Текст книги "Сдохни, но живи…"

Записка с неба

Как-то Миша вышел погулять. Для разнообразия. Всё лучше, чем весь день смотреть телевизор и сериалы. Или копошиться в интернете, как в мусорном баке, где у чужих домов ищут остатки смысла приходящие из неизвестности «бомжи». Миша накинул пальто, пошитое индивидуально в старые добрые времена. Добрые, потому что он был относительно молод и пальто еще не надо было перешивать, дальше некуда. Он присел, чтобы завязать туфли, дотянувшись. И вздохнул.

Миша уже давно жил один. Без жены. И даже без собаки. Бывает. С утра, после завтрака и мировых новостей, он выгуливал себя сам. Оглядывая окрестности, проходящих прохожих и опустело, но легко, думая ни о чем. Так его уже дважды принимали за иностранца. По глазам. И это льстило. Хотя дальше разговоров дело не шло, поскольку он сразу признавался, что местный.

У него не было постоянного маршрута для прогулок. Принципиально. Миша так чувствовал себя свободным. Гуляю, где хочу. На улице было пустовато и он свернул в какой-то двор. Он знал их все, в округе, как облупленных. Даже после, местами, реставраций. Обычно в таких дворах играли дети или молодежь сидела на скамеечках, общаясь. В давние времена пенсионеры и мужики играли в домино или шахматы, скидываясь и на совместный обогрев души.

Сегодня каждый сидел, если не летом за городом, то поквартирно. И только загорелые от гуляний на свежем воздухе парни неопределенного возраста нередко распивали по углам вино или пиво. Им тоже хотелось с утра свободы и взаимопонимания. Но он к ним не подходил и не садился даже близко. Как и к бабушкам у подъездов. А смысл?

Миша медленно, но деловито, прогуливался и в этот раз. Прикидывая, где можно присесть и оглядеться. Он уже учился впитывать окружающий мир, не додумывая за него и не спрашивая себя ни о чем, как это было прежде. Все идет, как идет. Или едет. А он смотрит.

И вдруг его окликнула женщина. Откуда-то сверху. Немолодая уже, но в халатике. Видать, после душа. Выставив белую, как то утро, ногу, она стояла на балконе второго этажа старого довоенного дома. Желтого, как прокуренные пальцы тех, кто его когда-то строил. Миша задрал голову и улыбнулся. Для зрелого, под арбуз, мужчины, если на него обратили внимание, это вдвойне приятно.

– Знак, – подумал он – Сверху. Значит, уже к добру. По науке.

Женщина неожиданно показала жестом, чтобы он немного подождал и скрылась в комнате.

– Неужели пригласит? – приосанился Миша – Всё в жизни бывает. И красивые встречи тоже. Два немолодых усталых человека находят друг-друга. Или, даже проще, муж в командировке и…

– Позвони, – поколдовала пальцем над ладонью женщина, приложила ее к уху с небрежным, как расстегнутая нижняя пуговица халатика, блондовитым завитком. И, улыбаясь, сбросила вниз записку. Листок, сложенный пополам, кружился и даже игриво дрожал, предвкушаемый. Прямо, как Миша, неловко бросившийся было ловить его еще в воздухе. Тормозя распустившимися вдруг крыльями пальто.

– Словно Чапаев, – подумал он, представив себя со стороны – В бурке, целеустремленный.

Листок наконец лег на асфальт и ветер попытался было его толкнуть дальше. Миша успел прижать ногой, едва не сделав подобие гимнастического шпагата, рискуя брюками и вывалившимся из них позором. Но он об этом и не подумал. Наоборот, перенес тело к ноге, давящей листок и бодро присел. Опять же рискуя, уже скрытой сзади частью многострадальных парадных своих штанов. Отглаженных через влажную тряпочку вкривь и вкось. Как положено.

Миша выдохнул одышку, показав, что волнуется. И почувствовал себе тонким эстетом, присев. – Сверху, – успел подумать он – Это красивее, чем наклоняться.

Ему понравилась и своя сообразительность, и быстрая реакция. Значит, жив еще, раз дергаешься.

Прихватив записку и встав, втянувшись, Миша не стал строить из себя мавзолей и здесь же, на месте, развернул листок. В записке было все. И даже больше. Незнакомка размашисто, но тоненько, как брови, четко выщипала на бумаге номер своего мобильного телефона.

Миша заулыбался и поднял голову, чтобы поблагодарить её за неожиданный подарок. Но на балконе уже никого не было. Она ушла, скрылась, растворилась. И только белая оконная тюль качалась в проеме полузакрытого балкона, как кружева ночной рубашки из-под женского халатика, натощак. Но красиво. Так ему увиделось.

– Шалунья, – одобрительно хмыкнул Миша. И, завернув за угол, все думал, что бы это значило? Может быть всё, что надо. И Бог есть. Как есть. А не книга жалоб и просьб человечества.

Миша ходил, сам не свой еще пару часов, кругами. И все думал о ней. Наверное, своя квартира, уютная и теплая. Кухня человеческая, а не его, холостяцко-спартанская. Надо уже вечером пригласить ее куда-то в уютное кафе, на кофе с пирожным. А там видно будет. Чего в ресторан идти, если дома и лучше, и дешевле, и интимней.

– Пора, – не выдержал наконец Миша – Может и она так же думает о встрече и ждет звонка, ненаглядная. Он попытался вспомнить ее лицо, но не смог. – Ерунда, – отчитал он себя – С такой фигурой и стопудовыми коленями разве это имеет значение? – Ладно, вперед!

Миша остановился на углу какого-то дома, вытащил уже давно запотевший под ладонью в кармане телефон и, недовольно отвернувшись от улицы, набрал цифры с листка. Он слышал с писком клавиш, стонущих под пальцами, словно женщины в современном кино, в любовных сценах, как стучит его сердце. Ждать не пришлось.

– Набранный номер не существует… – ударило сверху. И Миша не понял. – Как это?, – подумал он и снова набрал. Бесполезно. Он тыкал пальцем телефон еще минут десять, но ничего не получалось.

Миша попытался позвонить вечером, и на следующий день, и через день. И через неделю. И даже в справочной, уже платной, как сегодня все на свете, что еще шевелится, подтвердили – Такого номера нет.

И все-таки, день он отдежурил у ее подъезда. В том же пальто, чтоб не запутать. И делая вид, для двора, что ждёт кого-то или отдыхает. Несмотря на дождь. Он боялся, что она его заметит и, вдруг, вместо себя пришлет какого-нибудь мужика. С претензией. Он был согласен и на это, для ясности. Но не было и его. Дождь озонил вовсю, но Миша его не чувствовал. Он хотел участвовать, а не смотреть. И своего дождался. В китайском пуховике, сумкой и зонтом. Но узнаваемо. Он пошел навстречу, уже не огибая лужи и не чувствуя ни давно мокрых ног, ни себя. – Недоразумение, – стучало у него в висках – Прости, ошиблась, когда писала в спешке. – Ерунда, – он небрежно стряхнет дождь с ее плеча – Я так и знал.

На расстоянии она невольно поймала его взгляд и на секунду глянула, не более. Чтобы отвернутся, проходя мимо, уверенно и бесповоротно.

Миша втянул носом то ли капли дождя, то ли слезы и пошамкал домой.

– Зачем? – думал он еще несколько дней – За что? И затих.

Листок с телефоном он хотел было оставить. Но потом сжег. Медленно, почти ритуально. Надо жить дальше – это то, что остается, когда ничего не остается. Но Миша-то знал, что так только кажется. У человека есть всё, пока он живет. И ходит. И дышит. И хочет, если не любви, то тепла, спутника и покоя. Такое забрать нельзя. Хотеть – значит жить. Удивляясь даже себе.

Миша уже не раз видел во что превращаются те, кто не умел, по глупости или разучился, во возрасту, удивляться. Он с детства боялся манекенов. Моложавых, похожих на людей, вечно здоровых, но набитых строительной пеной, резанной бумагой, а то и просто пустотой.

– Все равно, это был звонок мне. Свыше, неспроста, – думал он, собираясь снова на очередную прогулку. Очередного утра. Очередного дня. Очередного месяца. – Гулять, так гулять…

Мудрость

Сын Юзика однажды пришел домой и показал папе крестик.

– Я оцерковился.

Юзик, потомственный еврей, пришел в ужас.

– Это как?

– В смысле, крестился, – пояснил сын.

– Как православная, – вступилась жена, – я посчитала, что сыну это надо. Вера заставляет человека хотя бы задуматься над тем, как он живет.

– Могли бы посоветоваться, спросить мое мнение, – попытался обидеться Юзик.

– Мы хотели. Но ты был бы против. Не переживай. Плохого не случилось.

Юзик подумал и сказал:

– Ладно. Сделаем сыну обрезание, и он тогда будет точно как Христос.

Иорданские сутки

Было уже часа четыре утра, когда о стекло машины кто-то резко ударил.

– Попробуй головой, громче будет, – я даже не сразу и сообразил, что и где происходит. Но сон слетел моментально, когда стук настойчиво повторился, нарастая.

Приподнявшись на откинутом сидении, в темноте, слегка освещенной тусклым фонарем, я увидел вокруг машины пять или шесть арабских солдат с автоматами, направленными прямо на нас. Офицер с пистолетом наизготовку наклонился почти к моему лицу.

– Попали, – сказал оператор, протирая глаза.

Поспать нам удалось всего ничего. Накануне, далеко за полночь, мы вдвоем, дотянув до севера Иордании, сморились окончательно и решили остановиться в какой-нибудь арабской деревне, уже недалеко от израильской границы, которая открывалась только в шесть или в семь утра. Нашли небольшую площадь, значит, в центре. Припарковались в углу, в сторонке, и выключились…

За сутки до этого пузатый офицер, на сносях, в синей форме с бровастыми погонами, голосовал прямо у поворота от иорданского пропуского пункта на границе с Израилем. Дорога выводила на основную трассу, идущую от севера королевства, затем вдоль Мертвого моря с поворотом на столицу Амман. Я знал ее наизусть, изучив накануне поездки подробную карту Иордании. Так всегда прорабатывался любой маршрут. Но одно дело на бумаге, а другое наяву.

– Проезжаем, – почему-то испуганно выкрикнул оператор.

И он, и я с обегчением выскочили из последнего многоступенчатого пункта пропуска, где мы открутили израильские номера, заплатили, сколько надо, и поставили другие, иорданские. Так положено из соображений безопасности. Хотя у нас по рожам за километр было видно, что мы – не местные.

– Берем, – так же рявкнул я, соображая на ходу, что иорданский попутчик-офицер в нашу машину скорее всего садится не случайно: и отследить, будем ли мы сворачивать где-нибудь до Аммана, и станем ли с кем-нибудь общаться по дороге.

Все это не страшно и даже правильно. А главное – он же за нами и присмотрит, если вдруг возникнут какие-то проблемы. Страна-то арабская. И незнакомая.

Он так и сопроводил нас почти до столицы, через пять минут разговора утонув в английском, смущенный. Но зато вдоль трассы попадалось несколько контрольно-пропускных пунктов. И видя у нас иорданского офицера с большими звездами на плечах, солдаты не останавливали и не морочили голову. И еще, рдея под малиновыми своими беретами, как девушки, безропотно отдавали честь, что уже радовало и даже льстило.

В Аммане мы сразу заблудились, не доехав до центра, где должна быть нужная гостиница. Проспекты утыкались в большие круги, от которых расходились радиусом другие дороги. И мы, поняв, что теряем время, решили остановиться у какого-то торгового центра, закрытого по случаю траура. Увидя его наконец, я вышел на улицу, чтобы спросить у прохожих направление на гостиницу, а оператора попросил подготовить камеру, лежавшую в багажнике. Он, по неопытности, вытащил ее наружу, вставил кассету и начал что-то там подстраивать, прикидывая вдоль проспекта.

А я уже видел, как с другой стороны площади к нам почти бегом двигаются двое в штатском и трое в военной форме с оружием. Надо было что-то делать.

– Какого черта ты возишься? —в голос заорал я по-русски – Укладывай технику, потом разберемся.

Подбежавшие резко притормозили, и один из них, штатский, но по поведению старший, растерянно спросил на понятном с детства языке.

– Вы что, русские?

– Русские.

– Здорово, – обрадовался он. – Давно земляков не встречал. Мы тут подумали, что это за парни: то ли с видеокамерой, то ли с оружием.

– Да нет, телевизионщики. Могу удостоверение журналиста показать.

– Не надо. Я ребят сразу вижу. Учился на юридическом в Иркутске.

Полицейкие объяснили дорогу и сказали, что похороны уже, в сущности, начались.

– Вы лучше сразу идите в том направлении, – показал «земляк», довольный, что вспомнил свою сибирскую молодость.

Тело короля, между тем, возили по всему городу, и повсюду стояли толпы людей – мужчин и женщин. Некоторые плакали. Скорбь была искренней. В Иордании король, правивший десятки лет, был уважаемым отцом нации, символом стабильности и независимости. На тусовке срочно прилетевших глав государств отдавали долг памяти ушедшему и дань уважения новому королю. Работать никто не мешал: ни служба безопасности, ни люди на улицах. Иорданцы гостеприимны и в меру открыты.

В гостинице, где была возможность отсылать материалы по всему миру, коллеги обменивались, если надо, картинкой и помогали друг другу. Никому не приходило в голову запросить за это деньги. Или отказать. Ребята, работающие на солидных каналах, тем и отличаются. Мы были друг другу не конкуренты, а коллеги. Чей-то монтажер бойко слепил мне сюжет на начитанный в туалете звук, и вскоре я послал его в Москву.

– Ну, что будем делать? Все остаются на ночь, погулять, посидеть в ресторане. А мы?

– Как скажешь, – ответил оператор.– Нам, татарам, один черт. Можем остаться, можем рвануть обратно. Чего здесь делать?

– Давай лучше по дороге посидим где-нибудь в настоящем арабском ресторанчике, с настоящими местными людьми.

И мы потихоньку, уже вечером, отправились обратно, не зная, что граница до утра будет закрыта. Нам сказали об этом в каком-то придорожном кафе, уже в глубине Иордании, где мы, вытянув ноги, оттягивались и местной едой, и кофе, и лицезрением по телевизору программ о короле. Глубокой ночью, застоявшись, решили подтянуться ближе к границе. Но не доехали. Сморило…

– Выходите из машины. Документы. Вы кто? – офицер явно нервничал. – Откройте багажник.

Они держали нас под прицелом все время, пока старший читал «корочки», а двое солдат, не отпуская автоматы, одной рукой под свет фонариков перебирали багажник. Было по-утреннему зябко, хотя и темно.

– Так вы русские? Никогда не видел, – наконец, сказал старший. – Всполошили вы нас. Сообщили, что какая-то иностранная машина «залегла» на площади, совсем рядом.

Оказалось, что их полицейский участок был от нас буквально в пятидесяти метрах.

– Пошли к нам, угостим настоящим иорданским кофе, – сказал офицер с облегчением. – Все равно у вас есть время до открытия границы.

Потом мы сидели, согреваясь, в участке, где, оказывается, у полицейских почти нет работы. Некого задерживать – все тихо. Оператор дремал. А я трепался с двумя дежурными офицерами об их стране и о России, отбиваясь от вопросов о вечном ближневосточном кризисе и о палестинцах с их борьбой.

– Очень хорошо, что мы тебя разбудили, – сказали они, когда розовое солнце быстро, по-восточному, стало наполнять светом все вокруг. – Приезжай. Наш участок ключевой, мимо не проскочишь. Посидим за столом, попробуешь нашей баранины, покажем, что хочешь, будем рады. А сейчас мы сообщим на пропускные пункты, чтобы вас не задерживали с проверками.

– Отлично посидели с местными. Как заказывали, – хмыкнул оператор, когда уже другие солдаты на КПП отдавали нам честь, проплывая.

В этом мире трудно найти общий язык только тому, кто не хочет разговаривать или не слышит другого. Поэтому я брезгую, избегая религиозных фанатиков, нацистов и, нередко, мелких государственных чиновников.

Но их, к счастью, гораздо меньше, чем людей.

Двадцатилетие

День рождения мы отмечали в компании ребят из рабочей бригады слесарей-сборщиков, где во время годового «академического» отпуска от университета я энергично крутил гайки на конвейере шкафов электрических подстанций.

Так устроена жизнь: кто-то крутит, а кого-то закручивают.

Отпуск я успел взять в последний момент после однообразных фрикций пяти персональных собраний об изгнании из комсомола за «политику». Перед приказом об отчислении из университета. Чудом.

Позже догнали еще раз, снова, уже перед лейтенантскими звездами и дипломом.

Но тогда, на втором курсе, мне было восемнадцать.

Замечательный возраст говорить то, что думаешь, не оглядываясь.

Никто в альма их матери не понял и не знал, что я отказался, уходя, сдать свой комсомольский билет и на заводе аккуратно платил членские взносы. Так и сказал на последнем собрании – Не вы меня принимали. И, если я враг, то с кем вы тогда останетесь?

Они и остались благополучно жить дальше. А я пошел…

Расплачиваться и платить взносы. Глупо, но принципиально.

Что было, то было.

Через год, чуть больше, к двадцатилетию, после завода, подошло время возвращаться в университет. Тот же самый. Как и я. У некоторых это на всю жизнь – возвращаться к тем же. Но тем же. И к тому же.

Во всех смыслах упорядоченного абсурда и беспорядочного правопорядка, который называется государством.

Что такое политика, в их понимании, и при чем здесь русские, евреи или белорусы мне совершенно не понятно и сегодня.

Сегодня я, вообще, понимаю меньше, чем в восемнадцать лет. Но уже не «заморачиваюсь».

А «политика» – это, видимо, расплата за генетическую еврейскую привычку спрашивать «почему?». И русскую, тоже генетическую, лично отвечать за всеобщее и вечное, как полярная звезда надежды, скотство власти.

Ребята из нашей бригады устроили мне тогда что-то вроде проводов и заодно день рождения. Они относились ко мне двояко: и с некой осторожностью, и бережно. Когда, вначале, я не успевал, потный, закручивать свои провода в большом железном ящике подстанций, они молча останавливали конвейер и ждали.

Но и косых взглядов или упреков не было. Догнал? Поехали дальше. Так, вместе, мы приехали к проводам и к моему двадцатилетию. Начали в рабочем общежитии, а потом у кого-то на квартире.

Молодые, а значит самоуверенные, мы с куцей, как зарплата, закуской быстро перебрали водяры, когда появились и девчонки.

Работяги позвонили своим знакомым – Приходи с подружкой. Они и пришли. А чего еще делать?

Тогда мы все любили друг друга. И даже накоротке – по взаимному влечению. Но бесплатно.

И, если не по любви, то обязательно по симпатии.

Так что секса в стране, в обмен на деньги, подарки или подношения, можно сказать, что не было. Но в остальном, его, бескорыстного, было даже больше, чем товаров в магазине.

Пусть на этот счет прибедняются убогие, на всю голову. Девки, и валютные и вокзальные, конечно шастали, но где-то в другом для большинства мире неработающих алкашей, дешевых уголовников и дорогих иностранцев.

Уже за полночь хозяин квартиры, из наших, из бригады, выделил мне одну из трех комнат и приказал оставаться и не тратиться на такси. Я не спорил, а просто завалился туда с какой-то симпатичной, после обильного празднования, девушкой.

Все было хорошо, поначалу, но вслед за нами вдруг вползла и ее подружка.

– Я тоже хочу тебя поздравить и послушать стихи.

Ребята-то меня расхвалили за столом, как неживого. Но горячо и с гордостью – знай наших! Девушки скинули летние платьица и затихли, в засаде.

Так, в целомудренных трусах, мы залегли вместе.

Причем я, и это самое страшное, между ними.

Почитав в ночной потолок малоизвестного тогда широким массам трудящихся Мандельштама и, скрывать не стану, себя, я стал лихорадочно соображать – А что мне с ними, двумя, делать?

Обе девушки лежали на спине, не двигаясь. Они слушали и просили не останавливаться. У одной была большая грудь, а у другой красивые ноги.

Девушки оказались совсем не глупыми, потому что молчали.

Я попробовал двигать рукой слева. Никаких проблем, но и ответа тоже. Вторая же может обидеться? – растерялся я – Подожду, кто отзовется. Правая рука потянулась в другую сторону, не на животе же их складывать. Рано еще.

Но и справа мне, распятому, обломилось то же самое.

Тихо и безответно.

Так мы провели время почти до утра.

Девочки слушали стихи, похоже, впервые, мои осторожные руки и чувствовали себя королевами. А я – бурридановым ослом. В натуре. Наконец мы молча и дружно заснули.

Мне снился секретарь комсомола университета, отпевавший меня наяву, как хорошо замаскированного врага. Но потом он вдруг появился в форме полицая с белой повязкой на рукаве.

А меня они, с эсэсовцами – «партайгеноссе», собирались расстрелять. За маму-еврейку. Стали выталкивать, одного, как на собрании, к стенке. Я решил забрать этих уродов с собой.

Но спрятанная граната, где-то рядом, оказалась мягкой и упругой.

Пришлось проснуться от ужаса и в поту. Липком, как глаза шлюх – интернационалисток. Или трусы в двадцать лет.

Девочки спали спокойно и красиво. У них была тяжелая ночь, насыщенная впечатлениями.

И мною.

На диване, в салоне, взасос храпел наш бригадир, вдвоем с чем-то женским.

– Надо же, – без зависти подумал я – Никогда своего не упустит. Потому и не женится.

Дверь в ванну была открыта, так что ничто не скрипело. Ни вокруг, ни в голове.

Я пустил воду, не думая сколько ее вытекает, тогда об этом не думали. Умылся, где надо. Вернулся, накрыл девчонок простыней и, поцеловав их в лобик, сладких, тихо вышел на августовское светлое утро.

Там уже грохотал на рельсах в тишине первый трамвай. Он знал куда ехать.

Пока не сломается или не постареет…