Текст книги "Каменная могила"

Глава 9

У памятника Первостроителю, недавно поставленному у моста над Миассом, отсохли руки. Отпали и разбились о набережную вдребезги. Скульптор Головницкий очень обиделся, велел убрать памятник насовсем. Первостроитель – не Венера Милосская, чё ему без рук делать! Пожмотился город на своего Первостроителя, сэкономил на материале. А скульптор Головницкий – лауреат СССР, номенклатура в своём роде и прочее! Будет он вам из гипса шарики надувать! Скульптор Головницкий – это бронзовые вожди в пять натуральных величин. Как Ленин на площади Революции. Его работа – монолит! Такую скульптуру никакая демократия с места не сдвинет. Неподъёмен! И правая рука, если уж отвалится, – насквозь гранитные трибуны пробьёт.

А там под трибунами целый подземный городок с обогревом, с буфетом, с писсуарами для живых вождей. На время демонстрации спускались они туда по очереди. Хорошо под Лениным согреться, стряхнуть снежок, облегчиться по малости, принять по маленькой, и снова наверх – к массам, в холодрынь. В Челябинске – что октябрь, что май – одинаково мерзко.

Правда, однажды замкнуло что-то в ленинском подземелье. Может, трибуны протекли или сторож мимо писсуара… Но только полыхнуло так, что полЕвропы осветило! А наутро весь обком партии встал по боевой тревоге: ночью Би-Би-Си передало на весь мир – в Челябинске сгорел Ленин вместе с обкомом партии и его подземным переходом в городской театр. Нашли, гниды, чему радоваться! Ну, глянули живые вожди друг на друга, потом в окно на площадь – нет, все, вроде бы, живы, но горелым-таки пахнет. Перекрестились, обматерили вражеский голос. И вход в подземелье приказали на хрен замуровать!

А Ленин до сих пор показывает на центральный гастроном напротив, прямиком на его винный отдел. И скульптор Головницкий доволен: хороший памятник, вечный!

А как руки у Первостроителя упали, совсем город перекосило накануне реформ. Задумали было метро строить под первый миллион жителей. Уже и названия станциям изобрели, и землю кое-где поковыряли, и метростроевцев со всего Союза согнали. Но сразу же вышло, что и грунт не тот, и грунтовые воды не так текут, и метростроевцы-звери хотят столько, что на метро уже не остаётся.

Тогда сгоряча рубанули по ветхому кинотеатру «Октябрь» – одну стену оставили в пустом котловане. Что-то… хотели к этой стене пристроить, а что – забыли. Стоит котлован с одной стеной – загадка для инопланетян. Через полгода вспомнили: ах ты чёрт! – мы же там, кажется, Дом кино имени Герасимова ставить затеялись. Уже и проект отыскался. А чё ж не поставили? Да стена «Октября», которую сохранили из экономии, не вписалась в этот проект!

А в котловане тем временем уже платная охраняемая автостоянка завелась. И уже всем за всё заплачено. Туда такие лимузины закатывают! А деньги, что на Дом кино, на снос трикотажной фабрики ушли. Но не снесли фабрику, только опустошили и стёкла в окнах повышибали вместе с рамами. Потому что задумали в ней областной культурный центр создать. Больно место хорошее – проспект Ленина, напротив центральной комиссионки.

А кто ж против культуры? Да никто же! Просто все деньги на новую газету её же Фонда угрохали. На «Утро, так сказать, Урала». А зачем нужна народу такая смешная газета, когда жрать нечего и Фонд культуры прикрыли?

Тут возник из Москвы крутой бизнесмен Теняков. Захотел купить эту трикотажку, снести под корень и открыть какой-то коммерческий центр. Может, и открыл бы, кто его, буржуя, знает! Ну, вот ещё глупости какие! Мы ж хотели – культурный центр!.. Тенякова после путча недолго в СИЗО подержали, в спортивном костюме и тапочках, чтоб не мешал новую жизнь строить. А выбитые окна трикотажной фабрики забили рекламными щитами АО МММ и «Хопра».

Глава 10

У нас грандиозное событие! Самое великое событие в собачьей семье! Бонду сделали обрезание! Я – необрезанный. Ты и Надька, кажется, тоже. Бете я бы обрезал язык. Самый кончик чтобы не торчал изо рта.

Вот говорят: обрезанный еврей. Чушь! Точно такая же еврейская радость ждёт любую порядочную семью с боксёром, ризеншнауцером или доберманом. В положенный час все эти семьи будут обрезанными.

Теперь Бонд обрезан от хвоста до ушей и может спать спокойно: еврейский Бог его не забудет.

Как же всё это было? Буквально в двух словах. На большее нет времени: я уже слышу твой душераздирающий вопль.

– Скорее! Он истекает кровью!

Да, такое я видел только однажды в камере спецраспределителя, где два бомжа били третьего головой об стенку, вцепившись ему в уши. Здоровенный кусок нашей стены был густо забрызган кровью. Её капельки темнели на линолеуме, а твой халат впитал всё остальное. Бондик скулил в углу, отворачивая от меня морду. Свежеобрезанные уши свисали с головы, причём, одно было в крови, а другое всё ещё туго забинтовано, с болтающейся полоской лейкопластыря…

– Что за блатная истерика! – возмутился я. – Ты испортил новые югославские обои. Честное слово, я начинаю понимать Машку.

– Я вошла, – оправдывалась ты, – а он захотел почесать за ухом задней ногой… и как даст!

– Конечно, он захотел почесать, потому что ты вошла! Тогда виновата ты! Поставь ему уши на место, отмой обои, сделай хоть что-нибудь. А ты, обрезанный, не скули. Лучше помоги маме.

Итак, в двух словах. В Челябинске резать уши позволено лишь посвящённым. Нам их резала по особой рекомендации совсем юная девочка Юля. Тот, кто попадал в её дом, сразу чувствовал запах «породы.». Дверь открыл заматеревший в летах боксёр. Он уже и не скрывал, как устал открывать эту дверь всяким проходимцам. Так как нас в тот момент интересовали только уши, я с восторгом уставился на стоящие торчком фигуристые обрубки хозяина, и даже протянул к ним руку.

– Руками ничего не трогать, – вежливо одёрнула меня Юля. – Всё живое – кусается!

– Разве он не дрессирован? – удивился я.

– Ещё как! – рассмеялась Юля. – Потому и предупреждаю.

Всё кругом было рыжим с чёрными пятнами или коричневым в чёрную полоску. Обгрызенные кресла, стулья, ковры шевелились, урчали и визжали. И когда она успела их всех народить!

– А вот и наш необрезанный! – пропела Юля. – Макс! Иди-ка ты спать, старичок. Ты же не любишь крови. А здесь сейчас такая резня по дереву начнётся!

Старый боксёр потянулся до хруста, уронил на пол немного соплей и слюней и плюхнулся на свой деревянный лежак у входа.

Бонда резали на кухне, на столе, на котором, похоже, только что завтракали. Юля сдвинула в сторону грязную посуду, и операционный стол был готов.

– Значит, тебя зовут Бонд? Бонд! Красивое мужское имя. Бонд, а почему у тебя такие большие уши? Как у бассета. А их… в Корее откармливают на колбасу. Ты же не хочешь, чтобы тебя съели из-за таких ушей? Кстати, родители! У ребёнка острый рахит с рождения. Суставы утолщены, как у старой бабки. И на рёбрах – бляшки. Надо лечить. А то сядет ваш бокс на все четыре лапы. Верно Бондик?

Юля вколола псу какой-то укол. Бонд успел лизнуть её за палец и притих.

– Не подлизывайся! – сказала Юля. И стала что-то чертить на ухе фломастером. Потом зажала ухо пинцетом. Глаза Бондика косили в разные стороны. Юля взяла обыкновенное лезвие от безопасной бритвы и прицелилась.

– Но он же ещё не совсем спит! – испугалась ты. – Нельзя же так… по-живому!

– Он в трансе. Как наркоман. Не пробовали? И не надо! Так! Прижмите его немного к столу. Дёрнется, всю красоту испортит.

И Юля резко провела лезвием по линии пинцета. Бонд жалобно пискнул, но лежал как парализованный. Юля приложила салфетку к краю среза.

– На память от Бонда! – улыбнулась она и положила мне на ладонь ещё тёплый шёлковистый лоскуток в красной салфетке. – Счас будет полный комплект. А на Западе, между прочим, боксам уши не режут. И хвосты тоже. А в Африке режут. По одному уху у каждого члена племени. Но мы же русские люди, правда, Бонд? А русские… меру знают!

Остатки ушей были свёрнуты в две трубочки, туго перетянуты бинтами и соединены друг другом лейкопластырем. На шею, как ярмо, надели картонный воротник, чтобы лапы не доставали до ушей.

– Порядок! Через неделю снимите.

Юля погладила Бондика по макушке.

– И будете массировать ушки от корня вверх до самых кончиков, пока не встанут. Как у Макса. И кальция ему побольше. Как корове. Иначе вырастет не Бонд, а Микки-Маус. Макс, старая скотина! Проводи гостей!

Глава 11

К вечеру явился сосед Женька с третьего этажа.

– Ты – журналист, курва! Значит, не пьёшь. А я…

– С чего ты это взял? К моему первому многотиражному редактору Ивану Емельяновичу тоже как-то секретарша припёрлась с интересным предложением о повышении зарплаты. А он дожевал чеснок, руки о свою же газету вытер и спрашивает:

– И зачем тебе деньги? Вот я, хе! – человек пьющий. Мне понятно – зачем! А ты же не пьёшь!

Она даже обиделась:

– Конечно, я не журналист, как вы… Но тоже немножко…

– А я шо – журналист? – удивился Иван Емельянович. – Журналист – в журнале, а я – в газете. Хо!

– А я, – скривился Женька, – вообще детский футбольный тренер. Дети пьют, как скоты. У меня от них уже сахарный диабет. Давай меняться: ты мне на свою карточку – водку, а я тебе – свой сахар!

Ну, сменялись. Сахар Женька мне так и не принёс. Забыл, наверно. Он же теперь и футбольный тренер, и алкаш, и что-то вроде приёмного отца. Семью взял прямо из-под покойника. Тот сбил по пьянке кого-то бульдозером. А тюрьме быстро спёкся, бросился на высоковольтную проволку. То, что осталось, привезли домой в запаянном цинковом гробу. Гроб в дом не заносили, поставили под нашим окном. Жена с дочкой и соседями быстренько попрощались с покойником… А тут этот Женька помог гроб до машины донести. На поминках и обручились.

Я запер за соседом дверь. На лестничной площадке начиналась очередная средневековая семейная драма. Виталик опять наказал свою мамашу; вытолкал её из квартиры в тапочках на босу ногу и байковом халате. Ты сдуру предложила соседке перебыть у нас, но она только руками замахала:

– Нет, нет! Он и так сегодня схватил меня за горло и мычит: мам, скажи, как тебя убить? Ну, сама скажи как! Виталик, сынок! Ну, впусти. Я больше так не буду!

– Ха! Не будешь! – взревел Виталик за дверью. – Ты, сука, как не мать вобче! Каждый день ментов приводишь! Постой там. Остынь!

Железная дверь подъезда обмёрзла по краям и не закрывалась. В широкую щель клубами заметало снежную пыль. Недавно собрание жильцов постановило поставить металлическую дверь с кодовым замком от алкашей. Дверь поставили, а замок в первый же день кто-то прикоммуниздил. И, слава Богу! А то лазали бы через наше окно. А ссали бы всё равно в том же углу у ящика с пожарным песком.

Так вот, Женька ушёл, а я подсел к Бонду.

– Ирка! Нос мокрый и холодный. Живой гуттаперчевый пёс! Бондик! Ты не очень жалеешь, что всё ещё живой? А я иногда очень!.. Да я не о тебе, я о себе. Тебе хорошо, ты – зверь! По крайней мере, мы тебя любим. Не веришь? Вот уши обрезали. А что! Чуешь, сколько стоили твои уши! Ирка! Ты дашь мне столько на обрезание? Хрен даст! Ну, дай хоть ты… лапу! Не жмись!

Знаешь, кто жил до тебя в этой комнате? Старые евреи – Давид да Марья! Давид Маркович и Марья Давидовна. Смешно. Жид и жидовка. А кто же ещё! К ним раньше сосед забегал, вор-карманник «в законе», по телефону позвонить. Один телефон на весь подъезд – и опять у евреев! Как звонить – жидам, как сидеть – русским! Этого никто в подъезде до сих пор не поймёт. Даже дядя Кожинов-литературовед. Не слыхал о таком? Вчера в «Нашем современнике» прочитал: «Почему в русской литературе так подозрительно много евреев?» А, правда, Бонд, почему? Литература-то – русская и народ – с ноготок, а кругом – одни евреи. И в литературе, и в подъезде!

– Такая роза ветров! – говорит наш старший по дому Ильиченко.

Он тоже этого не понимает.

Роза, Роза! А когда Марья Давидовна померла, слышу этого соседа-карманника кто-то спрашивает на лестнице: чё, мол, там стряслось?

– А, мля, ничего страшного! Одна старая жидовка окочурилась!

– Это… которая с телефоном? Так надо скорее на ГТС бежать! Пущай аппарат на подъезд перекинут. А то… там ещё эти соседи остались. Так они тоже… Пущай в Израиль с междугородки звонят!

Да, вот тут Бонд, где твоя подстилка, стоял старый-престарый буфет с посудой. А напротив – кровать с Марьей Давидовной. Давидка с утра сидел на своей кушетке с приёмником на груди. Представляешь, грязный бинт вокруг шеи, и к нему привязано «местное радио»! Идёт по коридору небритый шкелет под музыку, глаза закрыты, в трусах, и этот приёмник на бинте болтается! Сюжет!

А коридор некрашеный, чуть подмытый и тёмный, как челябинская подворотня. Раз Ирка попробовала покрасить, Давид сразу же всю краску на себя собрал. И лампочку вкрутить в коридоре было некому: потолок под небо.

Один слесарёк из бойлерной к Марье всё ходил помогать – то за рублём, то за трёшкой. Марья попробовала его попросить лампочку вкрутить.

– Ты чё, – говорит, – бабка! В своём ли уме! Я же, мля, сантехник, а не электрик. Там – трубы, а тут – лампочка! Соображай! Дай лучше ещё рублик… на таблетки от головы.

Бетя любила ходить к соседям на чай. А в первую нашу брачную ночь даже пошла к ним ночевать. Я загадал: дня на три – не меньше. Как полагается. А она на второй же день назад припёрлась. Клопы, бурчит, закусали! Что ж они, думаю, тебя живьём не съели! Всю свадьбу испортила!

Я Бетю ещё до свадьбы очень полюбил. Попробовал ей приятное сделать: пол в коридоре отодраить. Не красить же по ржавчине. А Бетя как разорётся:

– Ой! Смотрите! Он нам весь пол протрёт! Своё бы так не тёр, пожалел бы! А чужое – можно!

А Марья из другого угла:

– И что вы, Ирочка, всё время грудь над раковиной моете? Я же там, извините, лицо умываю!

В последнее время Давидка встал на учёт в психдиспансере по старости. А раз встал, надо действовать! Садится, гад, на пол и оловянной миской лупит себя по башке до крови. И какую-то молитву воет. Страшно воет, как предсмертно. Всех клопов распугал. Они к нам побежали. Мы их – обратно. Жуть! Радио уже сипит от усталости, он воет, и этот бой тарелки по старым костям в темноте, как в джунглях! А тут ещё Маша его заснуть не может, скулит:

– Давид! Не бей! Лучше умри! Но тихо… Или я умру, кому хуже будет? У меня же сахарный диабет. Мне спать нужно.

А он воет со словами:

– Саша! Вызовите «скорую»! Скажите, что в доме сумасшедший. Пусть сделают мне электросон. Уууу!

И вдруг ночью стучат в нашу комнату. Открываю: лунный свет через кухонное окно тянется по коридору. И на конце его стоит Давидка с приёмником на шее. Лицо синее, в крови, с белыми от небритья пятнами. Сам в кальсонах и какой-то драной тельняшке.

– Саша! Маня лежит как-то не так. Я кричу-стучу, а она молчит. Посмотрите, пожалуйста!

Маня, действительно, лежала как-то не так. Ноги закинуты на кровать, а туловище с головой – на приставленных к кровати стульях. И во всё высохшее до зелени лицо – глаза. А в глазах!… нет, не смерть… хуже! Отблеск атомного взрыва, который раскалывает её голову. Дикое удивление, ужас от необъятной боли, раскаляющееся добела и быстро остывающее сознание. Казалось, я вижу, как с треском разрываются засклероженные сосуды, кровь глухо выплескивается на пространство мозга вместе с остатками энергии, которой могло хватить ещё на несколько лет такой полусонной жизни. Марья Давидовна пыталась что-то сказать, и что-то ей удавалось. Так я узнал, что должен позвонить её ближайшей подруге – врачу. Марья-то была когда-то медсестрой в медсанчасти ЧТЗ, и все её знакомые – оттуда. Давидка вцепился в её руку и тупо бормотал:

– Маня! Ты хотела спать. Так спи! Сегодня я не буду тебе мешать.

Когда приехала подружка, Марья была уже в коме. Наутро медсестра пришла делать какой-то странный укол. Я спросил:

– Как она?

– Почти покойник, – ответила медсестра, заправляя шприц.

– А после вашего укола?

– Может, и очнётся. Это не исключено.

– Очнётся?

– Да. И будет всё чувствовать.

– И боль тоже?

– Боль? Страшную!

– А потом? Всё равно умрёт?

– Как все, – промямлила медсестра, о чём-то задумалась, посмотрела мимо меня, выдавила весь шприц прямо на пол и спрятала его в железную коробку.

Вечером ещё одна машина подруга попросила меня помочь вытащить из-под больной грязную простыню. Я помог, вырвал прямо на эту вытащенную страшную простыню и понял, что дожить до такого мне никак нельзя. Упаси Бог!

А поздно ночью начался кошмар. Маша хрипела в своей полутёмной комнате, а Давид с настольной лампой бродил по квартире, как будто что-то искал, и длинный провод тянулся за ним, как узкая тень, застревая в чём попало. Иногда он подходил к жене, долго рассматривал её с разных сторон, чмокал губами и качал головой.

Потом стучал к нам в дверь и голосом железного человека объявлял:

– Саша! В комнате находится мёртвое тело моей жены. Позвоните в исполком. Я же не могу спать с покойницей!

Затем снова кружил по квартире и снова стучал к нам:

– Саша! Пусть сделают мне электросон. Я, кажется, ветеран войны. Я целую ночь стучу миской по больной голове, и никто не слышит. Это – бесчеловечно!

Через два дня Марья умерла. Давидку его бывшие товарищи по работе отправили доживать в сумасшедший дом на АМЗ. Там ему наконец сделали заветный электросон, и он успокоился. Комнату по нашей просьбе опечатали. Но всё равно соседи ещё долго и громко шептались в очередях о нас с Иркой:

– Это они специально деда в психушку спихнули. Квартирка-то коммунальная! У них кругом всё схвачено. Во, блин, порядочки у этих… тех, как в Израйле!

Эх, Бондик! Лечь бы на твою тёплую подстилку, свернуться калачиком и голову закрыть лапой! Думаешь, плохо? Всего-то нас на этом свете – я да Ирка, да Надька, да Машка, да ты, сукин сын. А дальше, сколько ни гляди – никого!

Глава 12

Чёрт! Как быстро растут эти собаки. И как поразительно мало живут! Меньше шакала. При таком коротком веке только и остаётся – поскорее расти. Моей жизни хватит ни на одну собаку. А я хочу только одну – на всю жизнь. И пускай она меня даже как-нибудь переживёт. Но как? Над этим стоит подумать.

А думать, как всегда, абсолютно некогда. Уже полшестого утра, и Бонд давно тычется мордой в мою морду и легонько стучит лапой по диван-кровати: пора, мол, на улицу, так сказать, гулять. Забыл? Могу, мол, погулять и тут, рядом с диваном, но, что скажете вы, когда проснётесь? Могу пойти и один. Но что скажут знакомые псы, что они о вас, лентяях, подумают, когда я приду на полигон без тебя?

– А ты полагаешь, что они, вообще, могут что-то подумать?

– А что тут полагать! Вчера уже одна овчаренция всю прогулку интересовалась: есть ли у тебя дети? Я говорю: конечно, по кличке Надька, идём покажу. Странно, лает, откуда же, если у его брата нет! А сама, сука, никак не ощенится, с раком и хозяин – пьяница!

– Хорош, Бонд! Это всё Бетины сплетни. После свадьбы она каждой дворняжке лично донесла, что я – бездетный и почему. Ирка её поймала и спрашивает:

– Чё ж ты, бабушка, такое врёшь?

А Бетя сперва рассердилась:

– Шоб я так жила, как я вру!

А потом вынула зубы, протёрла их передником, вставила обратно и оскалилась:

– А из-под спидныци можна и чорту дулю показать!

Ну Бетя, ну щыра украинка, ну упырь! Тут Бонд наверное скажет:

– Окэй! Гулять так гулять! А от этих длинношерстных всегда псиной несёт, особливо после дождя. Плюнь! А интересно: какой породы Бетя?

Мы пошли к полигону по нашему двору. За длинной шеренгой пятиэтажек «дворцового типа» медленно оживал гигантский – во весь город – проспект Ленина. В одном из домов нашего двора жил генеральный директор ЧТЗ Ложченко. Теперь это никого не интересовало, кроме рэкетиров. Никакой романтики!

Хоккейная коробка густо заросла травой. Такого чертополоха я не встречал и на пустырях! Зимой он прорастал даже через лёд. И если бы там играли в хоккей…

Во многих окнах уже горел утренний свет. Приглушенный шторами, он был то красный, то жёлтый, то буро-малиновый, то вообще какой-то сумеречный. Всё зависело от цены штор. Дорогие шторы переливались и бликовали. Где-то вместо штор висели короткие блёклые занавески или не висело ничего. Там на допотопных витых шнурах с потолка свисали обыкновенные «лампочки Ильича».

Во дворах пахло кислым перегноем мусорных баков. С некоторых пор «продовольственные отходы» стали собираться отдельно. Это было так ново и современно, что мусорщики по неделе не вывозили их со двора, а после сбрасывали в одну машину с мусором. Поэтому и жильцы не всегда доносили вёдра до баков, иногда опрокидывая их в хоккейную коробку.

Бонд рвал поводок. Мне это надоело, и я отстегнул карабин. Что я наделал! Эта рыжая бестия, одурев от свободы, сперва кинулась мне под ноги, а затем замелькала между мусорными баками и детской площадкой. Наконец, выбрав свой куст, присел и, смешно выпятив нижнюю челюсть, замер в крайней сосредоточенности. Но как только я протянул руку к ошейнику, Бонд, высоко подпрыгнув и, кажется, не докакав, бросился к ближайшему подъезду. Стукнувшись лбом об его дверь, он, как бильярдный шар, отскочил метров на десять, встал в стойку и, чудно склонив вбок лобастую голову, нагло посмотрел в мою сторону.

«Кажется, он сильно подрос, пора его учить!» – успел подумать я, но было уже поздно. Бонд забежав за мусорный бак, схватил зубами огромный кусок чьей-то гнилой кожи, а после этого стал абсолютно неуловим.

Он рвал и жевал эту гадость с остервенением голодного людоеда, но кожа оказалась совершенно несъедобной. И это привело меня в тихий ужас: теперь его точно не поймать никогда! Мне просто не дожить до конца этого завтрака. Но должен же мой диванный монстр когда-нибудь продрогнуть? На дворе минус четыре, а шерсть боксёра как хвоя – одна видимость!

– Бондик, Бондик! – жалобно звал я. – Ко мне!

Один раз мне даже удалось ухватить этот мерзкий огрызок. Бонд замер, выпучив глаза так, что белки закрыли зрачки, и утробно зарычал.

– Зверюга! – заорал я. – Подыхай на морозе! Грызи свою падаль! Я пошёл!

Я уже порядком подмёрз. Шерсть на мне была ещё короче. А Бондик, кругами носясь по двору, разгорячился, как скаковая лошадь. И вдруг за каменной оградой домов раздался такой оглушительный хлопок, как будто реактивный самолёт вышел на сверхзвуковую в пяти метрах от земли. Небо на миг грозно посветлело, затмив последние утренние звёзды.

Я почему-то схватился за голову, а Бонд выронил из пасти ошмёток, подбежал ко мне и прижался к ноге. На проспекте явно что-то полыхало, отражённое сотнями окон пламя поднялось над крышами.

Я защёлкнул карабин, и мы с Бондом через «арку генерального штаба» выскочили прямо на троллейбусную остановку, напротив кинотеатра «Спартак». Бонд прижимал уши и тяжело дышал. Я, кажется, не дышал вообще.

На остановке лежал сбитый под корень толстенный фонарный столб. В торчащий из земли железобетонный пень упёрлась передняя часть чего-то очень похожего на «волгу». Другая половина валялась далеко впереди. Жидкое пламя быстро превращало всё в кипящую однородную массу. Живое в ней выжить не могло.

– Две машины… две машины! – причитала в истерике молодая женщина. – Одна за другой – прямо на меня! Как сумасшедшие! Вторая догнала… нарочно! Ой, как страшно!

Бонд рванул в сторону от огня. К остановке почти вплотную к горящей «волге» подползал очередной троллейбус. На лобовых стёклах похрустывала золотая фольга.