Текст книги "Каменная могила"

Глава 2

Купить собаку нам посоветовал сам Егор Тимурович Гайдар. За два месяца до своих судьбоносных реформ. По телевизору. Коротко сообщив народу, что он думает по его поводу, Егор Тимурович вдруг посмотрел мимо него прямо мне в глаза и сказал совершенную чушь:

– Старик, уже не рано, а будет – поздно! Гулять – так на все! Десять стаканов чистой воды!

Я понял его с полуслова. К концу девяносто первого года мы наконец-то стали богачами. На нашем счету в сберкассе покоились десять тысяч первоклассных советских рублей. Именно с такими бабками закатывались в Москву старатели с Крайнего Севера или Дальнего Востока, чтобы оттуда покорять Крым, Рым и черноморское побережье Кавказа. И покоряли целых три месяца кряду – весь заначенный за три года каторжного труда отпуск.

В середине семидесятых, в те самые застойные брежневские, в аэропорту Домодедово, я видел, как это делается. Я прилетел в Москву вместе с однокурсником Ваней. Прилетели мы на неделю пробивать свои никому там не нужные стихи. Ваня был простым и добрым русским мальчиком, а я не простым и не добрым. Так говорит Жириновский.

Самолёт прибыл поздно ночью. Нам жутко хотелось есть. А студенческой столовки в аэропорту, как назло, не оказалось. Странно, но буфеты, работавшие круглосуточно, мы обнаружили только к утру. Ну, куда, в таком случае, бедным студентам податься? Конечно, в ресторан!

В ресторане нас посадили за одним столиком с бородатым, широкогрудым и горластым мужиком, у которого на лбу большими буквами было написано: Сибирь.

Когда к нам подошёл официант, сибиряк стукнул кулаком по столу и рявкнул на весь ресторан:

– Мужики! Я угощаю! Вот гляди! Десять тыщ как одна копейка!

И он рванул из внутреннего кармана пиджака толстенное портмоне. На пол посыпались сотенные купюры. Последней сверху легла огромная пятисотка. Это был невиданный нами доселе иллюзион! Даже домодедовский официант, почти распластавшись над столом, вдруг начал икать и безостановочно повторять:

– Желаете… ик… что-то ещё? Желаете что-то… ик… ещё?

– Желаю сидеть здесь до утра! – гордо заявил мужик, подбирая с пола деньги.

– Тогда, пожалуйста, давайте разочтёмся за прошлое, – ласково пропел официант, – и заказывайте, пожалуйста, по новой до утра! На здоровье! С вас – тридцать восемь рублей, пожалуйста!

– Получи! – громыхнул бородач и сунул ему сотенную.

– Счас сделаем сдачу! – пообещал официант и исчез.

Через полчаса он явился, торжественно неся на блюде целую кучу рублёвок.

– Что-то ты чересчур много принёс! – удивился сибиряк. – Эка намельчил! Себя-то не забыл?

– Никак нет, не забыл! Как можно-с! Всё окэй! – закивал головой «человэк» и поставил тарелку перед мужиком. В тарелке явно не было и половины сдачи. Но наш сосед не стал пересчитывать, а мохнатой лапой выхватил из кучи большую охапку и отодвинул тарелку в сторону.

– Прими! – приказал он. – Я крошек с тарелок не собираю!

Ещё через час официант принёс нам счёт, и мы тоже почувствовали себя сибиряками. Всего за две порции крошечных лангетов с недожаренной картошкой и две рюмки отнюдь не дегустационного вина эта сволочь записала нам двадцать пять рублей как одну копейку! Сибиряк самодовольно курил «Мальборо» и платить за нас не собирался. А мы с Ваней были так растерянны, что только молча передавали друг другу счёт и пожимали плечами. Пауза затягивалась, и это нас спасло. Официант понял всё по-своему, занервничал и уже без всякого уважения бросил, как сплюнул:

– Ладно! Червонец на стол и мотайте! Лохи!

Так вот, мы накопили свои десять тыщ всего за два последних года перестройки. В эти годы я загребал больше, чем герой-обрубщик, депутат-монтажник, а может быть, и старатель. Хотя и был простым репортёром. Я знал, что это несправедливо, что «гегемон» почему-то должен загребать больше. Как всегда! Я пробовал загребать меньше, но времена изменились, и у меня это плохо получалось.

Мы сняли со своего счёта всё до последней копейки, доведя очередь в сберкассе до полного нервного истощения. И вот с кошёлкой рублей под мышкой мы обошли все челябинские торговые точки. В продуктовых не было даже очередей. Все очереди расходились к семи часам утра, когда кончалось бутылочное молоко. Вместо ценников на прилавках чернели объявления об отоваривании продовольственных карточек, куда к тому времени входило всё – вплоть до спичек. Карточки отоваривались по графику горисполкома, но так редко, что продавцы просто деклассировались.

В «Детском мире» на всех четырёх этажах царил «тихий час». Во всех отделах торговали китайской косметикой, синькой и чем-то с недетским запахом. По этажам бродила весёлая компания китайцев с экскурсоводом.

– Какая сегодня тема? – поинтересовался я.

– «Блокадный Челябинск», – по-русски пошутила экскурсовод и снова серьёзно защебетала по-китайски.

В торговом центре выбросили модные китайские пуховики. Но вместо денег брали товары народного потребления, выданные под зарплату. Люди расплачивались утюгами, мерительным инструментом, даже крышками для унитазов. Всем, что удалось заработать или украсть на оборонных заводах.

– А мельхиоровый чайный сервиз «Надежда» с ЗСО берёте? – приценился я.

– «Надежду» берём, два сервиза за пуховик. Но если возьмёте сразу пять, отдам за восемь. Вам сколько?

– Ну, почему тебе не дают эти сервизы под зарплату? – толкнул я тебя в бок.

– А трал для разминирования не хочешь? – отпихнулась от меня ты. – Очень хорошо шёл в Афгане.

– Минуточку! Сейчас узнаю. А трал для Афгана пойдёт?

– Пошёл к чёрту! – мирно улыбнулся продавец.

– Вот видишь! К тралу нужны мины, а здесь их нет. Работаешь-работаешь и никакой «Надежды»!

– А почему тебе платят только рублями? Только рублями! «Я зарабатываю больше любого литейщика!» – перекривила меня ты. – А литейщик, между прочим, пришёл сюда со своим литьём! И получит китайский пуховичок на настоящем лебяжьем пуху!

– Хорошо, – не обиделся я, – когда у нас в квартире будет ремонт, я натащу столько газет, что ты покроешь ими все полы. А насчёт пуха сейчас посмотрим…

Я подошёл к пуховику, лежащему на прилавке, и осторожно переломил его пополам. Он хрустнул, как старая пересохшая вафля.

– Граждане! Покупайте китайские гигиенические пакеты. Самые дешёвые в мире! Продаются оптом в оригинальной упаковке. Перед употреблением рекомендуется… упаковку снять!

– Стой! – заорал продавец и схватил меня за руку. – Не двигайся! Счас с тобой, сука, будут говорить!

– Спасибо! Некогда! – хором извинились мы. – В другой раз!

Набегавшись по городу, мы поняли главное: гульнуть «на все» можно только в киосках «Союзпечати», комиссионках и на собачьем рынке. Там было всего навалом и за рубли.

Собаки нам и не снились. К тому времени мы уже имели на руках восьмилетнюю кошку Машку, похожую на русскую голубую и сибирскую одновременно, десятилетнюю дочку Надьку с характером кошки Машки и восьмидесятивосьмилетнюю тёщу – бабушку Бетю, единственную дочку украинского скотопромышленника Фридмана. К тому же Машка каждый год снабжала нас внуками, от всех котов нашего двора. А бабка Бетя, в отличие от своего папы-скотопромышленника, не очень-то любила животных.

Чтобы с чего-то начать, мы купили в киоске «Союзпечати» на площади Революции толстую газету с частными объявлениями «Тумба» и зашли в комиссионку на Каслинской. Железные двери комиссионки были абсолютно черны, без единой искры и просвета, чёрные решётки на окнах как будто вросли в стены, отодрать их можно было только вместе с ними. И чёрная вывеска над входом. Всё соответствовало духу времени и не привлекало лишнего внимания. Зато внутри магазина было тепло и уютно. Вещи продавались без разбору и «сортового разруба». Но и без всяких дурацких карточек и лагерных номеров на ладонях. Всего было, действительно, навалом, но только в одном экземпляре. Чистейшей воды эксклюзив, мечта парижских модниц и гурманов! Купи жене сапоги и будь спокоен: ни одна сволочь в городе не повторит её следы. Никто не наденет таких же подтяжек, не будет бить мух такой же мухобойкой.

– Как здорово! – восхитилась ты. – Всё-таки в дефиците есть свои прелести. Всё – так неповторимо!

– Рано радуешься! Что-то тут не так.

– Кончай валять дурака! Ты не страховщик, а я не собираюсь страховать у тебя свой дом.

– Это потому, что у тебя нет дома. Но если бы он был… Представляешь: он сгорел и ты получаешь свои денежки!

– Опять ты со своим дурацким подвохом? Не надоело?

– Никакого подвоха! Сгорел – получай!

– А если я его сама подожгу, тогда шиш?

– Тогда – шиш.

– Ну вот! А ты говоришь – никакого подвоха!

Мы просто дурачились. От недостатка кислорода. Нам нравилось это делать. Например, разыграть какой-нибудь свежий анекдот в двух лицах. Смешно, и тебя не касается.

Вся страна, сцепив зубы, шла навстречу своему счастью. И счастье было так возможно, так близко, буквально за первым углом. Впрочем, как всегда. Поэтому председатель облисполкома товарищ Сумин, как истинный коммунист, в последний раз заверял население, что только вчера отправил в Казахстан машины за мясом, и умолял «ничего не делать такого» хотя бы до их возвращения. Газеты печатали фронтовые сводки: продовольствия в городе осталось на два дня, на двадцать четыре часа, на… три или четыре хлебопекарни закрыты на капитальный ремонт в связи с уходом в бессрочный отпуск всего обслуживающего персонала вследствие полного отсутствия муки и электроэнергии, третья колония усиленного режима объявила забастовку, требуя «с воли» хлеба и масла, в телепередаче «Почему бы и нет!» опытный диетолог рассказывал о пользе хлебных крошек, коммунисты образовали фонд помощи жертвам будущих дерьмократических реформ, кое-где в подземных переходах уже накарябывались надписи «Ельцин – еврей!» и «Все евреи – жиды!»

По вечерам, поближе к ночи, это мешало расслабиться перед самоубийством, но днём …

Мы присмотрелись к ценам и таки открыли страшный подвох. Любая заграничная хреновина стоила больше десяти тысяч, а отечественная, наоборот, – меньше. От любой «родной» нашей покупки оставались полтора-два неотоваренных куска, и они уж были точно на выброс. А это – моя трёхмесячная зарплата, а твоя – девятимесячная! Кошмар!

– А ещё говорят, что евреи не патриоты! – разозлился я. – Вчера Жириновский опять выступал перед шахтёрами в новом немецком костюме и казакам звонил по «хэнди», а мы… а у нас…

– Всё! – очень грубо перебила ты меня. – Пока мы тут треплемся, они могут запросто отпустить цены досрочно, например, к Дню Конституции СССР! И мы не купим на свои кровные даже десять стаканов чистой воды!

Я представил себе эти десять стаканов, не купленные на десять тысяч советских рублей, и впервые последнее слово осталось за тобой.

Закрыв глаза, мы одновременно ткнули пальцами в пространство за прилавком, и оба попали точно в один и тот же ультрасовременный советский телевизор «Фотон». Даже «Сделано в СССР» на нём было выбито по-английски. Но цена у него была «домашняя.» И всё остальное, как потом оказалось, тоже.

С этим «Фотоном» и последней тыщей в пустой кошёлке мы вышли из комиссионки. На улице стемнело. То есть стемнело так, как могло стемнеть только поздней осенью 1991 года в Челябинске: вдруг и до полного мрака. Раз разбитые фонари больше не заменялись, а окна были зарешёчены и зашторены так плотно, как во время бомбардировки.

– Не горюй, – сказала мне ты.

– Ещё чего! Теперь у нас нет денег, и нам ничего не нужно, – буркнул я, и от огорчения чуть не сел на коробку с телевизором. Это со мной бывало и раньше. Когда-то я едва не уселся на свёрток с Надькой, который ты неосторожно положила на диван после кормления. Не помню, что меня тогда так огорчило.

– Дурачок! У нас есть ещё целая тыща, и я, кажется, знаю, что нам нужно!

Глава 3

– Помнишь ту сумасшедшую ночь в октябре восемьдесят девятого? Когда все ждали погрома?

Конечно, я помнил множество ночей и ту особенно. Ночь, вообще, моя слабость. Ночью я люблю спать. Ну и что, что я журналист! Я не страдаю бессонницей, и ты об этом хорошо знаешь. Значит, я плохой журналист. Но мешать спать, по-моему, смертный грех.

Подумаешь, в России говорят о погромах! Пусть говорят! Когда русский человек много говорит, он занят делом. Думаешь, он бросит такой интересный разговор и побежит тебя громить?

Я слышал о погромах весь рабочий день. Сперва прибежал Олег Вепрев, и по секрету сообщил, что видел сходку местных «памятников», где решался именно этот вопрос. Почему он в ней не участвовал? Видно, не позвали. Ты ещё не забыла Олежку Вепрева? «Первооткрывателя» могилы на Золотой горе и соискателя «расстрельных» списков? Между прочим, многие «расстрелянные» из его списков до сих пор живы. Но массаж головы этот прохвост делал капитально. Сначала вручную снимал с неё всю «вредную карму», потом долго мял и тискал то, что осталось, и под конец отпаривал горячим мокрым полотенцем. Я всё боялся, что он когда-нибудь приложит к моей голове утюг. Голова после него становилась лёгкой и пустой, как кишечник после клизмы. Но потом он снова начинал яростно митинговать, и моя башка опять тяжелела и вибрировала.

– Ты обязательно должен об этом написать! – орал он. – Сегодня на дверях рабочего общежития на ЧМЗ кто-то написал «ЧМО». А директор там – еврей! Сечёшь?

– Ну и что? – тоскливо скулил я. – Что такое «ЧМО»? Наверное, челябинское металлургическое общежитие? Завод – ЧМЗ, а общежитие – ЧМО…

– Ты так думаешь? Но почему тогда – от руки и мелом?… Ладно! Я сейчас – доверенное лицо одного придурка, кандидата в депутаты горсовета от общества борьбы за трезвость. Вчера ходил по домам за него агитировать. В еврейских квартирах каждому еврею лично втемяшивал:

– Голосуйте за Кошкина, он – свой, при нём погромов, может быть, не будет!

Евреи так пугались. А чего, скажи, людям пугаться, если они ничего такого не ждут?

После подобной информации я остро нуждался в вепринских массажах, а днём из окна своего кабинета в редакции на шестом этаже мучительно долго смотрел вниз. Всё-таки хотелось долететь до земли, ни за что не зацепившись. А по вечерам тупо созерцал нашу с тобой мебель. Мебели мне было по-своему очень жаль. Особенно, нарядную стенку «Уралочка», добытую по совершенно неимоверному случаю, с прибалтийской фурнитурой, почти импортную. Я читал, что когда громят, непременно бьют мебель. О нас я не беспокоился. К чему? Первый этаж, навес над бойлерной подпирает окно на кухне, деревянная дверь, окна без решёток… Из нас четверых бесспорную ценность представляла только тёща Бетя. Она была долгожитель. А в опорном крае державы – это такая редкость!

Решётки мы не ставили из трезвого расчёта: поставишь – точно грабанут. Уже проверено не одним соседом.

Вепревым дело никогда не кончалось. Следом забегал Иполитыч, активист челябинской социал-демократии, такой неухоженный старый холостяк.

– Ну, парень! Я гарантирую: сегодня ничего не будет. Наци обломились! Но у казачков начинается брожение. Хотят идти к «еврейскому дому», где-то на Свободе. Ты знаешь, где этот дом? Нет? А ещё еврей! Я тоже не знаю. И ещё: на каждом доме, где живут евреи могут появиться специальные знаки. Как в Варфоломеевскую ночь. Помнишь? Если заметишь на своём, звони в любое время! Будем подымать народ.

В нашем подъезде шла скучная бытовая драка. Сосед Виталик опять чего-то не поделил со своими клиентами-алкашами. Они приползали к нему за водкой, которая тоже была по талонам. А у Виталика – без и в любое время. Алкаши часто хотели в долг, а Виталик этого не выносил. Я решил обождать у подъезда. Обычно Виталик долго ни с кем не возился: ни с алкашами, ни с собственной мамашей. Он был под два метра ростом и частенько не по годам пьян.

На стене нашего дома, прямо под моим окном, я случайно увидел странный знак, чем-то похожий на арийскую свастику. Нарисовано было коряво, но не мелом, а масляной краской и, скорее всего, не детской рукой.

«Начинается! – сразу скис я и без колебаний открыл дверь подъезда. Там уже было тихо. Видать, Виталик всё же впустил алкашей в свою квартиру.

После смерти соседей мы всё ещё жили вчетвером в одной комнате. Комната покойников была временно опечатана надёжней, чем погребальная камера фараона. Просто пришёл старший по дому, наклеил на двухстворчатую дверь узкую полоску белой бумаги и на ней крупно написал: «Печать. ЖЭК1. Ст. по д. Ильич». Души соседей оказались запертыми в привычной обстановке вместе с вымирающими от голода и холода клопами. Им всем там было просторно. А нам – нет!

Надькина кроватка на колёсиках стояла прямо напротив нашего полуторного диванчика. От бабкиной огромной, как украинская телега, кровати на колёсах мы на ночь отгораживались двумя стульями. Это практически ничего не меняло. Бабка, как акула, ловила каждый наш шорох.

– Шо ви там так скрипите! – вопила она, не успев лечь. – Ви делаете мне зло!

А среди ночи вдруг взвывала, как сирена:

– Ребёнок час кричит! Он – мокрый! Дайте же ему грудь!

Мне всегда казалось, что Берта Михайловна в молодости была палестинской террористкой. А уж потом стала еврейкой. Когда Надька родилась, Бетя назло нам поклялась лично отвести её в первый класс. А когда та пошла в школу – дожить до её совершеннолетия… Напрасно я убеждал Бетю, что в этом нет никакой необходимости. В конце концов, ей надоела и Надька, и она заявила, что переживёт нас всех: и меня, и внучку, и правнучку, а если захочет, то и внучку правнучки.

– А кто же тогда будет вас хоронить? – в ужасе спросил я.

Но в ту ночь Бетя уснула быстро. Несмотря на свой патриарший возраст, спала она тише покойника, без предсмертного храпа и хрипа. Давным-давно цыганка за трёшку нагадала ей долгую жизнь аж до девяноста лет. Теперь Бетя жалела, что пожмотилась и не дала гадалке пятёрку. Но и так ещё целых два года она могла спать абсолютно спокойно.

Где-то к часу ночи кто-то постучал в дверь. Просыпаться жутко не хотелось, но на первом этаже сколько окон, столько и дверей. Как-то летом, задолго до свадьбы моя будущая супруга сидела у раскрытого окна и вязала шарфик. Вдруг какой-то неопределённого вида мужичок легко запрыгнул на подоконник, соскочил на пол, отдал пионерский салют жене, погладил по голове Бетю и бочком-молчком через комнату и прихожую вышел на лестничную площадку. Хорошо ещё, что никто не пошевелился.

В дверь уже били не только кулаками, но кажется, всем, чем только можно. Дверь была до потолка, тяжеленная, сталинская. Но «чэтэзовские», сделанные под «английские», замки могли запросто выскочить наружу.

– А чёрт! Быстро звони в милицию. Может, приедут…

Я взял давно припасённый витой металлический прут от старой решётки и подошёл к двери. В такие минуты я всегда чувствовал одно и то же: от ледяного жгучего вихря в пустом желудке до тупого безразличия ко всему на свете.

«Дождались!» – тупо констатировал я про себя. «В Израиле хоть умерли бы по-человечески!»

Я треснул кулаком в собственную дверь, потом ещё и ещё раз. Скоро я понял, что стучу уже один.

– Телефон не работает! – прошептала ты. – Господи! Что будет!

– Иди к детям. Если что, прыгайте в окно. Хорошо, что решёток нет…

Наконец, я догадался спросить:

– Кто?

За дверью выматерились, затопали ногами и гнусно заорали:

– Открой!

Сколько там было погромщиков, я не знал. «Глазок» мы поставили гораздо позже, во время ремонта.

– Открывайте сами! – безжалостно сказал я. – Я вам не швейцар!

– Ты, мля, счас станешь трупом! Открой! Мы только посмотрим!

– Музеи открываются с десяти. Если вы, суки, не уйдёте, я вызову ОМОН! Гадом буду, вызову!

– Ментами пугаешь, шестёрка! Открой!

И стали с разбегу бить в дверь ногами.

От усталости и обиды, что мне не поверили, я обнаглел и заорал ещё громче них какие-то средневековые глупости:

– Стучи, стучи, лабазник! Евреи не сдаются! Врёшь – не войдёшь!

За дверью стало совсем тихо, и вдруг раздался такой мерзкий хохот!

– На хера нам твои евреи! Имей их сам! Отдай мою блядь!

От удивления я даже выронил свой прутик. Вот это – сюжет! Вепрев-придурок: погромы, погромы! А народу совсем не нужны евреи. Народу нужна его блядь!

– Слушай, – сказал я. – У меня, кажется, нет твоей… девки, честное слово. А как хоть её зовут?

– Галка!

– Вот видишь! А здесь есть Ирка, Надька и Бетька. Но Ирка уже замужем. А остальные тебе не подойдут.

– Врёшь! Она забежала в ваш подъезд. Покажи своих баб!

У меня слипались глаза. Я жалобно позвал:

– Ир! Выйди на минутку. Скажи им, что ты не их… Галка!

И открыл дверь настежь.

Конечно, я помнил ту сумасшедшую ночь «перед погромом». Мы всё ещё стояли возле комиссионки, рядом со своим «Фотоном», в полной темноте Каслинской улицы, в самом конце горбачёвской перестройки…

– Я знаю, что нам нужно! – торжественно повторила ты. – Нам нужна ба. а… а….льшущая собака!