Текст книги "Каменная могила"

Александр Тавровский
Каменная могила (история одной эмиграции)

Серия: Современники и классики

Составитель Д. Чернухина

© Александр Тавровский, 2016

© Интернациональный Союз писателей, 2016

* * *

Александр Ноевич Тавровский

Тавровский Александр Ноевич, родился 2 декабря 1955 года в Мелитополе.

Окончил Днепропетровский университет по специальности филолог, работал в областных газетах, последнее место работы перед эмиграцией в Германию – заместитель главного редактора Представительства «Комсомольской правды» на Южном Урале.

В 1996 году эмигрировал в Германию, гражданин Германии.

В 1972-73 году дважды становился Дипломантом первой степени молодых поэтов Украины, в 1984 году – участник Всесоюзного совещания молодых писателей СССР, книга стихов «Дорога без обочин» семинаром Доризо рекомендована издательству «Молодая гвардия».

Автор восьми книг прозы, изданных в России, Германии (в переводе на немецкий) и США: «Исповедь пофигиста», «Каннибал из Ротенбурга», «Синдром Викинберга» (в России и в Германии в переводе на немецкий), «Фантом герра Фиге» (в Германии в переводе на немецкий), «Ночь Страшного суда» в США, «Герр Вольф», «Каменная могила».

Пьеса «Подарок фюреру» вошла в шорт-лист Международного конкурса драматургии 2014, организованного московским театром «Школа современной пьесы» Райхельгауза и опубликована в сборнике «Лучшие пьесы-2014».

На нью-йоркском русскоязычном телеканале RTN, работающем при поддержке американского правительства, прошла часовая передача с участием автора, посвященная выходу в свет книги «Ночь Страшного суда», на радио Свобода – передача, посвященная книге «Герр Вольф».

Публикации в ряде российских и немецких периодических изданий, в частности, в «Литературной России», где после выхода в свет романов «Каннибал из Ротенбурга» и «Синдром Викинберга» появились полосное интервью, рецензия и развернутый ответ на нее автора.

Всего написано 11 романов:

«Откровение от Луки» («Исповедь пофигиста»), «Каменная могила», «Могила гладиатора», «Каннибал из Ротенбурга», «Синдром Викинберга», трилогия «Вначале была смерть» («Фантом герра Фиге», «Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице», «Ночь Страшного суда»), «Надежда-прим», «Герр Вольф», «Фотокиллер, или Гранитный замок».

Три пьесы: «Фантом герра Фиге», «Подарок фюреру», «По закону племени».

И более 200 избранных стихотворений.

В одном из писем Тавровскому известный советский и российский критик и литературовед Вадим Кожинов написал: «Александр, Вы – по-настоящему одаренный человек, который станет писателем в истинном смысле этого слова. Но, чтобы доказать это другим, боюсь, именно поэтому, Вам может не хватить сил и средств».

И дано ему имя…
Часть первая

Дорогим моему сердцу жене Ирине, дочке Надюше и великому Смутному времени «лихих девяностых» посвящается

Мир устроен проще простого. За Азовским морем начинается Таврическая степь. И травы её густые и живые. И утром холодны, как пещерный мох, а днём – сухи, как хворост. И летом тут не сыщешь тени, а зимой спасения от ветра. Потому что нет здесь ничего выше травы. А трава – кругом.

И только в центре этой степи трава внезапно уходит в рыжий песок, сразу со всех четырёх сторон, а из самых глубин этого песка подымается к небу нагромождение плотно спрессованных песчаниковых глыб. И глыбы эти днём горячи, как песок, а утром холодны, как песок. Потому что всё в этом мире проще простого: глыба выше травы, а трава – песка. А чего выше неба – не известно до сих пор.

Говорят, азовские лиманы – заливы Азовского моря, а Азовские море – залив Чёрного, а Чёрное – Средиземного, а оно впадает в Универсум. А я думаю, что всё наоборот. Потому что, когда мы мальчишками сидели на этих допотопных глыбах и прыгали с них вниз на этот допотопный песок, даже мы знали, что сидим на обыкновенном дне подземного моря. И это оно когда-то заливало все эти пространства. А потом то ли ушло в глубь Земли, то ли запросто перевернулось вверх дном, оставив после себя чёрные и средиземные лужи. Чтобы мы, мальчишки, могли посидеть верхом на его дне, почти на краю Земли.

Даже мы знали, что внутри этого гранитного хаоса – бесконечные, плоские, как донные черви, пещеры. И там какие-то дикари спасались от грозы и со страху рисовали что-то на стенах. И место это во все времена звалось Каменная могила. Но почему? – не знали даже мы.

Мы всегда любили спорить. И в тот день спорили тоже. Сидели на корточках рядом с узкой щербатой щелью между каменной плитой и песком и спорили: есть ли за ней пещера и как туда лучше залезть – вперёд головой или ногами?

– Вперёд ногами только покойников выносят, – сказал кто-то.

– Да нет там никакой пещеры! Просто дырка. Какой дикарь залез бы сюда спасаться!

– Зато в эту щель молния не залетит.

– Правильно! Чего ей там делать? В тупике!

Мы тыкали в щель палкой, засовывали руки с фонариком, даже кричали в неё по очереди, как дикие люди… И тогда мне в голову пришла совершенно дикая мысль.

– Пацаны! – прошептал я. – А знаете, что там? Только никому! Там – вход в это самое подземное море.

– Ура! Ещё один тихо помешался! – заорали пацаны. – Пирожки с котятами, подземное море с дикарями! А как они туда пролезали – вперёд ногами?

– Козлы! – разозлился я. – Конченые козлы! Плита же осела. А раньше щель была большая, а первобытные люди маленькие. Как мы.

– А почему оно оттуда не выливалось?

– Наверное, оно очень глубоко и вода твёрдая… от соли. Представляете! В Каменной могиле похоронено море!

Вдруг это всем очень понравилось. И никто больше не спрашивал: почему? Ведь всё – проще простого: таинственное море, твёрдая вода… Зачем далеко летать, когда весь Космос тут же, под тобой, и ты на нём сидишь. И мы – последние люди на Земле, которые можем его увидеть.

– Давайте так, – сказал я. – Я ползу первый. Если не вернусь через полчаса…

– Мы будем считать тебя коммунистом!

– Если я не вернусь через полчаса, вы ползёте туда по очереди.

– А если все не вернутся?

– Как это все? Так не бывает! Кто-то же должен считать нас коммунистами?

– Тогда мы все станем безымянными героями! – развеселились ребята. – Как триста героев-панфиловцев!

И тут я вспомнил, что страшно боюсь темноты и замкнутого пространства. А лезть в эту дырку, всё равно, что зимней ночью выйти в чёрный коридор, в котором ещё холодней, чем на улице. Прямо из-под одеяла, почти от самой печки, тащиться в неотапливаемую черноту к тому самому ведру! И чёрт его знает, кто там без тебя уже сидит. Бррр!..

– Бррр!.. – сказал я вслух, и все рассмеялись, потому что когда жара за тридцать, бррр!.. говорить смешно.

Я полез-таки вперёд головой с фонариком в руке. Щель легко засосала меня по пояс. Горячее солнце ещё жгло мне пятки, а песок от живота до кончиков пальцев на руках становился всё холодней. И всё серей. Он был какой-то зернистый и жёсткий. Кое-где попадались узкие зазубренные полоски, возможно, следы от сквозняков. Или ящериц. Но никаких следов перво-бытных людей. Да… молния сюда точно никогда не залетала!

Я подтянул ноги и оторвался от края той земли, что была за щелью. И та земля легко оторвалась от меня, но ещё на несколько метров вперёд её остывающий свет падал на песок, не смешиваясь с ним. Свод пещеры был теплее песка и совсем не так низок, как мы думали. Можно было даже сесть на корточки и не натереть макушки об его шершавую поверхность. Слегка покатый пол почти незаметно уводил в глубину.

Это совсем не то, что ночью в чёрном коридоре, решил я, не чувствуя никакого страха. Во-первых, выход рядом, на расстоянии вытянутой ноги, а во-вторых, впереди – подземное море, а не помойное ведро. И теперь абсолютно ясно: до меня здесь никого не было. И быть не могло! Никаких первобытных людей! Так это ж как на необитаемом острове: хочешь, бегай голым по берегу, хочешь, ори до хрипа, хочешь, купайся до чёртиков в глазах. Без пионервожатых, отрядных речовок и тихого сна! И всё зависит только от меня самого: захочу – двинусь вперёд головой к морю, захочу – ногами к солнцу. Пока ничего не давит и не жмёт, а дальше будет ещё просторней. Ну, не увижу его, так хотя бы услышу. Должен же быть там прибой. Не совсем же оно окаменело.

Я врубил фонарик и пополз. Тонкий луч света плохо рассеивался в плотно спрессованной темнотище. Всё, на что он наталкивался, жадно впитывало его свет, почти не отражая. Только изредка впереди, как кошачьи зрачки, загорались крупинки кварца или кремния. И тогда казалось, что пол – это потолок, а потолок – пол. И я уже, как снулая муха, ползу по потолку, а потом снова по песку. И вдруг выхожу в открытое чёрное пространство. И эти зеленоватые искорки со всех сторон! И расстояние до них неизмеримо. А пространство – то сужается, то расширяется, то вновь превращается в пещеру, то начинает кружиться вокруг тебя, а ты вокруг него. Причём одновременно. И, кажется, что пахнет оно кислыми водорослями лимана, а может, не пахнет вовсе.

Я оглянулся назад. Узкая полоска дневного света была по-прежнему на своём месте. Там, где я её оставил, – на расстоянии вытянутой ноги.

Мне стало смешно. Полз-полз и, наконец, приполз. Как Чебурашка. Осталось только вытянуть в эту щель хотя бы одну ногу и крикнуть погромче: «Тащите!» А потом долго врать про то, как я сидел на берегу подземного моря. Если хорошо соврать, все обязательно поверят. А не верите, ползите сами. Как юные следопыты. Прямо по моим следам. Пока их волной не смыло.

А, может, и нет там никакого моря. Откуда ему взяться? С крыши что ли накапало?

Я ещё раз глянул в сторону выхода, чтобы получше прицелиться… и не увидел никакой щели. Я посветил туда фонариком, и на меня посыпались зелёные огоньки.

«Не может быть!» – подумал я и, ещё шутя, громко крикнул:

– Каменная могила! Откройся!

Я не услышал своего голоса, и меня пробил насквозь ледяной сквозняк. И такие же сквозняки ударили со всех сторон.

«Я просто не туда смотрю! Со мной это бывает!» И посмотрел «туда». Там вдалеке показалась знакомая узкая полоска.

Всё хоккей! Это вам не чёрный коридор с помойным ведром! Из любого тупика есть выход. Главное, не забыть, где он.

Я выкарабкивался на свет. И карабкался так долго, как мог. Полоска дневного света то вытягивалась в горизонт, то сбивалась в точку. И внезапно, ослепив меня, совсем исчезла. Я закрыл лицо ладонями, чтобы не видеть этой зияющей темноты. И вдруг почувствовал, что мои ладони пахнут морской солью и тиной. Я даже лизнул ладонь, и мне стало по-настоящему страшно. Значит… оно всё же есть!.. Огромная слепая вода… тонет во мраке! Аж до дна Земли!

Я приложил ухо к песку. И сразу же в моей голове забухал прибой. Я попытался встать на карачки, но тут же упал. И даже лёжа на животе продолжал терять равновесие… и падать. Пространство то покидало меня, то снова подхватывало. На что-то это было очень похоже.

Два года назад мне вырезали аппендикс. Обычно это делается под местным наркозом, но у меня была «последняя стадия», и мне дали общий. Я почему-то испугался резиновой маски больше операции, и ни за что не хотел вдыхать противный сладковатый наркоз. Даже сцепил зубы. Я где-то читал, что в Америке так казнят преступников. А вдруг мы её уже догнали, и у нас казнят так же? И меня уже приговорили. Мало ли за что! Например, за это! Когда меня принимали в пионеры и спросили, как зовут генерального секретаря нашей партии, я, не раздумывая, сказал: Брежнев. Дядьку из горкома комсомола аж передёрнуло:

– Не Брежнев! – зло прошипел он и посмотрел на меня, как на «врага народа»

– А кто же? – не понял я.

– Не Брежнев, а товарищ Леонид Ильич Брежнев! – сурово поправил меня дядька и принял в пионеры условно.

Мне не хотелось вдыхать эту отраву, а сестра всё уговаривала: дыши, дыши, дыши!.. Я махнул рукой и вдохнул. Всё полетело вверх тормашками, а я стремительно закружился вокруг какой-то невидимой точки на операционном столе и больше всего боялся свалиться с него на пол. Наконец, всё резко остановилось и рассыпалось миллиардами ярчайших звёзд, летящих сквозь меня в никуда. Я провалился в чёрную дыру, а когда открыл глаза, было уже первое больничное утро.

«Как всё похоже!» – подумал я. И поскорее открыл глаза. Но утро не наступило. Что-то сдавило меня со всех сторон, и такая же жгучая сила рвалась из меня наружу. И когда они сомкнулись, я закричал и кричал, не переставая, тыча фонариком куда попало. И на мгновение высветил на потолке пещеры тёмнокрасный рваный силуэт быка, пробитого копьём.

Глава 1

– Мамочка! Белка толкнула Бондика! Он упал и не хочет вставать.

Частник-ветеринар приехал к одиннадцати вечера. Он был по-своему весел и за сто двадцать тысяч рублей брался за всё без разбору: уколоть, оживить, замочить…

Покружив по комнате, он сообщил:

– Собачка в коме. Это – точно! Будем оживлять? Или как?

– Оживляйте!

– Но предупреждаю: жить не будет. Ну, там глазом моргнёт или лапу подымет на прощанье. Это – точно. Или как?

Я посмотрел на Бондика. Он лежал на холодном линолеуме, ещё совсем горячий, и слабо всхлипывал. Чёрные бархатистые брыли посерели и пузырились. Парень уже мял в руках резиновый жгут и никак не мог насадить иголку на грязный шприц. Игла была толще его пальца. Да…такой оживит!

– Ну, хозяин? Чего колоть? Живой или мёртвой? Так и так – сто двадцать. Всё честно, по-божески!

– Коли… только, чтоб сразу. Понял?

– Значит, приговорил. Хвалю! А то некоторые ещё психуют. Да вы что, говорю, живоглоты, что ли? Это же скотина! Она живёт, пока бегает. Ты что ей всю жизнь судно подставлять будешь? А за это самое не боись. После меня никакой водой не воскресишь! Раз и навсегда! А где его намордник?

– Зачем? – спросил я. – Зачем тебе его намордник? Он всё равно его снимет и тебя загрызёт. Бонд не любит намордники. Понял! Бонд не любит намордники… и бухих ветеринаров тоже!

Мы вышли на кухню. За окном был уральский ноябрь. В кромешную тьму двора падал мокрый снег. И кухня была такая же тёмная и пустая, как наш двор. На стенах, на полинявшей клеёнке чернели следы от шкафов, на потрескавшемся плиточном линолеуме – вмятины от ножек стола. Всё куда-то ушло, испарилось, исчезло. Почти вдруг. Как в Хиросиме. Даже травленые-перетравленые тараканы как будто провалились в подпол. Туда, где в горячем, душном смраде процветала бойлерная. С вечно пьяными слесарями и жирными крошками на цементном полу. Тараканы ушли, а мы уезжаем. Или они ушли, потому что мы уезжаем. Может, и жили тут только из-за нас, домашние же твари, почти ручные! Куда им без человека!

– Слышишь? – прошептала ты. – Ты ничего не слышишь?

– Что я должен слышать? Как ты дрожишь?

– Нет! Это ты дрожишь. Слышишь? Мне показалось – он залаял. Ему больно!

– Если ему будет больно, я убью этого животного доктора. Не пугай ребёнка. Никто не лаял. Ты же видела: он спит. Мы же просили его не будить.

– Ты помнишь… как он зашёл к нам в комнату за минуту до этого?.. И ножки уже не гнулись. А ушки – наоборот… так скрутило! Он приходил с нами прощаться. Правда, он приходил прощаться? Бондик мой! Ты уже всё тогда понял. А мы нет. Постоял-постоял… и вышел. Навсегда!

Дочка молчала. И глаза у неё были как у Бондика: с круглыми, тёмными, густыми зрачками. Ей было тринадцать, и она понимала всё лучше нас.

– Скажи, – снова зашептала ты, – почему он так долго там возится? Как он долго там возится! Я знаю! Он не может попасть своей иголкой в вену. Боже мой! Что за тупая тварь! Кто он?

– Наверное, ветеринар. Какая разница! Вызови скорую – будет ещё хуже. Когда у мамы приступ астмы, она сама успокаивает сестру, говорит, что у неё плохие вены. А та пробивает руку насквозь и бормочет, перепуганная: ой, опять всё под кожу пошло!

– Может, ему там страшно это делать?

– Не знаю. За всё берёт одинаково. Значит, не страшно. Вот! Кажется, уже зовёт!

Мы вошли в комнату как-то все вместе. Каждый хотел войти последним. Поэтому ничего не получилось. Комната большая, бывшая зала, семнадцать квадратов вместе с подоконником. Когда я сюда пришёл жить после свадьбы, она была соседской в двухкомнатной сталинской коммуналке. До лампочки не доскочишь, зато в ванной открытая дверь упиралась в ванну, а в туалете – в унитаз. И ещё эта странная колодцевая кладка: полые стены, доверху забитые шлаком с ЧТЗ и гравием с местных карьеров, кое-где даже радиоактивным. Тот же шлак, только с другого завода, сбрасывали в расстрельную яму на Золотой горе. В те самые тридцатые, когда строился этот дом. Мне всегда казалось, что в стенах кто-то похоронен. Сталинка.

Соседка была намного старше нашего дома, а её муж старше двадцатого века. Это давало надежду. Потому что жили мы тогда вчетвером в другой комнате на тех же семнадцати квадратах вместе с твоей бабулей, а моей тёщей, Бетей. Бабка была что надо! На десять лет старше соседки и настолько же младше соседа. Из подлости хотела жить вечно. И не оставляла нам никаких надежд.

Но сначала умерли соседи, потом, гораздо позже, моя самая старая в мире тёща. В квартире стало просторно, как в зале крематория. И вот теперь посреди голых стен в югославских, добытых по случаю, обоях, на длинном-предлинном стержне с потолка свисала наша люстра с тремя матовыми горшочками-плафонами. Стержень когда-то был как бы золотой. А сейчас скис и обуглился, совсем почернел. Как будто не мог вынести этого разорения. И потому люстру никто не хотел брать. Даже даром.

Ветеринар стал почему-то очень серьёзным. Видно устал.

– Всё, хозяин! Отмучился пёсик. Можете смело хоронить.

– Вы уверены, что…

– Обижаете! Я что – со скорой? Это те живых в морг везут. Человек-то – живой или мёртвый – за себя всегда постоит. А тут зверь! Он же без тебя даже пописать сам не выйдет. А красив был, сукин сын! Хоть счас на выставку! Порода! Что ж вы раньше меня не вызвали?

– Вы – уже третий!

– Третий, первый, тридцать третий! Я ж говорю – меня! Я бы спас! Да, кстати, собачку побыстрее в землю. А то… того… потечёт. Это точно!

… Мы стояли прямо под чёрной озоновой дырой. В крошечной берёзовой рощице на самом краю нашего собачьего пустыря. Между проспектом Ленина и железной дорогой его же имени. Этот пустырь был собачьим по закону природы. Всё остальное здесь превращалось в грязь и чертополох. И сквер, и станция метро, и автостоянка. Мы гордо называли свой пустырь полигоном. А собачки.… чёрт знает, как называли его собачки, но пустырь им очень нравился. Тут можно было отдохнуть от людей, подышать свежим воздухом и даже быть тайком от всех быть похороненным.

А собачник – он же не человек, он почти свой! И потому прийти сюда можно было без паспорта и партбилета, но обязательно со своим псом. И чтобы твой пёс шёл непременно впереди тебя и важно косил глазом: мол, этого не трогать, он – со мной! А без пса лучше и не соваться.

Бонд лежал, укутанный в старый детский комбинезончик с капюшоном. Красный, с молниею аж под горло. Лежал под чёрной озоновой дырой и ждал. Ему было ни холодно, ни жарко. Но ждать он всегда не любил.

– Четыре года с вами маюсь! – как бы говорил он. – Могли бы и подготовиться получше.

– У нас в семье нет даже обыкновенной лопаты, – простонала ты. – Мы зря прожили жизнь!

– Почему зря? – возразил я. – У нас нет ни сада, ни огорода… Зачем нам лопата?

– Вот зачем! – заплакала ты и показала на красный комбинезончик.

С откоса скатывался ночной поезд, и в такт ему залязгали и загремели все сталинские пятиэтажки, стоящие напротив. Поезд ушёл, а пятиэтажки всё ещё скрежетали и дрожали от ярости, что он ушёл без них. Где-то во дворах чадили мусорные баки. Иногда страшно вспыхивали, как будто огонь наталкивался на что-то съедобное. Всё забивал густой дух ЧТЗ, дух ферросплавов, мёртвой окалины и мочевины. А тут ещё милицейский бобик с сиреной выскочил из-за поворота – как будто прямо за нами. И кругом – отражённые от проспекта перекрещенные лучи фар. И эта земля из кремния и мазута. Окисленная, протравленная, облучённая. В которой металл превращается в ржавую пену, а черепа сохраняются навечно.

И кто-то же нарыл в ней столько братских могил, и даже сорокаметровой глубины, как на Золотой горе! Причём, для совершенно чужих людей! И рыл бы до сих пор. Потому, что делал только то, что хорошо умел.

А мы не можем вырыть даже маленькую ямку для нашей бедной собачки! Чтоб она не видела больше этих пылающих баков и этой железной дороги имени Ленина под самыми окнами. Зачем нам виза в Германию и эти марки, зашитые в трусы, если… у нас нет обыкновенной штыковой лопаты?

– Не плачь, – сказал я. – Надо что-то делать. Иначе он совсем окоченеет и станет твёрже земли.

Взяли же мы с собой лёгкий, почти игрушечный топорик для рубки и отбивки мяса «в домашних условиях». С тонким, как у молотка, топорищем и с зазубренным лезвием. А ещё – детскую лопатку и железную крышку от коробки с нитками.

Я начал рубить землю, а ты с Надькой отгребала её в сторону. Топор высекал искры из замёрзшей земли, отскакивал от корней, как от тугой резины. Уже через пять минут топорище треснуло пополам. А ещё через полчаса мы с ужасом поняли, что делаем не своё дело. И можем так прокопаться до утра, а можем и до отъезда. А как же тогда уезжать?

Я растерянно глянул на Бонда. Мокрый снег лежал на нём, не тая. И не искрясь.