Текст книги "Каменная могила"

Глава 4

В субботу до семи утра мы занимались серьёзным делом: стояли в очереди. Советская очередь – это ещё та очередь! Ты сперва её займи, а потом спрашивай: зачем стоим? А тут и спрашивать было нечего! С шести продавали исключительно молоко. Водка шла с одиннадцати. Но по субботам все винные отделы были закрыты, а продовольственные наоборот открыты. Однако в субботу продукты не завозились и талоны не отоваривались. Народ скучал. Очередь за молоком была тишайшая.

Спросонья люди не интересовались ничем, кроме очереди и молока. Например, завезут ли его вообще, а если завезут, то в чём: в бутылках или пакетах. Это было принципиально. Вопрос, хватит ли молока на всех, никогда не обсуждался. Но в бутылках молоко, хотя и тяжёлое, и как бы несколько старомодное, зато домой донесёшь, не пролив ни капли. А эти пирамидальные непроницаемые пакеты, как итальянские костюмы для торжеств: советское правительство как-то завезло их для новобрачных, а оказалось – для покойников. Пакеты народ не любил.

К счастью, на этот раз привезли в бутылках. Но, к несчастью, за двадцать человек до нас стали выдавать всего по бутылке на рыло. Такое случалось часто. Опять же, к счастью, мы забрали последние три бутылки. Но очередь продолжала стоять и после нас, как заворожённая, то ли в ожидании чуда, то ли объединённая общим горем.

А мы поскорее вышли на Комсомольскую площадь, на одной стороне которой бабки с асфальта торговали семечками, костями для собак и остатками тряпья собственной штопки. По другую сторону на колоссальном гранитном булыжнике покоился пятидесятидвухтонный КВ – гордость Танкограда. В сером с желтинкой тумане он был похож на одутловатую пропитую рожу с намертво закрытыми глазами. Его многометровая пушка уставилась в блошиный рынок на другом краю площади, как бы держа его на прицеле. Танк-победитель, танк-вампир.

Дома мы ещё раз просмотрели «Тумбу». В разделе «Животные» предлагались собаки с царскими и княжескими родословными. Полное имя какого-нибудь добермана читалось, как меню дореволюционного «Славянского базара». Вот тебе на! Ещё вчера мы запросто могли себе позволить трёх-четырёх собачьих князей или двух-трёх королей без сдачи!

– Зачем мы взяли эту мёртвую тварь! – показал я на угол.

– К тому же без всякой родословной! – сразу согласилась ты. Что бывало крайне редко. – Мог бы сначала поинтересоваться, что пишут коллеги, а потом тянуть меня в комиссионку.

– Я не читаю коллег. Из принципа. Но как странно… семьдесят пять лет советской власти… голубая кровь… и так дорого!

– Потому что сегодня она – только в собаках!

Оставался «собачий рынок». Вся дорога к нему почти от самой трамвайной остановки кишела собаками и их двуногими друзьями. На земле лежали гигантские плетёные кошёлки с целыми выводками щенят всех пород, мастей и размеров. К потрёпанному привокзальному бомжу жалась великолепная овчарка, явно украденная под гул колёс. Бомж просил за неё талоны на водку. Из-за пазух продавцов выглядывали мокрые блестящие носы ещё полуслепых боксов, бульдогов, мопсов. От них шёл тёплый молочно-кислый пар. Они тыкались мордками в собачьи полушубки своих хозяев, как в родную мамкину шерсть и, похоже, туда же тайком и мочились. Мы шли сквозь шеренги рычащих, урчащих, скулящих и матерящих человекообразных.

На рыночной площади нас охватил животный ужас. Из всех щелей выглядывали звериные морды с грустными, часто голодными глазами. В разваленных «Жигулях» без заднего сидения ворочался убитый горем сенбернар. Ему было тесно в этой грязной халабуде на колёсах, воняющей бензином и «Беломором». С пасти свисали густые зелёные слюни, а в глазах светилось одно желание: задрать ногу и поссать на весь этот человеческий балдёж сверху вниз.

По рынку бродила тощая одинокая коза с верёвкой на шее.

– А где же её козёл? – шутя спросил я, прозрачно намекая на хозяина.

– Продан! – не шутя, ответила ты.

Пьяный мужик продавал настоящую без примеси дворнягу, выдавая её за полукровку.

– Кто Шарик? Он – Шарик? – сипел мужик. – Хер тебе с поворотом! У него мать – Алоиза четвёртая, поехали покажу!

– А шо ж ты её сюды не привёз? – веселились вокруг.

– Соседи не пустили, говорят, твой кобель её уже за…: хвост стал колечком, как у дворняги! Во гены!

Нам предлагали всё подряд: купированных, обрезанных, необрезанных, диванных и собак-убийц.

– Глядите, – кричали нам, – какие у него жёлтые клыки! Это – от злости! Кажин день стервец точит. Всех кошек во дворе перегрыз. А хватка! Ну, сунь ему руку в пасть, не бойся! Отгрызёт, не почувствуешь!

Мы стали немного нервничать.

– Вот тебе твоё изобилие! – разворчалась ты. – Я уже не знаю, чего хочу. Рынок, рынок! Вот тебе рынок! Одна морока. Всего полно, а брать нечего. Счас возьмём, а через два шага другой – ещё лучше. Об этом твой дорогой Гайдар подумал!

Я не знал, подумал ли об этом Гайдар или ещё его легендарный дед. Мне всё это очень нравилось. Не то, что в молочном отделе: молоко в бутылках, молоко без бутылок…

На заборе рынка трепыхались оборванные, подмёрзшие листовки и плакаты всех последних выборов и перевыборов. Ельцин мирно висел рядом с Макашовым, а Явлинский с Жириновским. Но больше всего было плакатов «Голосуйте за Лежнева! «Это всё, что осталось от выборов в первый Верховный Совет СССР. Лежнева нельзя было не выбрать. Он был директором Сосновской птицефабрики. В дни выборов на все рынки Южного Урала залетали машины Сосновской птицефабрики с красными транспарантами на бортах: «Голосуйте за Лежнева! Лежнев – это куры!»

Меня даже послали тогда взять у него интервью. Хороший дядька, первый построил коттеджи для своих птичников и принял меня попросту. Долго рассказывал о своём путешествии в Голландию. А под конец, как бы извиняясь, сказал:

– Раньше бы я вас отсюда без курей не отпустил. Дал бы на всю редакцию. А теперь каждая курица на учёте в облисполкоме. Даже потрошки выдаю по личному распоряжению товарища Сумина. А вот попкорн берите, сколько хотите. Это – наша новинка. Дитя перестройки! Правда, подарить тоже не могу – акционерная собственность.

– А сфотографировать ваших кур можно? Пусть народ хоть на фото ими без талонов полюбуется.

– Да ради Бога! – рассмеялся Лежнев. – Если только они не будут против.

В павильоне инкубатора было тихо и жарко, как в парилке. Пахло куриным помётом и импортными комбикормами. Сотни кур дремали, разомлев от невиданного на воле комфорта.

«Вот оно – золото партии!» – успел подумать я и услышал щелчок фотоаппарата. Яркая вспышка озарила душное марево инкубатора, и мы пригнулись от грохота ядерного взрыва! Тысячи крыльев насмерть перепуганных кур взлетели одновременно. Куры бились в истерике. Их можно было зарезать, ощипать, даже съесть живьём, но, не дай Бог, разбудить.

Через несколько лет Лежнев был в упор застрелен из обреза на пороге собственного дома в Сосновке. В мёртвую руку кто-то вложил старую листовку «Голосуйте за Лежнева! Лежнев – это куры!»

– Хочу боксёра! – неожиданно закричала ты.

– Почему именно боксёра? – поинтересовался я. – Он гладкошерстный, будет мёрзнуть и лезть к нам под одеяло. Ещё неизвестно, понравится ли это мне!

– Пусть лезет! Он будет греть мне пятки! Зато у него морда… человечья!

Осматривать всех боксёров уже не было никаких сил. Нам понравился третий с краю рыжий щеночек, с белой грудкой и совершенно круглыми чёрными глазами. Он постоянно зевал, и когда я взял его на руки, извернулся и лизнул тебя в нос. Меня это почему-то так тронуло! Такая любовь с первого взгляда! Хозяйка божилась, что паспорт на него она забыла дома, но если мы в следующую субботу придём сюда и найдём её…

Честно говоря, тогда мы плохо разбирались в родословных и даже не знали, к чему они нам. Тётка просила полторы тыщи, но я твёрдо заявил, что больше тыщи за «беспачпортного» дать не могу, но если она придёт сюда в следующее воскресенье с паспортом…

Мы трижды прокричали «ура!», завернули псинку в старый красный Надькин комбинезончик и пошли к выходу.

– Стоять! – дёрнул я тебя за рукав. – Куда? А ошейник с поводком?

– Зачем ему сейчас твой ошейник? Он из него выпадет.

– Женщина! Чё ты понимаешь? В наше время всё надо покупать впрок. Завтра у тебя не будет ни денег, ни ошейника!

Мы снова прошли по рядам. Я хотел самый навороченный, из настоящей жёлтой кожи, с шипами, и ещё плетёный кожаный поводок, а ещё почему-то упряжь для езды на собаках по снегу.

Ошейник и поводок мы купили быстро. А упряжь никак не давалась. И вдруг в самом центре одного ларька мы увидели просто потрясающую упряжь, с лакированными ремнями и пряжками. Мечта любой собаки!

– Мне вооон ту упряжечку! – мило улыбнулся я продавцу, заранее предвкушая и его радость. Но продавец почему-то совсем не обрадовался моему выбору.

– Это – не упряжечка! – мрачно процедил он и сплюнул себе под ноги. – Это – казачья портупея!

– Бежим отсюда! – шепнул я тебе. – Счас он нас зарубает шашкой! Вместе с пёськой!

Глава 5

– Ну, вот мы и дома! – сказала ты, вытряхивая пса из комбинезончика. – Запомни: переулок Артиллерийский, дом 6А, остановка троллейбуса «Кинотеатр «Спартак». Если потеряешься, спросишь. Тебе любая собака укажет. Как говорила Надька: пеяуяк Аяийский! Ты, случайно, не говорящий пёс? А?

– За тыщу говорящего пса сегодня не купишь! – возмутился я. – Так, псина, сейчас устроим утро знакомств. Сведём тебя со всей роднёй – не обрадуешься. А с соседями познакомишься сам, когда научишься как следует отгавкиваться. Но учти, у них длинные языки.

Мы поставили щенка на стол и оглядели его со всех сторон. Первый осмотр нас успокоил. Немного тощеват. Но передние лапы в суставах утолщены. Хорошо это или плохо? Решили, что хорошо: признак породы.

Бетя, как единственная наследница папы-скотопромышленника, сразу же показала свой скотский эгоизм.

– Теперь вы будете всё время возиться с этой дворянжкой, а я не буду иметь, что есть!

– Не понял! – уставился я на Бетю. – Берта Михайловна! – когда я злился, всегда называл тёщу-бабушку по имени-отчеству. – Не понял! Вы хотите дожить до девяноста? Или уже нет?

– Не морочь мне голову! – проскрипела тёща-бабушка.

– Значит цыганка – дура! – заключил я. – А между прочим, когда наша бухгалтерша Оля с мужем стали «челноками», сразу же завели овчарку! Их недавно убили всех в один день. Вместе с овчаркой…

Вид Бети меня разочаровал. Кажется, я её не совсем убедил.

– А вот другой пример! Один мужик пришёл к себе домой и забыл отключить сигнализацию. Только он разделся, дверь отлетела, и на пороге мент с пистолетом. Всего через полчаса! Мужика, конечно, на пол. А тут его ротвейлерюга проснулась. Что там было! От сержанта одна фуражка осталась. Мужик её потом сам в дежурку отнёс.

– Это не пример, – прошамкала Бетя. – Это – анекдот!

И сунула свой корявый палец прямо под нос щенку. Тот чихнул и почесал задней лапой под ухом.

– Тьфу! Даже не кусается! – съехидничала тёща-бабушка. – На, на, куси-куси, манюнечка!

Надька сняла боксика со стола и пустила его на пол «погулять». И тут в комнату вошла Машка.

Машка была писаная красавица и знала про это. Из розового комочка пуха она очень скоро превратилась в молодую пепельно-серую саблезубую тигрицу с крупной лобастой и скуластой головой, окружённой ещё не виданным на Земле абсолютно белым густейшим мехом. Два прищуренных глаза как бы висели на кончиках огромных жестких усищ. На лбу чернели сатанинские рожки. А хвост Машки вообще не подавался никакому описанию.

Она жила, как хотела, с кем хотела и где хотела. Ела только варёную в молоке рыбу. Продовольственные проблемы страны её не волновали. Засыпала у нас в ногах, и если мы, проснувшись, обнаруживали её у себя на голове, значит, сегодня ночью Машка была нами довольна.

Никакие капроновые сетки на форточках не могли удержать её в квартире. Она обожала двор и своих избранных котов. Одного из них она как-то привела к нам для знакомства. Кот всем не понравился. Так Машка гнала его до самой форточки, как не оправдавшего её доверия.

А чистокровного, с белой норковой шестью, кота Ваську, одолженного у моей сотрудницы по большому блату, Машка весь вечер продержала под креслом, а после всю ночь шугала по квартире прямо по нашим спящим головам. «Трахайте её сами!» – плюнул Васька и под утро был таков.

Однажды Машка пропала на целых два дня, и мы с Надькой облазали весь двор. Когда уже казалось, что мы навсегда осиротели, Надька совершенно случайно заглянула в вентиляционное окно бойлерной и заорала дурным голосом:

– Там Машка! Там Машка! Я видела еённые глаза!

И вот эта поистине божья тварь вошла в нашу комнату, как в свою.

Машка остановилась в двух метрах от пса, и зрачки её сначала до предела расширились, а затем мгновенно сузились и застыли. Она присела на все четыре лапы, как будто втянула их в свою пепельно-серую роскошную шерсть.

– Марья Ивановна! – ласково сказал я. – Расслабься и получи удовольствие. Это твой новый двоюродный братец. Сейчас мы дадим ему имя и пойдём все вместе пить молоко.

– Тебе не кажется, что она не хочет пить с ним молоко, – осторожно заметила ты. – По-моему, она хочет его съесть!

Я нагнулся, чтобы подобрать пеську с пола и не успел. Машка начала утробно шипеть, в доли секунды глухое шипение перешло в звериный рык, от которого в джунглях привыкшие ко всему обезьяны замертво падают с деревьев. Машка наливалась рыком, как фурункул дурной кровью. Из-под коротких брылей сверкнули клиновидные клыки. Пёс успел только свернуться клубком и закрыть лапами голову. Он стал круглым, как ёж, потерявший иголки. Машка ударила его сразу всеми четырьмя лапами, но промахнулась. До отказа выпущенные когти были страшнее зубов. Второй раз ударить она не смогла. Я всё же исхитрился подхватить пса на руки и шикнуть на Машку. Она грозно шикнула на меня, и через форточку выскочила на улицу.

Инцидент был исчерпан. Правда, мы забыли дать псу имя. Но и без имени он досыта напился молока и заснул. Мы по очереди качали его на руках. А на ночь положили к себе в постель. Он лежал на подушке между нашими головами, и его влажные чёрные глаза выглядывали из-под широких лопуховатых ушей.

В полночь в комнате возникла Машка. Она привычно запрыгнула на диван и улеглась у нас в ногах. Не знаю, какой кот там её успокоил, но Машка, миролюбиво муркнув, уснула.

– Иван да Марья! – восторженно сказал я.

– Только не Иван!.. – пробормотала ты во сне. Дальше была тишина.

А потом был конец света, кровавое воскресенье или августовский путч, как хотите! Я проснулся от того, что никто больше не грел мне щёку, услышал отчаянный писк откуда-то с пола, а следом… нет, это был даже не рык голодного зверя! Просто Машка с наслаждением убивала тёплого со сна, ещё безымянного пса. В темноте её зелёные раскалённые глаза метались где-то в центре комнаты, и только избыток ярости мешал ей получше прицелиться.

У нас во дворе жила булька Кора. Она ловила котов и разрывала их на части. Теперь Машка делала то же самое. На своей земле она, казалось, могла загрызть даже Кору.

Мы прыгали вокруг и не знали, что предпринять. В какой-то момент мне всё же удалось отбросить Машку ногой и вырвать у неё то, что осталось от нашего бедного бокса. Но уже в полёте зверюга полоснула лапой по моей ноге сверху вниз. Я подумал, что её когти застряли глубоко в икре, остались там и вот-вот доберутся до сердца. Такой боли я никогда не знал. Даже в темноте я видел, как брызжет кровь. Так вот как рвут живую плоть!

Мы загнали Машку в комнату к бабке, а сами уползли на кухню зализывать раны. Как ни странно, пёс пострадал меньше, чем я. Его короткая рыжая шерсть покрылась множеством неглубоких царапин, левое ухо было слегка надорвано, а под сопливым гуттаперчевым носом уже затвердела тёмно-красная капелька. Мы густо утыкали его зелёнкой, и он стал похож на чёрт знает что.

Полосы на моей ноге вспухли и кровили. Но когтей в ноге я не обнаружил.

– Машка не виновата! – твёрдо сказал я. – Это – её дом. Она ещё согласна делить его с нами. Но больше ни с кем. Понятно?

– Так что же делать? – хором воскликнули вы с Надькой.

– Придётся вернуть его хозяйке. Хорошо, что сегодня воскресенье. Второй такой ночи мы не переживём. В лучшем случае она выцарапает ему глаза. Это – элементарно!

Но утром на рынке той тётки не оказалось. С продажей тоже ничего не вышло. Всех удивляли зелёные пятна.

– Это – такая болезнь? – спрашивали нас.

– Это – такая порода! – огрызались мы.

Становилось всё холодней. Через два часа мы посмотрели в глаза друг другу, потом на маленького пятнистого боксика и обречённо засмеялись.

– Это – судьба! – сказала ты.

– В зелёнке, – уточнил я.

И мы поплелись домой.

Глава 6

Мордатый, не очень молодой парень с гладкозализанными наверх волосами и большой шишкой над бровью вырвал у меня диктофон и через матюгальник рявкнул в него:

– Да здравствует 7 ноября! Я за революцию и «красный террор»!

– А что это такое? – ошарашенный спросил я.

– Это? Это… когда мы вот этих, – он ткнул матюгальником в тянущуюся вдоль обочины проспекта цепочку «дээсовцев», – это когда мы их будем сперва мочить от плеча, а потом – от бедра – тататата! и головой об голову, и вверх ногами, как хряков, чтоб кровь стекла! И всё – под водочку, под закусочку, под Интернационал! Как завещал великий Ленин! Чувствуешь?

– Мне этого не понять. Я не пью водки!

– Не пьёшь – научим, не захочешь – расстреляем. Не всё сразу! А этих пидеров сразу – к стенке! Без долгих разговоров!

– А если и тебя к стенке? – хмыкнул я.

– А меня за что? Я же – свой!

– Ну так, за компанию, по случаю «красного террора»! Без долгих разговоров.

– Врёшь, сука! Меня не тронут! Держи свою цацку!

Парень сунул мне в руку диктофон и побежал догонять свою колонну. Уже вклинившись в неё, он оглянулся и торжествующе крикнул:

– Я – Иголкин, командир комсомольского оперотряда имени братьев Кашириных! Запомни, гад, пригодится!

Краснознамённая колонна была невелика. И двигалась как-то чересчур поспешно, какими-то частыми перебежками, и почти беззвучно. Как будто торопилась проскочить этот ставший вдруг враждебным проспект Ленина с его выморочными пустыми магазинами и навсегда вытоптанными, с окаменевшими следами тысяч ног, газонами. Только изредка над головами последних бойцов революции проносились мобилизующие команды:

– Товарищи! Подтянитесь!

– Не отставать!

– Посторонних в колонну не пускать!

Но до самой площади Революции, кроме продрогших внебрачных детей Валерии Новодворской, никаких посторонних не наблюдалось. Полутора-миллионный город всё ещё беспробудно дрыхнул в остуженных за ночь квартирах, хорошо понимая, что просыпаться и в этот праздничный день абсолютно незачем. На остатках вчерашнего алкоголя можно было доспать и до полудня. Но что делать после?..

Народ был растерян и подавлен. Впервые власти совсем забыли о его существовании. Его не кормили, не поили, не развлекали, даже не били и не тащили на работу. И в далёком соцгороде, вокруг огромного остывающего пепелища ЧМЗ, построенного ещё трудармиями Берии, и в барачных посёлках медленно умирающего гиганта социндустрии стотысячного ЧТЗ, чьи тракторы так похожи на танки, а танки не спутаешь ни с чем, и там, где после Афгана стремительно пустел легендарный станкостроительный имени Орджоникидзе, в котором три цеха из восьмидесяти десятилетиями гнали станки для развивающихся стран, а остальные ковали «щит страны», во всех «номерах», плотно окруживших город, как загон на волчьей охоте, в праздничный день седьмого ноября 1991 года в одиннадцать дня народ страдал от тяжёлого, злого, как запой, пересыпа.

Я подошёл к «дээсовцам». Здесь преобладали светло-голубые тона. Но лозунги тоже по-большевистски отливали кровью. «Коммунистов – на виселицу!» «СССР – на свалку истории!» и, конечно, «Свободу Валерии Новодворской!»

– Разве Новодворская арестована? – спросил я двух нестарых дам, гордо держащих тяжёлый плакат, как хоругвь.

– Мы имеем в виду свободу духа, молодой человек! – ответила дама, очень похожая на известную дикторшу местного телевидения. – В этом смысле Новодворская несвободна всегда!

– И при Ельцине тоже?

– Не будьте наивны, молодой человек! Ельцин и Горбачёв – близнецы-братья! Демократический союз борется не с персоналиями, а с идеями. С властью в любом её обличье.

– Так Новодворская – просто анархист? – придвинулся я к дамам и включил диктофон. – Это уже интересно!

– Не ваше дело! – взметнулась вторая дама, не похожая на дикторшу местного телевидения. – Соня, смотри, он нас хочет записать на плёнку. Но вы всё равно ничего не опубликуете, без нашего разрешения!

– Почему? – удивился я. – Вы же – демократы. Откуда у вас цензура?

– По-шёл на хер! – по слогам отчеканила одна из дам и замахнулась плакатом.

– Не понял! – вздрогнул я.

– Я говорю: пошла на хер, «жёлтая пресса»!

«На хер, так на хер, и как можно дальше!» – подумал я, едва увернувшись от падающего мне на голову голубого плаката.

В этот день в городе произошло два исторических события. В парке белой краской была залита лысина бюстика Ленина, установленного над входом в его челябинский мавзолей, а у начальника областного управления милиции товарища Полякова какая-то штатская сволочь стащила генеральскую папаху. Причём, прямо с головы, у евонного подъезда, на виду у шофёра-тело-хранителя. Папаха не найдена до сих пор. Это был уже полный демократический беспредел.