Текст книги "Каменная могила"

Глава 13

Я вспомнил! Я всё вспомнил! У меня память короче самого короткого поводка. Не дальше моего рождения. Но это было ещё ближе.

Короче! Как говорил один мой хороший знакомый: ещё короче!

1990 год, август, Винный бунт.

Очередь, стоящая с раннего утра у винного отдела универсама «Северо-Западный», состояла сплошь из добрых знакомых. Никаких посторонних. Даже два милиционера, прижатые к самым дверям, были слегка пьяны. Чтобы веселей нести службу и не раздражать людей. В отличие от молочной, эта очередь знала точно: товар будет. Ровно в два часа пополудни менты толкнут тяжёлую железную дверь и впустят вовнутрь первую пятёрку. И там, в полутёмном из экономии нутре, образуется ещё одна, самая распоследняя очередь, и самый первый в ней скоро мелькнёт в дверном проёме и, вскинув над головами прозрачные бутылки, победно закричит:

– Будем жить, ребяты!

И бросится сквозь толпу к Комсомольскому проспекту, к троллейбусной остановке, к новой жизни.

Но до двух часов ещё нужно дожить. Выстоять! Назло «полусухому закону» и беспощадному августовскому солнцу! И выйти из очереди нельзя ни на секунду: шаг в сторону – и ты уже не человек!

– Я ж, мля, токо счас тута стоял!

– Кто, мля?

– Да я же! Впусти!

– За кем стоял-то?

– Вон за той шляпой.

– Мы все за шляпой.

– Не свисти! Тебя тута тогда вобче не было! А я только поссать отошёл.

– Ну и ссы дальше!

Пожилая тридцатилетняя синявка безнадёжно тыкалась мордкой в очередь.

– Мужчины! Ну, мужчины! Дайте же женщине встать! Вот он для меня с утра занимал.

– Да встань ты хоть раком!

– Чё он тебе занимал, уральская ты самоцветка, моромойка сраная? Гандон?

– Я – инвалид войны! Мне без очереди – по закону!

– Это за молоком – по закону! А мы тут – все инвалиды. Мне вон транвай пятку переехал. А ты, сука, ишо с руками и ногами!

– Да у меня в голове дырка. На, посмотри!

– Кака война, где война? С Израйлем? Расплодили энтих инвалидов, как… То с отечественной пёрли, теперя с Афгана. Ишо с Первой мировой не было!

– Гони всех на хер! Я тоже с войны. До Берлина, мля, еле дополз. Яйца оторвало, в кишках осколки. А мне в етой комиссии говорят: «Ты, конечно, калека, мля, но ни под какую инвалидскую группу не подходишь. Иди ещё повоюй!»

– Выпьем за родину, выпьем за Сталина! Выпьем и снова… Даёшь гражданскую войну!

– Заткнись, падло! Счас менты продажу прикроют за агитацию! Мы – беспартийные!

Три бычковатых парня в «слаксах» протолкались почти к самым ментам и встроили в очередь какого-то мужичка в дермантиновом пальто.

– Куды! – озверели рядом стоящие. – Он – без очереди!

Один из парней выхватил переднего, особо орущего мужика и без всякой злобы спокойно заметил:

– Он – вместо него! А ты, дядя, иди домой. Спасибо за место.

И сунул ему в руку погнутый железный рубль со следами портрета Ленина.

Мужик бросил рубль в пыль и дико заверещал:

– Милиция! Спасайте! С ранья стою. Со вчера – ни капли во рту. Погибаю! Поставь, паскуда, где взял!

Сержант лениво повернул голову в его сторону и многозначительно поправил дубинку на поясе. Тот же парень улыбнулся менту и весело помахал рукой:

– Всё хоккей, начальник! Ты же меня знаешь. Потом сочтёмся. А с хулиганами у нас в стране разговор короткий!

И он коленом саданул мужику промеж ног. Тот упал рядом с железным рублём и беззвучно, как умирающий, стал собирать вокруг себя пыль.

– Ну вот! Теперь ты тоже инвалид войны и можешь купить водку вне очереди. Всё честно! А рубль я забираю. Не заслужил. Сука!

Без пяти два вся стопятидесятиметровая очередина судорожно напряглась и подтянулась. Люди наступали друг другу на пятки, упирались лбами в затылки, стало не до разговоров, не до солнца, ни до чего. Все ждали чуда. Обыкновенного русского чуда. Додумайся до того Христос, и не двенадцать вечно ноющих и сомневающихся бедняков брело бы за ним, а тыщи и тыщи счастливцев с горящими от веры глазами. И каждый бы исступлённо повторял:

– Господи! Да не минует меня чаша сия!

И всё было бы, как у людей! А то разве евреи – люди? И разве Христос – не еврей?

В два пополудни двери не открылись. Сержант что-то шептал в рацию, а та отвечала ему глухим властным дребезжанием. Люди начали задыхаться от страха, их жизнь кончалась. Чудо, как вчерашняя лужа, быстро испарялась под солнцем.

Наконец из дверей универсама вышел кто-то в белом халате, встал рядом с ментами, и, не глядя на очередь, отчеканил:

– Граждане! Водку не завезли. Прошу всех разойтись!

На какую-то долю секунды очередь растерялась. Не все и услышали эти страшные слова. А кто услышал, не поверил. Такого просто не могло быть. Ну, там кого-то в застенках, втихаря, по ночам на Золотой, врагов то исть, но чтобы вот так среди бела дня тыщу простых советских людей живьём под нож, как скот! И не когда-то сто лет назад, а сегодня, в это… как его етить!.. судьбоносное и сердцевинное время! Да что ж это деется! Изгрызли тело, а счас и до души добрались!

Мент повернулся к сержанту и дёрнул его за рукав:

– Он чё, рехнулся? Водки полные подвалы! Вчера сам видел: до ночи разгружали.

– Молчи! Есть приказ: беспорядков не допускать!

– А кто приказал?

– Не знаю. Он не назвался. Кто-то из наших, но от имени обкома. В целях улучшения морального климата… Мудаки!

– Так разорвут же!

– Могут.

Очередь уже истекала дурной кровью. Никто не хотел умирать. Все по-русски хотели знать правду.

– Постой, гад! Как это не завезли? Пачему?

Человек в белом халате почесал за ухом и снова, не глядя на толпу, хмыкнул:

– Ну как это… как обычно. Нет машин.

– Врёшь! Под молоко – есть, а под водку – нет? Да ты чё, сука, сам не пьёшь что ли?

Тут только человек в упор посмотрел вперёд и окостенел.

– Пойду посмотрю, – уже неизвестно кому косноязычно проскрипел он, – может уже завезли.

И исчез. А вслед ему неслось жутко похожее на «уррра!!» – «граааами!!»

Прошли ещё три часа. Погром не получался. Громить в универсаме, кроме грязных пустых витрин, было нечего. Да и нечем. Оружия пролетариата, булыжников, под рукой не оказалось. Не завезли! Размягчённый под солнцем асфальт тянулся за ногой, но от земли не отрывался.

Правда, у входа в любой двор во множестве валялись бетонные плиты с торчащими витыми прутами арматуры и вросшие в землю лепёшки цемента. Но чтобы их отодрать, надо было иметь терпение египетского крестьянина, а не мятежную душу русского алкаша. И как тогда быть с очередью? Она давно сломалась, раскрошилась, но всё сильнее прижималась к чёрным дверям винного отдела. Каждый очередник железно помнил, за кем он стоял, запах его подмышек и форму затылка. Должны же, чёрт возьми, когда-нибудь хоть что-то дать! А уйдёшь – дадут непременно! И всё получит тот, кто остался. Как на фронте после смертельной атаки всю водку выпивали оставшиеся в живых и тот, кто в атаку не ходил. За себя и за того парня! Ура! Так шиш вам! Уйди ты сегодня, а я завтра! Ха!

Очередь у винного отдела универсама «Северо-Западный», матерясь и куражась, простояла до самого закрытия, до семи вечера. А там, с толпами возвращавшегося с работы населения подвалила невероятно странная, но всё равно очень благая весть:

– Мужики! А тама водку дают – на шару!

– Где? Где? Где?

– Где-где! Во дворе. Прямо с машины. А машина, мля, без номеров. Как от самого Господа Бога водочка! Айда! Бухать так бухать!

За универсамом, в разлившейся на полдвора канализационной луже действительно стоял грузовик доверху набитый ящиками с «Московской». Раздачей распоряжался булыжного вида парень в сером с искрой костюме. На лацкане пиджака как-то смешно и не ко времени блестел комсомольский значок. А над густой бровью белел приличных размеров шишак. Толпа сбегалась со всех сторон, под её напором зелёная лужа пенилась и растекалась во всю ширь двора. Парень с шишкой залез в кузов, легко приподнял ящик водки и закричал сверху вниз:

– Бери, народ! Жиды не дают, а мы говорим: бери! Надо – ещё привезём! Всё для народа, всё для победы!

– Милый! Как звать-то тебя? Ты от какой организации будешь? За кого свечку ставить?

– Я – от общества борьбы с трезвостью. А фамилия моя неважная. Как за третьей прибежишь, скажу. Слушай, народ, чё Райка Горбачёва с мужем удумали! Русскому человеку – стакан водки на месяц, и то только на производстве. А татарам и всяким жидам – сколько попросят. Они, мол, смирные, им – можно! А коммуняки…

– А ты что ль – не коммуняка? Вон значок ихний нацепил.

Парень резко опустил голову, губы его досадливо скривились, но через секунду расползлись в злой усмешке:

– Чё значок! Херня – значок! Это я так хиппую! Смотри!

И он, оторвав от лацкана пиджака комсомольский значок, высоко подбросил его в воздух.

– А ну, быстро! Орёл или решка? Если Ленин сверху – уезжаю со всей водкой. И хер с вами – достали!

Значок упал на грязное дно кузова, попрыгал меж ящиками и лёг Лениным вверх. Толпа только ахнула. Парень посмотрел на неё, как на большую кучу мусора, сплюнул и каблуком импортного туфля вмял значок в деревянный настил.

– Не бзди, народ! Так – всё забыли! Ленин с нами, а водка – с вами! Бегите к райкому партии. Требуйте хлеба, колбасы и водки. Запомнили? Колбасы, хлеба и водки!

– Водки!!! – раскатами покатилось по толпе.

Глава 14

Начальник УВД Челябинска полковник Пустовой был в отпуске. К счастью, в ту пору все старались отдыхать поближе к дому. Далеко ехать было незачем, да и некуда. Легендарные побережья страны пустели, словно перед холерой. В поездах – вонючие сквозняки и вместо чая ржавый кипяток. Щедро и дёшево продавались лишь газеты, порнографические и династические раскладушки, да цыгане носились по вагонам с фальшивыми оренбургскими пуховыми платками. Цыганка укутывалась в эти хрустящие шали с ног до головы и потихоньку раздевалась, всучивая их одуревшим от езды и жизни пассажирам.

– Купи посеребрённый! Тебе за сто отдам. За сто – не выпьешь и не закусишь, а жена тебя за такую шаль сто раз в день любить будет! Как меня мой цыган. Не шаль – паутинка! Сквозь игольное ушко пройдёт. Дай колечко – покажу!

– Да нет у меня жены! – отбивался оглушённый пассажир. – Нет и не надо!

– Найдёшь, дорогой! – не слушала его цыганка. – Обязательно найдёшь! На такую шаль все соседки сбегутся: хошь её бери, хошь – её. А хошь – и меня молодую! За такую шаль залюблю тебя! Тьфу! Цыганом станешь!

– Отстань, стерва! Не хочу быть цыганом. За сто – дорого. Отдай за восемьдесят.

– Бери позолоченный за восемьдесят! А на двадцатку я тебе бесплатно погадаю.

Сосед по купе, лысый татарин, удивлённо присвистнул:

– Жены нет – зачем покупал?

– А больше нечего! Куда деньги девать?

– А что ж тогда торговался?

– Так жалко же!

Жалко было всем. И больше всего себя. Себя-то точно ни за какие деньги не купишь.

Даже битые-перебитые привокзальные бомжи, всё лето проспавшие под скамейками и у памятника «Сказ об Урале» и называвшие его своим бригадиром, даже они задолго до зимы шли сдаваться в местный спецраспределитель.

– Прими, начальник! – жалобно ныл расхристанный синяк. – А то воровать пойду или убивать! Или меня шандарахнут. Боюсь!

– Что «бригадир» уже не греет? – смеётся майор.

– Не греет. Гранит – он летом тёплый, а зимой как лёд. И жрать совсем нечего. Народ сам голодный. Селёдку с костьми глотает. Слыхал? Нашу бабу шпана снасиловала. А шоб не орала, уши обрезали и в рот засунули. Во, суки!

– Сейчас, дядя, свободных нар нет. Извини. Но днями один из клиентов, кажется, подохнет от чего-то. Тогда заходи. У нас – десять гавриков на одно место. Как в МГУ! Сечёшь? Не успеешь, твоя печаль.

– Успею, начальник! А тот пусть подыхает. Не жалко. Себя жалко! А ты и мою сожителку возьми. Пущай, ведьма, тута полы моет. Мы с нею работящие. Счас было взялись абои клеить. Но никто, мля, не зовёт. А мы всё едино верим: придёт когда-нибудь богатющий чечен и скажет: клейте мне, ребяты, абои на мильён рублёв! Мильён, начальник! А это не мало, а?

Получив сигнал о массовых беспорядках, Пустовой мгновенно «вышел из отпуска» и к вечеру был на Комсомольском. То, что увидел советский полковник милиции, могло привести к инфаркту. Спасли молодость и здоровый советский оптимизм: даже волкодавы-авторитеты редко пёрли рогом на «большие звёзды». А тут – глава всей челябинской милиции!

Полковник вышел из машины. Перед ним, как обнажённый вулкан, полыхал космических размеров костёр. Ветер гнал по проспекту густую позёмку искр и то прижимал их к самой земле, то закручивая, подбрасывал выше девятых этажей. Костры поменьше горели повсюду. Мерзкий дух палёных покрышек забивал лёгкие, как «Черёмуха». Длиннющие вереницы остановленных автобусов и троллейбусов сигналили, как скаженные. И куда ни ступи – хруст битого стекла.

Несколько десятков краснорожих детин и баб яростно раскачивали «Икарус». Но раскачивали сразу со всех сторон, одержимо, по-русски. Автобус не переворачивался, и люди, рассвирепев от бессилия, пинали ногами двери, били палками по стёклам и плевали в пустые окна.

Пьяные парни взяли в кольцо молодую белобрысую девку в цветастом сарафане, и, совсем по-деревенски, завернули сарафан на голову, связав им поднятые вверх руки. Мешая друг другу, кружили и лапали беспомощное тело, на ходу расстёгивая штаны. В последнюю минуту девка извернулась, отчаянно рванулась в сторону, и, опрокинув одного из самцов, вслепую побежала прямо навстречу костру.

Рядом с Пустовым остановился какой-то странно-образный тип в соломенной шляпе и мятом довоенном парусиновом костюме. Тип держал перед глазами пустую бутылку «Московской» и разговаривал с ней.

– Михал Сергеевич! Дорогой! Нас тут никто не слышит. Скажите правду, только мне, как партиец партийцу: зачем вы оживили Россию? Зачем мёртвому знать, от чего он умер? Зачем горбатому видеть свой горб, а слепому свои пустые глазницы? Чтоб слепец увидел горбатого, а мертвец слепого?! О, вы страшный человек, Михаил Сергеевич! Вы заставили нас идти по собственным следам вспять – во тьму! А вы сами так пробовали? Попробуйте! Уверяю, у вас тоже ничего не получится!

Тип вылил на ладонь последние капли водки и вдруг злобно заголосил:

– Дожили! Шампанское продают без пробок! Советская власть, сволочь, уже на пробках экономит!

Многие лица были в крови. Мужики подходили к кострам, брали горящие головешки, прикуривали и на спор бросали в окна первых этажей. Толпы перекатывались по проспекту с места на место, разбивались о стены домов, рассыпались на бегущих, падающих, плачущих и стонущих. И над всем этим сонмищем – вздымался гул тысяч ног и несмолкаемый рёв тысяч глоток:

– Хлеба, колбасы, водки!

«Ни хрена себе разгул гласности и демократии!» – задохнулся Пустовой. – И откуда у них столько водки?»

И вслед: «А ведь тут не только урки и алкаши. Если эта лава хлынет к центру, может встать весь город. И что тогда? Война с народом? С ума сойти!»

И шагнул к толпе.

– Мужики! Расходитесь по домам!

– А ты, мля, кто такое? – качнулась в сторону полковника бандитская морда.

– Я – начальник городского УВД, народный депутат СССР. А ты?

Кто-то сзади сильно заломил руки. Пустовой услышал ликующий хриплый смех:

– Во, мля! Ты хотел мента замочить. А тут ещё и народный депутат!

Внезапно на подножке высоченного железобетонного стенда «Перестройка. Гласность. Демократия» вскочил с комсомольской выправкой паренёк, почти пацан, и чётко, словно по бумажке, зарапортовал:

– Товарищи! Водку вы уже получили. А продовольствие они прячут на площади Революции под Лениным. Там под землёй огромные секретные склады обкома на случай ядерной войны. Я сам работал в их системе – видел.

Люди! Когда в последний раз вы получали по карточкам? В каком году? А всякий вшивый секретаришка обкома дважды в месяц кроме зарплаты имеет спецпайку из трёх палок финского сервелата, банки чёрной икры, севрюги-белуги, индюшек-поросюшек – всего не перечесть! Ну, а что привозят на дом самому Литовченко, по-русски не скажешь! Голодному об этом даже слышать опасно!

Какая будет резолюция, товарищи? Верно! Пускай поделятся! А что не отдадут добром – как завещал великий Ленин! Мы не большевики. Нам эти почты-телеграфы и на хрен не нужны. Даёшь Зимний! Кто за? Единогласно! Тогда все – к обкому!

«Так вот… как оно было!» – с ужасом прошептал Пустовой и рванул руки. И только тут почувствовал, что рядом никого нет.

Глава 15

А вчера Бетя снова пообещала не завещать нам облигации трёхпроцентного займа. Жаль, но по-моему, их уже не берут. Но что ещё может не завещать единственная наследница папы-скотопромышленника!

– Ви любите меня меньше вашей кошки Машки. Я не имею, что есть. И пить, – ныла тёща-бабушка. – Когда я умру, кто будет за мной ухаживать?

Чтобы всё-таки заслужить фридманские миллионы, я из последних сил натёр Бете спину какой-то её ядовитой мазью. От этого у тебя началась мигрень. Но Машке лекарство очень понравилось. Как валерьянка. Когда Бетя проходила мимо холодильника, на котором Машка грелась, та прыгнула на её горбообразную спину, и стала тереться и сексуально мурчать. Не исключено, что Бетя после мази пахла котом.

– Киса-манюнечка! – испугалась Бетя. – Ты де лаешь мне зло! Слезь немедля!

В десять все улеглись. Сегодня Машка спала с Надькой. Мы были, наконец, абсолютно свободны. И, кажется, могли делать всё, что угодно. Спать не хотелось. Но в половине одиннадцатого зазвонил телефон. Звонить так поздно просто подло. Я всегда снимаю трубку только для того, чтобы это сказать. Иногда мне удаётся. Но не на этот раз.

– Говорит дежурный по челябинскому ОМОНу. Вы хотели поучаствовать в ночной операции?

– Так точно! – зевнул я.

– Тогда машина – у вашего подъезда. Командир ждёт вас на трассе.

Господи! Когда же я этого хотел? После Винного бунта? Месяц назад! А сегодня я хочу спать.

Но не срывать же операцию! Тем более ночную. И люди уже все собрались, и ждут только тебя. Один раз не пойдёшь, в другой – не позовут!

…Поперёк Уфимского тракта лежал ёж. Ёж как ёж. Немного поржавевший от частого употребления. Некоторые зубья погнуты или сбиты. Но в темноте под лучом прожектора мокрый ёж блестел, как новый.

Пропитанный мелким, как пыль, октябрьским дождём, светом фар и прожекторов воздух искажал и увеличивал очертания предметов. Под тончайшим слоем воды асфальт местами светился радужными пятнами, а местами темнел, как омут. На широкой обочине стоял старый автобус и два больших «воронка» ОМОНа. Омоновцы, похожие на игроков американского футбола, внезапно возникали из темноты, также внезапно проваливались в неё.

Командир ОМОНа встретил меня на ступеньках автобуса.

– Полковник Сенников! – коротко представился он, и так смешно развёл руками, как будто просил прощения и за то, что он полковник, и за то, что Сенников, и что в эту треклятую пору вытащил меня сюда под дождь, а может и под пули. Я на лету пожал его руку. Он рассмеялся:

– А! Не жалейте! В городе сейчас скучно-грустно: ни поесть, ни повеселиться, ни повеситься. Верёвки подходящей и то не купишь. Никакого приличного общества. А здесь, по крайней мере, не заснёшь! Вань, ты погляди какие клоуны!

На широком заднем сидении, неловко привалясь к спинке, сидело четверо. Вначале меня поразило полное отсутствие у них рук. Но когда один из четвёрки засучил ногами и заорал на весь салон: «Командир, сними браслеты! У меня нос зачесался. Не видишь что ли! – я успокоился. Всё-таки люди в наручниках не то, что без рук.

– Андрей! – приказал Сенников сидевшему в салоне сержанту. – Почеши ему нос. Но осторожно. Он, гад, кусается!

На всех сидениях лежали пистолеты, автоматы, даже гранаты-лимонки и один гранатомёт. Больше всего было ножей и обрезов.

– Сегодня как прорвало! Страна вооружается за государственный счёт. Как говорится, оружие – хорошее вложение капитала.

– Мне тоже, – похвастался я, – за буклет предлагали наган.

– Не взяли? Зря!

– Зачем он мне? Я – мирный.

– Ну, мало ли? Например, застрелиться. Об этом тоже надо загодя подумать. Мне вот трижды на день стреляться хочется от такой… хорошей жизни.

– Чё ж не стреляется?

– Пулю жалко на себя тратить, – серьёзно сказал Сенников – Пули нынче дороги. Да об этом и другие позаботятся. Вы у них спросите: пожалеют они на Сенникова пулю, а?

Спросить я не успел. На трассе ударили автоматные очереди, на боку Сенникова ожила рация:

– Товарищ полковник! Выйдите на минутку. Тут один больно крутой подъехал. С вами говорить хочет.

– Пошли! – предложил Сенников. – Там и пообщаемся.

Он был в простой отечественной куртке, надетой поверх кителя. Без бронежилета и автомата Сенников смотрелся совсем не так эффектно, как его бойцы. На голове не было ни шлема, ни даже офицерской фуражки.

– Как же они поймут, что вы командир? – удивился я.

– Сейчас поглядим. А, впрочем, видать орла по полёту, а добра молодца по соплям!

На трассе, упёршись передними колёсами в ёж, синел новый гаишный «Жигуль» с мигалкой. Мотор работал. На панели за задним сидением лежала фуражка офицера милиции. Водитель категорически не хотел выходить на волю.

– Командир ОМОНа Сенников! – назвался полковник и снова смешно развёл руками. – Можете сами выйти из машины? Или вы – инвалид?

– Я – не инвалид, командир! – отрубил «крутой», высунув в окошко голову. – Я работаю в системе.

– В солнечной, – серьёзно уточнил Сенников. – Если вы офицер ГАИ, выйдите из машины и предъявите документы.

– Вы не поняли, – почти шёпотом сказал «крутой», – документов как раз у меня с собой нет. Но если вы позвоните начальнику ГАИ города Н-ска, вам всё объяснят.

– Кем приходится вам начальник Н-ского ГАИ? Шефом, другом или любовником?

– Вас это не касается, полковник!

– Так, – ещё тише сказал Сенников, – Голиков составь протокол: остановлена машина ГАИ, возможно угнанная или похищенная при невыясненных обстоятельствах. В салоне обнаружена фуражка офицера милиции, не принадлежащая водителю.

Сенников сделал паузу и вдруг как бы между прочим спросил «крутого»:

– Труп в багажнике?

– Да вы чего! – выскочил из «Жигуля» «крутой». – Это машина моего брата и фуражка его. Кругом посты, из-за вас до утра до Челябы не доедешь! А так: козырнут фуражке и «счастливого пути!»

– А! – обрадовался Сенников. – Наконец-то! А говорил – не инвалид!

В «Волге» с кавказскими номерами весь багажник был забит какими-то тяжёлыми канистрами. Омоновец тряхнул одну из них. Внутри что-то глухо забулькало.

– Там что – тяжёлая вода, что ли? – не понял сержант.

Пожилой нацмен замахал руками:

– Какой чыжолый вода, дарагой таварыщ! Чача! Такой маладой и не знаешь! А ещё джыгыт!

– Контрабанда оружия, наркотиков и спиртного на всей территории СССР запрещена, – монотонно процитировал омоновец.

– Запрыщена? – кавказец аж присел от удивления и хлопнул себя по ляжкам. – Полстрана проехал – нигде не запрыщена! Сначала пробуют – потом запрыщают! Все пробовали – никто не запрыщал! Попробуй, дарагой, не бойся – не стрыляет!

– А документы хоть на провоз есть? – устало тянул сержант.

– Ова! Канэшно, есть, да! На всех языках есть! Тебе на каком?

– На русском, папаша, на русском.

– Русские – дышовка! Все хотят амырыканские или нымецкие. Но ты – патрыот, да! Совсем эфенди! Уважаю! Русский – бедный, но гордый, да!

Он вытащил из-за пазухи пачку русских рублей, и прикрыв её ладонью, протянул обе руки парню.

– Нэ надо, чтоб все выдели, джыгыт! Докумэнты сыкрэтные. Командыр узнает, политрук узнает – дылиться прыдётся! Зачэм?

Сержант уже протянул руку, но в последний момент заметил тень Сенникова, вышедшего из темноты. Вздрогнув от страха и обиды, он со злобою крикнул:

– Отставить разговоры! Чача конфискована! Машина конфискована. Вы задержаны до выяснения!..

Кавказец ещё постоял с протянутыми руками, потом всё понял и презрительно покачал головой:

– Зачэм крычишь, сасунок! Нэт у меня для тебя докумэнтов! Нэт и нэ было! Глупая ваша страна, да! Ни себе, ни людям! У нас за всё платыть нада. Но если заплатыл, сдэлают хорошо. А у вас и платыть нэ нада! Всё равно всем плохо будит, да!

В четыре утра омоновцы стали собираться домой. И тут к ежу подкатила белая «Ауди».

– Так, – решил Сенников, – поглядим «Интердевочку» и вперёд. Представляете, всё в этом мире проще простого! Но только не у нас! Вот мы сейчас находимся почти в Челябе, но на территории Сосновского района. Значит, по инструкции клоунов и оружие должны сдать в Сосновский РОВД, в его райцентр Долгодеревенское. Часа через два это добро всё равно перевезут обратно в областное УВД. А Сосновский район и эти инструкции не знаю, в каком ЦК заделали – одна нога здесь, а вторая – за двадцать км от другого конца Челябинска. Там и райцентр. А эти клоуны и их погремушки, между прочим, не только нас с вами интересуют.

Мы подошли к «Ауди». За густо тонированными стёклами – тёмная ночь. И что там сейчас про тебя думают – неизвестно. Омоновец с автоматом встал перед машиной, а Сенников нетерпеливо постучал в окно со стороны водителя. Никто не ответил. Сенников прикусил губу и жестом приказал окружить машину. Дождь почти прошёл. Из-за туч показался краешек луны.

– Ну-ка, стрельни! – велел полковник одному из бойцов. – Не нравится мне эта…

От длинной очереди заложило уши. Водительское стекло сползло до середины окна. Рука в тонкой кожаной перчатке без пальцев протянула Сенникову какую-то бумажку. Полковник взял её и посмотрел на свет.

– Ага! Сто долларов, – кивнул он мне. – Они думают, что мы гаишники. Обознались. В темноте бывает. Просят пропустить без вопросов. Ай да интердевочка!

Он без слов сунул «зелёнку» в высунутую из окна руку. Рука исчезла в салоне, но сразу же снова показалась из окна: меж указательным и средним пальцами были зажаты три стодолларовые купюры.

– Сообразительные! – ухмыльнулся Сенников. – Но не очень.

И громко скомандовал:

– Челябинский ОМОН! Все наружу! Спиной ко мне – руки на капот!

Окно мгновенно «зашторилось». Машина резко поддала назад, мотор тихо взревел, и «Ауди» на предельных оборотах рванула к обочине. Объехать ёж ей не удалось. Иномарка, чудом перескочив через бетонный жёлоб для стока дождевой воды, грохнулась прямо в раскисшее от дождей уральское поле.

– Ого! – охнул Сенников. – Везучие, сволочи! Я бы точно!..

Когда был дан отбой, все омоновцы без команды бросились к придорожным кустам.

– Куда они? – уставился я на Сенникова.

– Туда же, куда и мы. Даже перед Концом света стоит облегчиться. Особенно после такой собачьей работы.

– А вы боитесь Конца света?

– Нет, – твёрдо сказал Сенников. – Мне через год на пенсию. Я до него не доживу.