Текст книги "Олег Рязанский"

– Слышь, землемер, ты о дорогах из сельца Покрова рассказывай, а со временем я сам справлюсь!

– На одной из дорог есть место провальное, где однажды целый народ враз исчез! Со скотом, санями, самострелами. Одно название осталось – чудь белоглазая. Подумать только, чтобы не жить вместе с пришельцами, под землю ушел весь народ! С детьми, с женами, с предками-истуканами. Вожди их владели искусством управлять ветрами. В надежде отвратить пришельцев от своей земли они надели на шеи задом наперед цепи ошейные, ничком пали на землю и пустили ветер-тепляк в их сторону. Одностороннее движение гнилого ветра угнетающе подействовало и на чужаков, и на зверье всякое. У змей пропала чешуя, зубры стали одногорбыми, а у пришельцев отшибло память. Начисто позабыли кто они, откуда пришли, где осталась их малая родина. С тех пор в запустеньи земля та, ни себе, ни другим…

И замолк. Умышленно. Глазами в потолок уставился. Вспоминает? Или время останавливает? Сам тощ как жердь, костляв, как ерш. Зато жилист и в том его сила. Потаскай-ка весь день сажень мерную оврагами-буераками пополам с грязью. А гость поторапливает:

– Продолжай, не тяни время!

Пришлось о путях-дорогах дальше рассказывать: где люди исчезают безвозвратно, где огни болотные с толку сбивают путников… Долго ходил вокруг да около, но не выдал места выхода на Рязань из сельца Покрова.

– А верст сколько от сельца? – продолжал выпытывать любопытный гость.

– Сколь было, столь и есть…

– Ты как будешь отвечать, – вконец рассердился князь московский, – с пристрастием или без?

– Ежели с пристрастием, то я сию минуту превращусь в черного таракана. Сомневаешься? Закрой глаза и открой на скрип половиц!

Половицы скрипнули, Дмитрий Иванович открыл глаза, глянул на пол и глазам не поверил: бежит к порогу черный таракан и шевелит усами! Юркнул в щель промежь дверей и пропал! Похоже, не на простака нарвался князь московский, однако, не ударил в грязь лицом, не опростоволосился, а достойно вышел из дурацкого положения, проронив вещее:

– Черный таракан к прибыли!

Тут-то и появился князь рязанский в сопровождении жбанщика и подносников. Едва приступили к поеданию яств, как аппетит перебил ретивый служивый:

– Ольг Иваныч, новость важная – земля в землю провалилась! – Сам видел! Откуда ни возьмись, появилась туча тяжелая, низкая, мрачная. Из нее что-то вылетело, ухнуло, бухнуло и в земле образовался провал. По окружности я насчитал семдесят пять спаренных шагов бегом. Пока размышлял, на дне ямищи вода прорвалась и появилось озеро. Пока удивлялся, вода хлынула через край, еле-еле успел ноги унести… Что это?

Олег Рязанский крякнул и поглядел на землемера. Тот понял и приступил к объяснению:

– Ежели поразмыслить, то свалилось на землю тело небесное. Гулящее, не твердо держащееся на ногах. Сошло со своей криволинейной дороги и стало неуправляемым. Не впервое такое… Лет эдак пяток назад неподалеку от Сасова на реке Цна, где мордва с мокшей вперемежку живет, как рвануло, как шарахнуло…[8]8
  В 1991 году в ночь с и на 12 апреля, в 8оо метрах от города Сасово Рязанской области прогремел взрыв, образовав в земле яму – воронку глубиной 3,5 метра. Шириной 20 метров, длиной 28 метров. Почти идентичная травма земли произошла в апреле 1961 года в Ленинградской области, где на берегу Корб-озера образовалась воронка глубиной 3 метра, шириной 15 метров, длиной 27 метров.


[Закрыть]

Но не договорил, вломился в трапезную очередной прислужник:

– Ольг Иваныч, сообщение есть великое!

– Что? Опять летающие тарелки?

– Нет, княже! На ступенях красного крыльца подметное блюдце обнаружено! С выпуклой попочкой и вогнутой тапочкой. Ежели блюдечко аккуратно держать в перстах и нажать на пипочку – звук появляется… Нажать или повременить?

– Нажми, послушаем, – разрешил Олег Иванович, по-былинному облокотясь одной рукой о колено, а другой о столешницу.

Прислужник нажал и трапезная наполнилась чужеземным пением:

– Я кукарача, я кукарача…

Гость московский заткнул уши, Олег Рязанский и ухом не повел, а охранный человек из шиловских шлемников вломился в дверь и заорал во всю ивановскую:

– Стоять! Лежать! Руки на голову!

А из блюдечка в ответ:

– Я папарацци, я папарацци…

С ума можно сойти! После третьего нажатия звук истаял и прислужник деловито осведомился:

– В какой реестр занести сие? Провести по разряду “совершенно секретно” или по разряду непонятных явлений природы типа сохлой лягушки из числа тех, кои живьем низвергались с небес на землю вместе с весенним ливнем?

Олег Иванович велел отдать блюдечко землемеру, коли обнаружен предмет на земле, значит это по его ведомству. Землемер осмотрел блюдечко со всех сторон, ответил:

– Одно из двух: либо совершен прорыв в будущее, либо будущее прорвалось к нам! – и умолк, задрав голову к потолку. Пусть ростом не вышел, а глядит свысока. Если стоит, то столбом. Если идет, то вразвалочку. На вид – неказист, а лоб, как у Сократа. Впрочем, и Сократ, говорят, был сутул и кривоног. Но зачем мыслителю ноги, если есть голова?

– Почему замолк? – прервал затянувшуюся паузу хозяин.

– Ольг Иваныч, что касается происхождения мелких летающих предметов, то мы с тобой неоднократно обсуждали эту животрепещущую тему.

– А ты объясни еще разок новому человеку, пусть гость наш, Дмитрий Иванович, князь московский, послушает.

Княжье повеление обсуждению не подлежит и землемер проникся ответственностью:

– Залетающее на землю тело, будь оно круглое или овальное, или с дыркой посередине наподобие бублика, с огнями по кругу или огненными драконьими хвостами, летящие в одиночку либо стаями, упав на землю оставляют зримые следы то там, то тут…

С чая лиха не бывает, проговорили за столом до полуночи, а наутро хозяин предложил гостю:

– Не желаешь ли поохотиться, Дмитр Иваныч, на зверя стадного… Оленя, к примеру, от волка отбить либо на кабана дикого? А то мои посадские жалуются, что кабаны с твоей стороны их огороды перекапывают. Или соколиную охоту предпочитаешь?

Порешили отправиться на кабанью. Залягут засветло у кабаньего водопоя и ждать будут… Днем вепрь ломится напролом, на силу надеясь. Мчит на тебя с бешеной скоростью, а ты стой, не паникуй, жди, когда ему до тебя останется всего ничего, сделай шаг в сторону и секач непременно пролетит мимо! Двухметровая неповоротливая туша не может изменить угол атаки, если до цели всего две сажени. Ночью вепрь осторожен. При весе в треть тонны движется бесшумно. Ни одна веточка не хрустнет под копытом, ни один кустик не шелохнется. Прет на тебя глыбою, а ты сидишь тихо-тихо…

Размечтались… Взяли лошадей в конюшне, обогнули псарню, овчарню, бочарню, павлина с хвостом глазастым, а у ворот путь преградил окрик стражника:

– Кто?

– Свои!

– Пароль говори, а то своих я мигом чужими сделаю!

– Ты что ослеп и не видишь кто пред тобой? – потряс кабаньим копьем Олег Рязанский.

– Знамо вижу, что ты есть князь наш, Ольг Иваныч!

– Так открывай!

– Не велено мне лиц княжеского достоинства без сопровождения из ворот выпускать. Мало ли что произойти может без присмотра. Конь споткнется, людишки хмельные созорничают… Толпа она и есть толпа. Неуправляемая. Запрещено выпускать тебя одного!

– Эй, – окликнул Олег Иванович проходящего, – иди сюда, держись за стремя!

– А разрешение на выезд где?

– Да ты, служивый, вконец спятил! – осердился Олег Рязанский и хвать за кабаний нож, – что хочу, то и ворочу!

– Так-то оно и так, Ольг Иваныч, а без писчего распоряжения начальника караула не могу ворота открыть. Действую по твоей же инструкции. Так что, хоть стой, хоть падай, а за пределы двора тебя не выпущу. Сам ввел такое правило!

– А сейчас сам же и отменяю!

– Отойди от ворот, Ольг Иваныч, не смущай меня, а то как вдарю кулаком промеж глаз твоему коню, зубы посыпятся! Ты, князь, свою работу выполняешь, а я свою. И пусть твой компаньон не зыркает на меня своими глазищами, все равно не выпущу, будь у него хоть семь пядей во лбу!

Возле ног стражника пес-волкодав. Хвост в дрожи, уши – настороже, бока вжаты, весь в готовности: либо нападать, либо спасаться. Князь московский отступил подальше, изобразил широкую улыбку:

– Ишь ты, обычно бывает наоборот: жалует псарь, да не жалует царь… А ну, как пройдусь плетью по спине да бокам!

– Руку-то на чужое добро не замахивай! А то дохну на тебя нутряным газом либо выхлопом, враз ляжешь на землю и упакую тебя по всем правилам, не повредя ни одного подвижного члена. По инструкции! Не положено князьям поступать по-людски. Если надел на себя бремя власти – поступай по порядку тобой заведенному. В свою опочивальню когда хошь входи и выходи, а в остальных случаях с оповещением по какому поводу и во время означенное. По уставу.[9]9
  Однажды князь киевский Изяслав Ярославин (1024–1078), сын Ярослава Мудрого, подъехал к воротам Киево-Печерского монастыря для духовной беседы с игуменом. Но привратник монастыря не открыл ворота, ответив, что по распоряжению игумена запрещено отворять монастырские врата до часа вечерни. “Но я же князь, – возразил Изяслав Ярославин, – неужели и мне не откроешь?” Привратник, конечно же, узнал князя, но ворот все равно не открыл. (Из Жития Феодосия Печерского.)


[Закрыть]

Гость московский похлопал хозяина по плечу:

– Ну, что, Ольг Иваныч, дали нам от ворот поворот?

Туча тяжелая, провислая разразилась ливнем, дав повод князю рязанскому достойно завершить пререкания. Бросил поводья стремянному и увел разгоряченного гостя в княжьи покои, где князь сам себе хозяин…

Наутро московский гость засобирался в путь. Олег Иванович дал лошадей, проводников, сопроводителей, чтобы короткой дорогой по мещерскому глухоманью без проволочек доехать до цели. Самолично проводил высокого гостя до росстани на порубежье. Вроде бы честь оказывал, а, может, почетно конвоировал?

– Славно пообщались, – сказал прощаясь, – чаще встречаться надо бы. Как бы случайно, запросто…

Развернул коня и враз исчез, то ли в тень от дерева превратился, то ли в само дерево прямо на глазах князя московского.

Эпизод 7
Посол князя рязанского

1380 год, июль

Поскольку считалось, что посол – лицо неприкосновенное, то в юрту Мамая его доставили, не прикасаясь. Завернутым в кошму с колючим ворсом и с завязанными глазами. Чтобы посол не знал, где находится золотая мамаева юрта. Хотя всем было известно, что мамаева юрта стоит на мамаевом кургане. Но порядок требовалось соблюдать.

Парадная юрта поражала размерами. В ней свободно помещалось четыре быка с повозкой, на которой юрту перевозили с места на место. Внутри войлочные стены сплошь в коврах. Для тепла зимой, а летом для прохлады. На полу мангал с тлеющими углями. Вверху – отверстие для света и дыма.

Епифану Корееву, послу от князя рязанского было жарко, но соблюдая этикет, он не смел ослабить даже перевязь на животе.

После банальных фраз о здоровье хана крымского и князя рязанского, их отпрысков и прочих родственников, короткий церемониал по протоколу: привез-предъявил-принял. Без расписок. По деловому и без эмоций. Хотя бывали случаи, когда Мамай топтал ногами дары посольские. Но если подношение и было принято, это еще не означало, что вопрос решится положительно. Результат будет известен позднее. Действием либо бездействием. А Епифану Корееву результат хотелось узнать сегодня. Поэтому он наклонился к уху Мамая и прошептал:

– К чему эти церемонии, уважаемый беклярибек, ты же осведомлен по какому поводу я прибыл.

Мамай, в ответ, тоже шепотом:

– Я-то знаю, а кое-кому из окружающих знать не обязательно… как это по-русски: меньше знаешь – живее будешь! – и вслух, во весь голос, – Все свободны! Всем удалиться! Ну, что стоите столбами, юрту подпирающими?

– А ты не боишься, уважаемый беклярибек, что в отсутствии твоих телохранителей я могу метнуть в тебя нож?

– Не боюсь. Ты хитрый, но я хитрее. При входе в юрту твой нож изъяли и ты этого, даже, не заметил. Узнаешь? – спросил Мамай и вытащил из-за пазухи нож. Поиграл им. Положил на коротконогий столик.

Еще бы не узнать свой нож Епифану Корееву! Штучное изделие. Рукоять из рога единорога. Жало наполовину обоюдоострое. Подарок князя рязанского за удачно выполненную предыдущую посольскую миссию. Едва взглянув на нож, Епифан уставился куда-то поверх головы Мамая:

– Глянь, беклярибек, что там ползет за твоей спиной?

Мамай обернулся, а Епифан схватил нож. Рукоять удобно легла в ладонь, пальцы сжались…

– Чего медлишь? – усмехнулся Мамай, – или рука не подымается? Так и должно быть. Не зря мой бог бережет меня… Смотри! – и вынул из-за пазухи фигурку деревянную. С разинутым ртом и выпученными глазами. Поцеловал в макушку, погладил… – Кто-нибудь из моих богов-охранителей всегда со мной. Этот, в деревянном обличьи, заступил на смену в ночной караул, чтобы не допустить свершения злого умысла, направленного на меня. Гляди, как он смотрит пристально на твою левую руку! Ведь ты левша, не так ли? А леворуких следует опасаться, как и людей с разноцветными глазами. Сейчас пальцы твои разомкнутся и нож упадет на пол… Убедился? Если я очень захочу, мой дежурный бог сделает так, что левая рука у тебя отсохнет! Взглядом он и убить может, если я дам команду! Он все видит, все слышит и всегда у меня под рукой, не то, что твой урусский бог, который обретается так высоко в небе, что при надобности до него и не докричишься…

Не напрасно учился Мамай у орохонского шамана некоторым методам воздействия на человека. Пусть воздействие было кратковременным, но достаточно, чтобы обезножить противника на миг или поразить слепотой. На этот раз, пощелкав пальцами и вперив взгляд в переносицу Енифа-на, не получил нужного эффекта…

– Бывало, что правители рубили головы послам, но чтобы посол задумал поднять руку на правителя, такого степь еще не слыхала! Однако, ночь близится, а по ночам у нас действует закон: если после появления на небе первой вечерней звезды, караул обнаружит у кого-нибудь недозволенное оружие, то… Поэтому твой нож я конфискую ради твоего и своего спокойствия… Приезжал на той неделе посол от князя московского. С двумя толмачами. Будто мне не известно, что по-татарски московский посол разговаривает не хуже, чем я по-русски. Привез неприятную весть от князя московского, обильно приправив ее златом и серебром, а ты, Епифан, с чем пожаловал? – проявил запоздалый интерес Мамай к дарам посольским, отлично зная, что ни белого сокола ловчего не привез Епифан, ни белого соболя, ни коня туманной масти, ни сабли с травлеными переливами, ни тюков с красивыми тканями. Если с китайскими, то непременно разрисованные огнедышащими драконами. Если из Царьграда-Константинополя, то пурпурного цвета. Тюки с послами перекочевывали туда-сюда-обратно. С годами ткани подмокали, плесневели, теряли привлекательность. Тогда их спешно проветривали для следующей транспортировки. Посольские дары порой бывали весьма экзотичны. Франкскому королю Карлу Великому, принявшему в 800 году императорский титул, багдадский халиф Харун-ар-Рашид послал с послами индийского слона по кличке Абуль-Абаз!

Единственно, что привез Епифан, это берестяной короб, скрепленный по углам железными скобами и навесной крышкой с печатью. Эдакий изящный сундучок размером с человечью голову.

– Открой! – потребовал Мамай.

– А ты не опасаешься, что содержимое увидит любопытный глаз твоего нукера, который прячется за пологом?

– Не опасаюсь. Он ослеплен за излишнее любопытство. Открывай, жду!

По одному из параграфов монгольского свода законов, составленного еще при жизни Чингизхана, лицам ханского достоинства категорически запрещалось прикасаться ко всем неизвестным предметам во избежание нежелательного контакта. Поэтому Мамай и не прикоснулся, хотя, юридически, мог бы. По своему происхождению он был не ханской крови, а всего лишь зятем хана Бердибека. Для первого контакта с неизвестной вещью существовали особые лица. Специально обученные. Ибо сюрпризы имели место. В виде самострела в область сердца или ножа в горло. А монгольским ханам полагалось принимать смерть без пролития крови, ибо вместе с кровью тело покидала и душа. Если они не умирали от старости, болезни или в бою, то во всех остальных случаях их душили, травили, забивали глотку землей, китайским шелком, либо ломали позвоночник.

– Открывай! – еще раз потребовал Мамай.

– Не могу! – противился Епифан, – рязанский князь категорически запретил мне видеть содержимое.

– И ты даже не попытался взглянуть?

– Меньше знаешь – живее будешь… как у нас говорят.

Нашли компромисс. Мамай завязал Епифану глаза поясным платком, сложенным вчетверо, Епифан нащупал и сломал печать, а затем откинул крышку! К счастью, оттуда ничего не выскочило, хотя, бывало, что плевала в глаза кобра. Тогда любой умирал бескровно. И быстро.

Мамай заглянул в сундучок… Побледнел, покраснел, затрясся, глаза на лоб вылезли – того и гляди удар хватит! Захлопнул крышку. Крикнул, чтобы принесли кумыс. Самый крепкий. Из молока белой верблюдицы. Быстроногий служитель принес бурдюк. Зубами вытащил кожаную пробку. Мамай сам нацедил пенящееся питье в две пиалы и одну протянул Епифану:

– Выпьем, чтоб моя голова встала на свое место!

Выпили. Закусили мясом молодого барашка, зажаренного на быстром огне. Выпили еще и хмельной напиток сделал свое гнусное дело – развязал языки.

– У тебя, уважаемый беклярибек, славная родословная! – льстил Мамаю прямо в глаза Епифан Кореев.

– О, да! Я из рода кият, одного из девяносто четырех тюркских племен. Мои предки были именитыми воителями. Они сражались бок о бок с прародителем всех тюркских народов Огузханом, под его белым боевым знаменем с бычьей головой и золотыми рогами!

– Прошлое – прошлому, а свое настоящее ты выковал собственными руками!

– Разве? Ты искусный дипломат, Епифан, третий раз встречаемся и я не перестаю удивляться твоей наблюдательности. Совсем не похож на изворотливого и высокомерного посла князя московского.

– А ты проницательный политик, уважаемый беклярибек, впереди у тебя блестящее будущее!

– О, да! Я пересидел многих ханов… и Бердибек-хана, и Абдуллу, и Амурат-хана, и Мухаммад-хана, и Тулунбека! Я, я – истинный правитель Золотой Орды, улуса Джучи, сына Чингизхана, а не эти жалкие ублюдки из гнезда чингизова! Они способны лишь жрать да тискать женщин, уподобляясь свиньям, валяющимся в собственном дерьме! Им стало лень даже охотиться! Они начисто позабыли, что покровителем рода чингизова был белый охотничий кречет, а не вонючая гиена с поджатым хвостом!

Мамай не преувеличивал, с некоторых пор власть в Орде раздвоилась, ведь, править и управлять не одно и то же. Юридически власть оставалась в руках правящего хана. Его именем подписывались указы, начинались военные действия, фактически же власть была в руках беклярибека в лице Мамая, исполняющего все ханские обязанности. За исключением гаремных.

– Высокая должность беклярибека по плечу только незаурядной личности, – продолжал льстить Епифан и Мамай этому не противился. Даже углублял тему:

– Кто первое лицо по ту и по эту сторону Волги? Беклярибек! При Батые им был одноногий и одноглазый Субудай. Он возвысился до такой степени, что сажал на белый войлок только своих ставленников. Как и я. И, как и я, не проиграл ни одной битвы!

– Однако, уважаемый беклярибек, два года назад удача повернулась к тебе спиной и на реке Воже ты потерпел поражение от рязанских и московских ратников!

– Запомни, урус, не я потерпел поражение, а ханский выползень Бегич! Он валялся у меня в ногах, выпрашивая ударный полк, чтобы разгромить князя московского. Возжаждал славы! Захотел отличиться и в результате неграмотных военных действий позор пал на всю приволжскую степь и на мою голову! У Бегича, как у гнилого зуба, ни хватки, ни твердости, он не умеет раже подоить кобылу! Недоумок, выскочка!

Очень вразумительно говорил Мамай, а Епифан очень проникновенно слушал, не опасаясь перейти ту незримую черту, за которой беседа становилась опасной. Поэтому и уши развесил, кивал, поддакивал, но в меру. Наконец, сказал:

– А не боишься, уважаемый беклярибек, что твои крамольные речи услышит прислужник, спрятаный за бамбуковой ширмой, расскажет другому, тот – третьему?

– Не боюсь. Он промолчит.

– Почему?

– Он не услышит. У него уши отрезаны. За то, что подслушивал.

– Но у меня тоже есть язык и уши!

– Могу же я хоть раз в жизни высказать кому-нибудь то, о чем думаю! Когда я был простым воином, рот до ушей и всему верил, меня просто не замечали, как ту траву, что жует верблюд. Когда назначили сотником, летал соколом, взмывая в небо от радости, что могу сбить с ног волка. Потом стал темником. Десять тысяч воинов подчинялись движению моего пальца, а ближайшие помощники исходили слюной от зависти. Когда стал беклярибеком, самым главным над всеми военными силами, судом и дипломатией впридачу, возвысился до такой степени, что меня стали ненавидеть и бояться! Выпьем?

Выпили. Рыгнули. Заели холодным мясом с застывшим жиром. Ели, бросая еду в глотку, как дрова в топку. Помолчали, выковыривая из зубов застрявшие зернышки зиры, придающие особый аромат мясу.

– Сыграем? – предложил Мамай, бросая на кривоногий столик игральные двенадцатиреберные кости. Из белого рыбьего зуба с изящными вставками из черного забайкальского камня.

Епифан согласился, отлично понимая, что игра в кости опасна, в азарте можно потерять голову и, все же, решил лечь костьми, нежели отказаться. Как новичку, ему везло. Отыграл свой нож. Выиграл кривошеюю хорасанскую саблю и семихвостую плеть из кожи буйвола. В конной атаке такая плеть при правильном замахе под корень срезает человеку голову.

– На что дальше играем? – спросил Мамай.

– На пайцзу! – ответил Епифан.

Мамай в миг отрезвел. Одно дело играть на всякие безделицы, пусть и очень дорогие, но на пайцзу! Пайцза – не просто продолговатая пластина с округленными углами. С отверстием для шнура, чтобы ее носить на шее. Пайцза – это пропуск для беспрепятственного передвижения по территории военного лагеря. Перед носителем пайцзы расступались. На нее смотрели, полузакрыв глаза. Высшего достоинства пайцза была золотой, с изображением тигра. Таковой обладал князь Александр Невский, побратим Сартака, сына хана Батыя.

Коети легли так, что Епифан пайцзу выиграл! Серебряную. Повесил ее на грудь, вытащил из-за голенища фляжку. Посеребряную, с гравировкой по горлышку. Плоскую, чтобы удобно носить в сапоге, в рукаве, в любых походных условиях.

Встряхнул Епифан фляжку, внутри что-то булькнуло…

– От князя рязанского, – торжественно произнес Епифан, – для подслащения горечи утраченного…

– Почему охрана не обнаружила? – взбрыкнул правой ногой Мамай.

– Так уметь надо, уважаемый беклярибек. Нож охрана изъяла? Изъяла. Пришлось пожертвовать одним, чтобы сохранить другое…

Епифан зубами вытащил кожаную пробку, налил по края прозрачную жидкость в две пиалы. Зажег лучинку от тлеющих углей в очаге, коснулся огоньком жидкости и она вспыхнула синим пламенем! Погасил горение и с поклоном передал пиалу опешившему Мамаю.

– Отведай, уважаемый, – и для вразумления сам сделал глоток, похвалив, – хорошо пошла, родимая…

Последовал примеру Мамай, выпил и подумал, что не так-то прост посол от князя рязанского… Дал оценку выпитому:

– Ох, и крепка твоя вода, до самого нутра пробирает!

– Не вода, а водка, уважаемый, из глубоких монастырских подвалов. Изначально придумана для лечебных нужд. От простуды, от зуда в животе, от сердечных колик… Для изведения гнили в ранах, расстройства нервов, поднятия духа. Изобретение века! Прорыв в будущее!

Еще выпили. Занюхали рукавом и Мамая повело в сторону глубокомысленных рассуждений:

– Вы, урусы, глупые, наивные люди. Сначала делаете, потом думаете. А наша башка устроена иначе. Сначала думаем – потом делаем. У вас, Урусов, мозги набекрень и глаза смотрят в разные стороны. Чуть что – деретесь. Друг с другом. Из-за бабы. Из-за старшинства в роде. Из-за межевой земли… И дальше своего носа ничего не желаете видеть. А наши глаза, хоть и узкие, но дальновидные. Мы – как стрелы в колчане, держимся вместе. Веник, как ни крути, хоть гни через колено, – не сломать, а один прутик – двумя пальцами…

Епифан мог бы ответить, что ордынские ханы тоже дерутся за власть между собой, не щадя ни отцов своих, ни братьев родных. За двадцать лет в Орде сменилось двадцать ханов! Но Епифан не пожелал вступать в пререкания и спросил напрямик:

– Когда я получу ответ на послание князя рязанского?

– Завтра, уважаемый хурматали Епифан, не позже ухода за горизонт последней вечерней звезды. Или послезавтра. Днем раньше, днем позже, зачем торопиться? Посол князя московского поспешил с отъездом и застрял в болотине между Ельцом и Дубовым. Почему? Его лошадь хотела ехать в объезд, а посол поехал напрямик. День вытаскивались. Тише едешь – дальше будешь, так у вас говорят?

Еще выпили. Закусили молчанием. Каждый думал о своем…

– Споем? – предложил Мамай, бросая под язык айвовое зернышко, предотвращающее пересыхание горла. Все певцы-хафизы так делают, чтобы не садился голос и звук тянулся необъяснимо долго.

Пели по очереди. Епифан свою песнь, Мамай – свою:

– Мой караул – псы верные, дикие, гончие, с золотыми глазами. Лбы у них медные, стрелы не пробивают их и копья от удара ломаются. Морды их каменны, не пробить ни дубиной, ни молотом. Сердца – железные, языки – кованые, грудь – панцирная, пасть огнем дышит… и… и… – тянул Мамай последний звук по восходящей долго, долго. Потом Епифан пел песню жалостивую, печальную и тянул припев тоже долго и тоже по восходящей…

– Вот умру я, умру, среди белого дня и никто не узнает, где могилка моя…я…

– Душевная песнь, – похвалил Мамай, – душещипательная… И рассуждаешь ты правильно, с тобой интересно вести беседы, не то, что с послом князя московского, который без конца жалуется на несварение желудка. И решил я задержать тебя в ставке подольше. Тебе отведут отдельную юрту, будут прислуживать, как хану, на каждую ночь приводить новую прелестницу, а вечерами мы будем с тобой вести поучительные беседы. На отвлеченные темы. Но… во избежание нежелательных проявлений твоего строптивого характера, тебя прикуют цепью к главному столбу юрты. Что скажешь? Ответишь сразу или подумаешь?

Епифан вскочил с тахты и без раздумий вылил на Мамая ушат непотребных выражений, среди которых самыми приличными были “осквернитель могил”, “пожиратель трупов”, “блудливый шакалий ошметок”…

Мамай тоже вскочил, выдернув из ножен отыгранную им хорасанскую саблю. На одну четверть…

– Что остановился, беклярибек? Замахнулся, так бей! – хохотнул Епифан, зная, что Мамай не сделает этого. По неписаному закону степи, воин не должен обнажать саблю более, чем на одну четверть, иначе обязан применить клинок по назначению. Горе тому, кто пренебрежет правилом! Он будет обречен на презрение всей степи!

Мамай вложил саблю в ножны. Бросил в рот несколько зернышек кориандра. Для успокоения? Или для устранения дурного запаха изо рта? Произнес тихо-тихо:

– Не слышу ответа на мое предложение?

– Я завяжу на своей шее цепь узлом!

– Не сможешь!

– Я подожгу юрту и сгорю с ней!

– Не допустим.

– Считай, что я плюнул тебе в лицо!

– Считай, что я не слышал этого! Язык твой – враг твой. Предлагаю заключить сделку. Ты сейчас споешь мне одну единственную песню, а я верну тебе вторично проигранный нож, кривую хорасанскую саблю и насыплю полный сапог высококачественных серебряных монет, а не жалких фальшивок, надчеканенных в твоей Рязани! И запомни, урус, кто замыслит перехитрить меня, сделает свою жизнь намного короче. Пой!

– Я лучше откушу себе язык!

– Вот этому я поверю…

* * *

Мамаевы нукеры были обеспокоены. Уже солнце село. Уже небо вызвездилось. Даже собаки перестали выть на луну, а беклярибек не звал их ни для отчета, ни для последующих распоряжений. Не выдержав неизвестности, начальник караула откинул полог входа в юрту. Вошел. На топчане с высокой резной спинкой храпел урусский посол на двух, нет, на четырех подушках, а на полу, на заплеванном войлоке, лежал, скорчась, беклярибек, положив под голову сундучок, привезенный послом князя рязанского, и плечи его вздрагивали…

Начальник караула поспешно задернул полог, иначе беклярибек прикажет вырвать ему язык, если догадается, что караульный видел, как он плакал…