Текст книги "Каменная могила"

Глава 7

Иголкин… Иголкин! До чего же знакомое имя. А, главное, морда. И как эти старые комсомольцы – буквально все на одно лицо! Но этого Иголкина я определённо где-то…

Вот так смотрит собака на луну и думает: до чего же эта круглая бледная немочь на луну похожа! И где же я её раньше видела? Да вчера же вечером на этом же месте! Только вчера – после ужина, а сегодня – до. Значит, день стал ещё короче, а ночи длиннее! Почему не наоборот? Как странно… Хоть волком вой!

Да!!! Щенка мы назвали Бонд. Вот так, не долго думая, за его волю к жизни. Имечко, конечно, не божественное. Скорее, бандитское. Между собой мы его и звали просто и ясно: Бондит. Не помню, кто его первым позже обозвал Черномырдиным, в честь нового премьер-министра. Ничего похожего… Но псина ж некрещёная, в ЗАГСе или синагоге не регистрированная, как хочешь так и зови!

Это моему отцу в метрике писарь синагоги каллиграфически вывел на века: «в семье мещанина такого-то и мещанки такой-то родился мальчик и дано ему имя Ной» И дата – 17 ноября 1917 года (по старому стилю, разумеется).

Тут уж каждая буковка, как гвоздь в ковчеге. Выдернешь – утопнет ковчег, пропадёт ребёнок.

Бабка моя, Нахама Ноевна, точно с Богом советовалась, когда сына именовала! Была она умнейшей девкой и очень могла окончить гимназию с золотой медалью. Как Владимир Ульянов, между прочим. Поэтому перед самым выпуском вызвал её к себе гимназический батюшка и сказал без лукавства:

– Мадемуазель Окунева! Вы – гордость нашей гимназии, и, как никто, достойны золотой медали. Но… мне стыдно повторять заблуждения нашего печального века… вы никогда её не получите. И хорошо знаете – почему. Мне известно, что вы человек неверующий. Умоляю вас, отбросьте предрассудки своего несчастного народа – креститесь! Ведь вам, в сущности… всё равно. А Господь сам во всём разберётся. И наш и ваш. Перед вами откроются двери лучших университетов страны. Решайтесь!

– Могу я подумать? – попросила моя бабка. И думала целых пять минут, как пять тысяч лет, а потом твёрдо произнесла:

– Спасибо, батюшка, но я не могу.

– Очень жаль! – прошептал батюшка и коснулся золотого креста на груди. – Бедная Россия! Тысячу раз прав отец Сергий, говоря: «Господи! Почему у нас при таком обилии героев, так мало просто умных, порядочных людей?» Своим отказом, мадемуазель Окунева, вы открываете дорогу другим, и дай Бог, вам об этом никогда не пожалеть! Всем нам не пожалеть! Что ж, тогда вам остаётся только одно – преподавание в младших классах реальной школы. Увы!

А дальше бабка начинает творить чудеса. Она не меняет веру, но зачем-то полностью меняет имя и отчество, как будто это что-то могло изменить в царской России. А в стране победившего пролетариата тем более. И с тех пор зовётся Надеждой Наумовной. Но сына своего вопреки всякому здравому смыслу и чувству самосохранения называет в честь своего же отца: Ной. И всю жизнь учит сопливых первоклассников читать по слогам. И может быть, никогда не жалеет об этом.

А отец никогда не изменит своё библейское имя. Хотя в войну запросто можно было потерять всё, кроме партбилета, и поменять не только имя, но и национальность.

Ной не сделает этого, никогда его танковая бригада по личному приказу товарища Сталина вместе со всей легендарной Кантемировской дивизией, отвлекавшая немцев от Сталинграда, была загнана в окружение под Красноармейском, ни потом, когда уже по неизвестно чьему приказу остатками горючего жгли расстрелявшие весь боекомплект танки, а специальная команда добивала раненых, и даже когда шли, отстреливаясь, по горящим улицам города, и многие комиссары и командиры бросали в огонь свои документы, стремясь затеряться в чужих частях, и даже когда уже неразличимой массой танкисты вывалились на окраину Красноармейска в обнажённую «донецкую» степь, и, разделившись, бросились на прорыв. И только та часть, с которой пошёл Ной, прорвалась. А, может, Бог знает, прорвалась именно потому, что с нею был Ной.

Впрочем, всё решилось ещё раньше, в последние часы перед выходом из Красноармейска, в каком-то залитом водой подвале, когда Ной окончательно сошёл с ума и добровольно вступил в партию. После этого изменить что-либо было уже просто невозможно. Потому что партбилет Ной потерять не мог и по всем статьям стал обречённым трижды, как коммунист, офицер и еврей.

А через много-много лет жена его друга, простая, но пламенная русская евангелистка Валя как-то скажет:

– Когда Господь призовёт всех евреев в землю обетованную, тебя он призовёт первым. Потому что ты – Ной! И ты пойдёшь к нему, и поведёшь за собой остальных, и спасёшь их.

Вести евреев в землю обетованную во времена Брежнева было не совсем удобно. К тому же Ной терпеть не мог никакого насилия над собой. Даже со стороны Бога.

– А если я не захочу? – возмутился он.

– А кто тебя будет спрашивать? – успокоила его Валя. – Скажет Господь: иди! – и пойдёшь, как миленький! И воздвигнешь новый Израиль! Чем тебе плохо?

Своего же мужа смиренная Валя часто называла «проклятым жидом» и уже старого и почти незрячего била по голове чем ни попадя. Истинная же вера слепа.

А с нашим боксиком мы договорились быстро. Я положил руку на его тёплую плюшевую макушку и торжественно произнёс:

– И дано ему имя… Бонд!

Бонд довольно вильнул своим под корень купированным хвостом и облизнулся.

– Бонд, Бондик, Бондюшка! – обрадовалась Надька.

– И это правильно! – сказала ты не своим голосом. – Но как быть с Машкой?

– А Машка пусть пьёт валерьянку! – захлопала в ладоши Надька.

Н… да! Но с этим Иголкиным мы определённо где-то…

Глава 8

Сегодня у меня – трудный день. Меня ждут в «зоне». Зэки грозят устроить всеуральский шухер, если им не предоставят права «обратиться к народу через свободную демократическую прессу и депутатов трудящихся».

– И чего им там не сидится! – мрачно шутят люди на обледенелых остановках.

– Охрана им спать мешает! – поддакивают другие. – Скажите спасибо! У нас вчера соседа грабили, среди бела дня железную дверь внаглую срезали с петель «болгаркой». Всем подъездом в милицию звонили! Не приехали…

– А у нас на первом этаже кооперативщик все три квартиры на площадке скупил и соединил. В двух жил он, в третьей охранник с семьёй. Двери – броня, как в сейфе! Ставни на окнах круглосуточно. Домофон. Он уже и фирмой своей только по телефону руководил. Всё равно достали! Его же охранник с семьёй и ухайдакал! Страхота!

Трудный день был и у тебя. На твоём ЗСО сегодня снова обещали выдать зарплату за август. Можно было не сомневаться, что у касс соберётся весь трудовой коллектив, а это тридцать тыщ, без уволенных и родственников больных и умерших. А кому-то придётся прервать и недельный запой! Такое событие никак нельзя было пропустить. А вдруг и вправду дадут? Ну, хотя бы сухим пайком. Так даже лучше!

Во все эпохи количество голов на заводе было страшной государственной тайной. Засекречивалось и количество рабочих рук, которое не всегда совпадало с количеством голов. Что, само собой разумеется, тоже было абсолютно секретно. Многотиражку с весёлым названием «Машиностроитель» можно было вынести за пределы предприятия, только завернув в неё что-нибудь съедобное или не съедобное, но обязательно не секретное. Например, нельзя было заворачивать в газету снаряд даже без боеголовки, чьи заготовки передавались из цеха в цех по каким-то подземным переходам, но всё равно всегда в изобилии валялись у ворот цехов и на скрапобазе.

Так что, сколько вообще должно прийти за получкой, не знал никто. Даже в шести режимных отделах, которые сами же всё это и придумали. Смутное время!

Итак, нам было некогда. Значит, утреннее кормление Бондика должно было пройти строго по расписанию. Всё было продумано до мелочей и секунд, как при взлёте самолёта. Упаси Бог, Бетя проснётся раньше времени, пойдёт в туалет и выпустит Машку на нашу голову!

Поэтому, пока я в своей комнате держу рвущегося наружу Бондика, Надька дежурит «на трассе» в коридоре, а ты на кухне у миски. Всё чётко:

– Дверь «Б» закрыта?

– Закрыта!

– Кухня готова?

– Готова!

– Приготовиться! Бондик пошёл!

– Первый поворот пройден! Второй пройден! Бабка не наблюдается!

– Бондик на кухне! Двери закрываются!

– Общий отбой!

После еды повторяется то же самое, но гораздо быстрее. Наконец, я закрываю двери в нашу комнату и отдаю последнюю команду:

– Выпускай!

– Выпустила! – кричит Надька. – Никто не выходит. Все спят!

Всем объявляется благодарность, и мы разбегаемся кто куда. Я – в «зону».

В синем, дребезжащем «рафике» мы едем в Копейск. Ехать недалеко. Копейск – почти пригород Челябинска. Город шахтёров и бурого угля. На бурый уголь не выменяешь и китайские пуховики на гигиенической подкладке. Шахтёры уже не просят пуховики, они просят хлеба. Жрать попросту нечего. И они объявляют одну за другой бессрочные голодные политические забастовки, на которые никто не обращает внимания. Голодаете? – ну-ну! Бастуете? – а кто вас просит работать! Кому он нужен этот бурый уголь! Слабовольные прерывают политическую голодовку и голодают вместе со своей семьёй, но уже без всякой политики.

Ворота зоны открывались медленно, а захлопнулись за нами мгновенно, как будто под напором урагана.

– Когда мы теперь отсюда выйдем? – сказал кто-то из нас почти с испугом.

– Если по грехам, не раньше, чем через пять лет.

– Мы выходим, а на воле уже совсем другая жизнь!

– Или никакой! – брякнул я. В такие минуты меня всегда одолевал очень чёрный юмор.

Нас повели в управление. Мимо высокой сетчатой ограды, за которой, возможно, по случаю нашего приезда, согнали сотни зэков. Никто не смотрел в нашу сторону. Даже не оглянулся. Но было что-то удушающее в скопище чёрных ватников и ушанок, с опущенными ушами. Казалось, что оно незаметно наступает на нас, теснит к забору, выдавливает наружу или, наоборот, засасывает в себя. И воздух над чёрной толпой, как чёрная биомасса, был плотен и убийственен от избытка её ледяной энергии. Точно такой же густой ядовитый туман скапливается с годами над птичьим инкубатором, и через десять-пятнадцать лет тысячи здоровых кур в одночасье гибнут, придушенные ядами собственной жизнедеятельности.

Начальник зоны, полковник внутренних войск, старый задёрганный советский служака, почему-то принял нас за очень важных персон. Он так выскочил нам на встречу, так вытянулся в струнку и отчётливо отдал честь, что я почувствовал себя немного шарлатаном: вот сейчас, чего доброго, сдёрнет с головы фуражку, прижмёт её ладонью к бедру и отчеканит:

– Заключённый номер один, полковник Ткачук, явился по вызову!

Но депутаты были явно польщены.

– Так, ну что! – сказал полковник. – Коротко докладываю обстановку, а потом – командуйте: что и как! Время такое, скрывать нечего, поэтому обстановка самая критическая. Если пойдёт буза, кликнут клич, словом, встанут все зоны Урала. Тогда, извините, они будут здесь, а мы там! Чего они хотят? Воли? Нет! На воле, говорят, хуже, чем в тюрьме. Требуют увеличения пайки – там масла, молока… Но это же, извините, чистейшей воды политика! Я сам эти слова скоро уже разучусь выговаривать. Сколько вам масла выдают в месяц – по сто грамм на живую душу? Так вы кто? А это ж – тьфу!.. Так что прикажете: у убитых отнять и их же убийцам отдать? Ну, вы же понимаете, о чём я говорю!

Наша точка зрения. Это такая сволочь – она без бузы не может. На хера им масло! Они его себе на сапоги намажут, да так, чтоб все видели. Или на травку сменяют. Я соображаю так: если ты, сука, народом себя считаешь, голодай вместе с ним. Чтоб на свободу с чистой совесть!.. Правильно? Но вы ж знаете, какая пошла лабуда: депутатов захотели – пожалуйста, в газетке пропечататься – извольте! Но организованно, через представителей. А остальные – молчок!

Мы на вас, товарищи, очень рассчитываем. Наобещайте им, что хотите. Так сказать, сделаем-не сделаем… Короче: приказывайте, что и как! А то, когда я начну приказывать, тут такая демократия пойдёт – чертям будет тошно!

Полковник круто свернул свою речь и вызвал по селектору дежурного офицера:

– Коркин! Проводишь товарищей в красный уголок. Приведёшь туда троих от их сраного комитета. Иначе всё равно не отвяжутся. Остальных подбери кого потише: из наших, кто срок кончает. Люди – из области! Понял? Беречь, как свою бабу! Но, товарищи народные избранники и свободная пресса, при всём почтении, и, чтоб не накликать… если кого возьмут в заложники и сразу же не выдадут, может поступить из центра команда: кончать всех без разбору, невзирая на лица!.. Тогда, извините! С бандитами – никакого базара!

Этот Коркин повёл нас какими-то тёмными переходами в красный уголок. По дороге понемногу учил жизни:

– От меня – ни на шаг! Недавно один такой, тоже от общественности, умник, отбился. Они его живо удовлетворили. Всем лагерем. Еле откопали – всю агентуру на рога подняли. Да нет, слава Богу, живой, но теперь – ни баба, ни мужик. Боялись начальству показать. А так при нас – говорите на здоровье, только близко к себе не подпускайте – ворьё!

Красный уголок был действительно красным. Даже шторы на окнах – кошмарно пожарного цвета. Все стулья и стол привинчены к полу. На стенах пятна от портретов бывших членов Политбюро. Сами портреты аккуратно выстроены на полу, каждый под своим пятном. Хоть сейчас вешай обратно! Над столом президиума – только Горбачёв и Ельцин, но Горбачёв немного перекошен, как будто его уже пробовали снять, да пока раздумали. Одна стена целиком отдана под Доску почёта. Фотографии «лучших из лучших» явно вынуты из запасников их уголовных дел – напряжённые до судорог лица, снятые в фаз в упор.

Тройку «комитетчиков» возглавлял старый рецидивист по кличке Заяц.

– Откуда такая кликуха? – спросил я.

– Да я три года отсижу, две недели дома отгудю, отыграю и снова на пять лет обратно. Каждый раз возвращаюсь, а братва кричит:

– О! Заяц уже из отпуска прискакал!

– А сейчас на сколько?

– На двенадцать. Ведь, представляешь, сука, только вышел из отсидки, покрутился неделю на воле, зашёл в кабак, иду из кабака, весёлый, жить охота – ни параши, ни нар! Уже и обратно не тянет. А тут смотрю, какие-то трое мужиков убивают четвёртого. Я взял тех троих порезал. Ну и того… недобитого – тоже недосмотрел. Меня обратно – головой в парашу!

– А четвёртого-то за что?

– Четвёртого? Не помню. Пожалел, наверное: сильно мучился!

Зэки заулыбались. А менты отошли к окну. Стоят, вроде, не подслушивают, вроде, прутья на решётках считают. Лагерники расселись напротив нас, пошушукались, и Заяц «взял слово»:

– Мы, конечно, здесь сидим, а граждане начальники стоят. Они устанут – сядут, нам надоест сидеть – сукой буду, встанем! Всё правильно, всё по закону! Но где такой закон, чтобы авторитеты без масла сидели? Мы – люди больные. Все колотые-переколотые, чифирём моренные. От чифиря во рту – сушь. Я – вечный чахоточник. Девять месяцев – в тубдиспансере, на месяц – домой, там, если не подохну, снова на пять лет сюда. Это ж какое здоровье надо иметь! Если такие бедные, не хер было сажать! Передайте на волю: мы всё понимаем, чужого не требуем, там всё давно разворовано, хоть шаром… Ну, кто разворовал? Не знаю! Одни базарят – коммуняки, другие – жиды… Разбирайтесь сами! Мы – смирные. Но если кормить не будут, друг друга перегрызём и за вас примемся. Вот – там всё внутри!

И подал тетрадный листок в линейку, густо исписанный карандашом. Каракуля на каракуле – ничего не разберёшь.

Тут Коркина вызвали за дверь, и зэки, воспользовавшись случаем, полезли со всех сторон:

– Задавили, мля! В больницу не ложат даже с аппендицитом!

– Ларёк закрыли, курева нет!

– Я за посылкой сунулся, а они, курвы, выдают пустой ящик. Смотри, говорят, что присылать стали – одни дрова. Я спрашиваю: а где внутренности? А внутренности, рыгочут, твоя родня сожрала, пока посылку собирала. Я, конечно, малость психанул, твою мать!.. А начальник мне сразу под нос: на Белый лебедь, мля, захотел, бунтовщик ё. ый? Я тебе забронирую! Там тебя быстро наизнанку вывернут и по частям родственникам разошлют.

– А вы ещё напишите! Аспирину не дождёшься! Аспирин, свистят, тоже наркотик.

– А мы тут все – за перестройку, етить её в корень! А начальники наши все свои партбилеты уже куда-то посдавали – до лучших времён.

– А этот наш, самый главный хрен, с большими звёздами, кажется, в Новочеркасске людей казнил. Ну, казнил и казнил. Может, это и параша! Но почему он тогда, козёл, наше маслице зажилил?

Вернулся Коркин. Какой-то весь перекособоченный. Зэков сразу же разогнали. Красный уголок посветлел.

– Тут такое дело, хоть вешайся! – сказал нам Коркин. – Придётся прерваться. «Шестёрка» одного нашего пахана, пацан ещё, девятнадцати нет, пальцы себе пилой отхерачил. Может, специально приказали – разберёмся. Но сейчас в больницу надо везти. А не на чем! Скорая не едет – нет горючего! Наши машины – все в разгоне. К тому ж, его в любую больницу не повезёшь. Только нашей системы. А это – аж на ЧМЗ: через два города! И на трамвае тоже категорически не положено. Да он и не доедет.

А эти почуяли кровь. Орут: мол, нарочно тянете! Ему, мол, можно ещё пальцы обратно пришить. Если эта «шестёрка» от потери крови подохнет, бунт неминуем. Лучшего повода и не придумаешь! Может… вы чем поможете? У вас же связи!

Мы посовещались и решили везти на нашем «рафике». Такого поворота бедный Коркин, видимо, не ожидал. Даже «в период неслыханного разгула гласности и демократии» это попахивало невиданным волюнтаризмом. Обычно областное начальство лагерных шестёрок по больницам лично не развозило. Коркин, наверное, подумал, что кто-то из нас определённо сошёл с ума. И скорее всего, он, как младший по званию и должности. Он развёл руками, но спорить, однако, не стал.

– Ладно! Но тогда я поеду с вами, с конвоем.

Нас повели к проходной. Зона по-прежнему чернела от ватников и шапок. Зэки не расходились. Покрывая их хриплый гул, по-военному сурово гремели репродукторы.

«Внимание заключённые! Ваши требования переданы специальной комиссии народных депутатов и представителю независимой прессы Челябинска. Ответ на них вы получите через неделю. Травмированный заключённый номер 1340 благодаря поддержке наших гостей будет немедленно доставлен на их машине в нейрохирургическое отделение УИТУ Челябинской области. Администрация требует соблюдения режима на всей территории лагеря. Любые беспорядки…»

На всех вышках стояли усиленные наряды не очень сытых и потому готовых на всё автоматчиков. Подкрашенный и подкисленный заводскими дымами снег покрывал всё пространство между небом и землёй.

На проходной нам вернули паспорта. Минут через пять два конвоира вывели того парня. Он шёл сам, то и время натыкаясь на свою охрану. Глаза его были широко открыты, с дурным блеском. Кисть левой руки туго перетянута бурыми от частой стирки и крови бинтами. В другой руке он нёс целлофанновый кулёк, держа его за самый кончик. В кульке что-то плавало. Сзади плёлся то ли доктор, то ли санитар, в ватнике поверх серого халата.

– Разве у вас нет льда? – удивлённо спросил кто-то из депутатов. – Я читал, что надо положить в лёд…

– Вы что – американский шпион? – скривился то ли доктор, то ли санитар. – Мы же не морг. Да у нас нет даже спирта! Спасибо, командир дал немного коньяка из своего запаса. Но я сделал два обезбаливающих! – гордо добавил он. – Хотя… он счас в глубоком шоке. Авось довезёте! Пальцы у него в кульке.

– Дай сюда! – велел он парню и потянулся к кульку.

– Не дам! – вздрогнул тот. – Мои пальчики!

К вечеру дорога слегка заледенела. Машина медленно скользила по ней, с трудом огибая частые выбоины и рытвины. Парню стало совсем плохо, и мы положили его к себе на колени. Настоящая боль, по-видимому, всё ещё не подступила, но руки заметно похолодели, а лоб раскалился. Временами паренёк вскрикивал и шептал скороговоркой:

– Ой! Где мои пальчики? Не трогайте мои пальчики! Ой! Что я маме скажу?

И пытался содрать с больной руки мокрую повязку.

В Челябинске дороги покрывал тонкий слой подтаявшей маслянистой грязи. Мы поехали быстрее. По самой короткой окольной дороге на ЧМЗ, мимо городской свалки. Стало совсем темно. Казалось, что мир вокруг освещается только светом наших фар.

У ворот зоны стоял «Камаз» с прицепом, доверху гружённый силикатным кирпичом. Наш водитель начал бешено сигналить. Наконец, из проходной выполз заспанный лейтенант. Коркин вышел к нему, и они долго ругались в свете фар, тщетно пытаясь понять друг друга. Коркин вернулся злой и сказал, что сначала пропустят кирпич, а это с проверкой – канитель на час или больше: зона!

– Я ему, мудаку, говорю, у нас такой груз – скоропортящийся! А он мне: мы этот кирпич полгода ждём, и, если до семи не примем, он укатит обратно. Дефицит! А зэк – не кирпич, его у нас навалом, никуда не денется. Всё равно, хирург, мол, сейчас уже сам больной, и может эти его пальцы не к тому месту пришить. Да их, мол, через три часа без льда – можно только засушить на память, как гербарий. В общем, всё верно! Но всё равно, скотина!

Через час мы въехали в зону. Ещё через полчаса к «рафику» подошли два зэка с носилками. Нашу «шестёрку» кинули на жёсткий, с горьким запахом старой крови брезент, ноги связали, как покойнику, чтоб не ботались. Целлофанновый кулёк положили под щёку. И четыре чужие руки в синих наколках легко подхватили носилки. И понесли.