули» – служебные помещения Большого Екатерининского дворца в Царском Селе.


[Закрыть], где он жил. Молва придала даже тогда этому прощанию как бы демонстративный характер, чего на самом деле не было. Прислуга просто любила князя. Эта публика при дворе отлично разбиралась в людях и умела по-своему ценить хороших людей. В князе же Орлове она видела еще и «вельможу» на старый манер, что уже было в наше время редкостью.

Лично я терял с уходом князя расположенного ко мне человека, который симпатизировал нашей службе и ценил ее. Терял человека, который, после убийства Столыпина, имел мужество заступиться за меня перед его величеством, не говоря мне о том. Я видел от князя только одно хорошее и потому жалел его, хотя мой непосредственный начальник и был с князем, в последнее время, в довольно холодных отношениях.