Текст книги "Армейские байки (сборник)"

Андрей Мигачев

Подстава

К ебле я не имел никакого отношения до двадцати лет. Голых баб не видел. Во время экскурсии по пушкинским местам, в которую повезла меня, школьника, бабушка, незнакомая девушка коснулась меня грудью. Все, пиздец. Мне хватило на несколько лет…

Начштаба батальона выкинул нас, чуть просчитавшись.

Километров на восемьдесят.

Леса дремучие. Район то ли Каргополя, то ли не помню уже чего. Где-то наверху карты. Варианта два. Либо, как последние лохи, переться по лесу и по болотам, безо всякой надежды прийти по времени, либо идти вроде назад от цели, но в сторону тракта. Пошли назад.

На тракте сразу поймали 66-й «ГАЗ» с пехотинцем за рулем. Ему – крюк небольшой, скажет, что сломался, – и бутылка водки, а нам – уважение и взаимовыручка родов войск. Поехали.

Проехали деревуху в пять домов. Девушка в телогрейке и сапогах кирзовых – все почти как у нас, только без оружия – махнула рукой.

Глаза серые, блестящие. Ей в ту же сторону. Километров тридцать. В кабине нас трое – она посередине, я и водила. Бойцы в кузове.

Дорог у нас ведь практически нет. Ехали мы, ехали, прижимался я к ней на ухабах, когда качало. Водила был модный молодец – у него стоял магнитофон, и музыка была правильная. Серьезная, по тем временам. Цой, «Мы ждем перемен». Тогда все приличные люди это слушали и все ждали.

– Нравится вам? – спрашивает водитель, желая завести разговор.

Девушка молчала, как в рот воды. Сидит, смотрит на дорогу. И молчит.

– Может, вам «Комбинацию» поставить? – с какой-то скрытой неприязнью уточняет у нее наш продвинутый водила.

А она даже голову не поворачивает в его сторону. Смотрит прямо перед собой. Разговор не клеится.

Едем. Так вот – дороги… Лес. Мох, как ковер зеленый. Хвойный лес. Красивый. Мостик через речушку-ручей то ли смыло, то ли сгнил, но водила ехать через него отказался. И правильно отказался. Надо было рубить окрестные елки и накидывать бревна.

Солнышко. День как нарисованный. Молчунья тут выходит, смотрит на моих спешившихся бойцов, поворачивается ко мне и спрашивает:

– Ну что? Ебать-то вы меня будете?

Это были ее первые слова за всю дорогу. Других или не было, или я не помню.

Такая вот у меня смертельная сексуальная травма. Пришел тот самый северный пушной зверек. Пришел и сидит.

Я ж ехал – думал: «Вот, красота северная, волосы русые. Училка, наверное. Коров небось доить умеет и белку бить».

Сложно объяснить гражданским, но я попробую.

Я ведь первое, что подумал, – подстава – подумал я. Какая, не знаю, но испугался. Может, думаю, с зэками беглыми договорилась, и сейчас они налетят – будут нас рвать, и резать, и стрелять из берданок, чтоб завладеть, значит, оружием…

И тут она телогрейку снимает, а она – она вся в татуировках. Это сейчас, понимаешь, тату модно. А тогда я их на бабах и представить не мог. Я ж лох с Москвы. В музыкальную школу ходил два года со скрипочкой и с бабушкой. И в школу искусств рисовать на недолго отдавали. Я ж жизни не знаю. Я ж старший сержант, и все. И даже нецелованый. У нас, бля, даже в танцевальном кружке брейка таких не было! А ведь самые продвинутые девки туда ходили. А эта? Она ж зэчка!

Я на нее как заново посмотрел. Вся в татуировках. А глаза серые. И блестят. И губы – яркие. Не накрашенные, а просто яркие, словно ягод поела. И она их, пересохшие, облизывает.

Осень. Солнце. Синее небо. Не жарко – не холодно. Хорошо.

Я ушел в лес. Забрал автоматы у своих. И сидел в стороне, заслав патрон в патронник. Потому что думал: а черт его знает, может, и подстава.

Стопудово, подстава.

Перемены вокруг. Перемены в пульсации вен, новые времена и новые борзые зэки, которые бегут через всю страну в отваливающиеся республики.

А может, думаю, вообще вражеская диверсия. Американская. А баба эта – из Лэнгли. И пока мои бойцы ее ебут – никто ж, бля, не отказался, никто, прикинь! – так вот, пока они ее ебут, крадутся ко мне, стойкому оловянному, «зеленые береты».

Бойцы мои, те, кто не на ней, рубили елки: это было слышно по стуку топора. Я вот от елок отхалявил.

Потому что был на посту.

Как дальше доехали и как дошли, не помню. Уже, честно говоря, забыл. Помню, что на моем докладе командующему начштаба лицо прятал, боясь, что я его застучу.

А мне не до него было. У меня и сейчас стоит перед глазами. Как она смотрит – прямо на меня, прямо мне в зрачки. Прямо, блядь, в глазное дно, и прямо, сука, в мозг, по глазному нерву, и остается там навсегда:

– Ну что? Ебать-то вы меня будете?

* * *

Четверо заболели триппером, но это уже неважно. Звучала даже версия, что это не эта прекрасная девушка их заразила, а сволочь водила-пехота болел. Поскольку он вторым был и наверняка, сука, в нее кончил, хотя договаривались же!

О чем-то они там еще как-то и договаривались…

Емеля

Емеле, несмотря на двойную порцию, которая ему полагалась по его габаритам, не хватало еды.

Чувство голода его унижало.

Гадость, которой их кормили, он съедал полностью уже на третий день в учебке. И все-таки он чувствовал, как из медлительного, уверенного в себе мастера спорта по тяжелой атлетике он превращается в психованного типа, готового по любому пустяку сорваться.

Хотелось есть сразу после завтрака или обеда. А уж после ужина, от одной мысли, что сегодня перекусить уже никак невозможно, становилось просто физически нехорошо.

Он по несколько раз перечитывал вывешенные в столовой нормы кормления солдата и всякий раз возмущался. Его не устраивала ни одна строчка. А более всего так называемые нормы замены. В голове не укладывалось, как это можно заменить сто пятьдесят граммов говядины двумястами граммами минтая.

В первом письме своей сестре, чью фотографию он выдавал за фотографию своей девушки, он на полутора страницах написал, что именно ей надо съесть дома – за него.

Провожая его в армию, сестра радовалась тому, что теперь она будет жить одна в комнате. «Какая ты дура! – писал он ей. – Ты не тому радовалась, надо было радоваться тому, что отличный белый холодильник, стоящий на кухне, теперь полностью в твоем бессовестном управлении и распоряжении».

Попади он сейчас на кухню, он бы ему, холодильнику, показал кузькину мать. Ему холодить бы нечего стало.

Еще больше, чем о еде, Емеля скучал по сестре. Не по родителям – которых он, выросший с бабушкой, привык не видеть по полгода. А именно по сестре. Родившейся на десять минут позже него.

Они всю жизнь были вместе, никогда не расставаясь больше чем на месяц – когда его отправляли в спортивный лагерь. И теперь он чувствовал пустоту, которую нечем было заполнить. Он привык ругаться с ней по всякому, даже самому незначительному поводу. Они с удовольствием орали друг на друга, и каждый чувствовал день прожитым зря, если хоть раз не поссорился всласть.

И теперь, если бы кто-то прочел их письма, он бы ужаснулся тому количеству гадостей, которые они писали друг другу.

Например, он живо интересовался, как поживают ее прыщи на лбу, и советовал их больше и тщательней давить, стоя по часу перед зеркалом.

Она, в свою очередь, писала, чтобы он берег свое здоровье и занимался онанизмом не реже чем два раза в неделю. А когда он соврал, что каждый выходной ходит в увольнения и встречается с девушками, она прислала ему в бандероли пачку импортных презервативов и календарик с голой теткой, назвав это «набором для романтиков».

Собственно, из-за этих самых презервативов Емеля и прославился на всю часть.

* * *

Как во всякой части с жестким уставом, курсантам – а назывались они почему-то курсанты – разрешалось держать в тумбочке строго определенный набор предметов. Каждый предмет должен был, к тому же, лежать в строго установленном порядке. Мыльно-пузырьные принадлежности лежали в ящичке наверху, подшиву, пару книг и письма из дома (без конвертов) разрешалось класть вниз.

Тумбочки регулярно проверялись.

Емеля не знал, как поступать с присланными презервативами, и попытался спрятать их в единственную имеющуюся у него книгу. Как часто бывает в таких случаях, уже на следующий день за проверку тумбочек взялся ротный. Он-то и нашел лежащее в книге.

Роту построили на центральном проходе казармы и довели до сведения, что держит курсант Омельченко в уставе внутренней службы, который был выдан ему за какое-то нарушение дисциплины для подробного изучения и заучивания наизусть нескольких особо необходимых, по мнению офицеров, страниц.

Ротный, любивший подробно и показательно обсудить всякого курсанта, как заправский артист разговорного жанра, спрашивал:

– Курсант Омельченко, процитируйте, пожалуйста, какие именно предметы и принадлежности могут лежать в тумбочке?

Курсант Омельченко цитировал.

– К какому разряду из перечисленных вы относите найденные у вас презервативы?

Курсант Омельченко, потупившись, молчал.

Ротный поднимал вверх блестящую ленту, рассматривал ее со всех сторон и спрашивал дальше:

– К письменным принадлежностям?

Курсант Омельченко молчал.

– К зубным щеткам?

Рота хохотала, Омельченко молчал.

– Может быть, к литературе, взятой в библиотеке… Скажите, сержант, – он оборачивался к дежурному по роте, – у нас в библиотеке выдают презервативы?

В таком духе продолжалось еще минут двадцать, после чего виновному объявили три наряда вне очереди за неуважение к уставу, а презервативы велено было считать конфискованными.

* * *

На этом история не закончилась.

Через пару дней, уже на плацу, построили весь батальон. На середину вызвали пять солдат из роты операторов космической связи и опять же Омельченко.

Командир батальона, подполковник с зычным голосом церковного баса, прошелся перед вызванными взад-вперед, потом обернулся к батальону и рассказал о произошедшем в части ЧП.

Пятеро солдат из роты операторов космической связи, воспользовавшись происходящими учениями и связанным с этим выездом за пределы части, умудрились подхватить некую болезнь, по-научному обзываемую гонореей, а по-военному (он так и сказал, «по-военному») – триппером.

– Пятеро! – Подполковник поднял вверх палец. – Пятеро, и одним и тем же триппером!

Из чего у него, подполковника Белобородова, родился вопрос: одну и ту же женщину бравые солдаты любили впятером или разных? И далее его, полковника Белобородова, интересует, как именно это происходило: одновременно или же все-таки, как и положено, по очереди?

Вызванные молчали, батальон смеялся так, что с деревьев, окружающих плац, сыпался снег.

Далее подполковник развивал логическую цепочку, по его словам, всю состоявшую из парадоксов.

– Дело в том, – говорил он, – что названные пятеро курсантов, представляющие один экипаж, выполнили поставленную перед ними на учениях боевую задачу на «отлично». Экипаж по результатам учений был назван лучшим в полку. Поставленная задача требует от экипажа слаженной и напряженной работы, во время выполнения которой не может оставаться времени ни на что другое.

В связи с вышесказанным комбата интересовало, где они нашли время и за сколько они бы управились с боевой задачей, если бы еще и на женщин не отвлекались? Поскольку он таки надеется, что женщин было несколько, а не одна и, по всей видимости, у них, женщин, больных триппером, в районе деревни Куличи, гнездо…

– А ведь их же, женщин, еще и надо уговаривать, и на это тоже сколько-то минут должно уйти… – Он задумался и продолжил: – Ну, минут хотя бы пять-шесть.

Потом он объявил заболевшим (по окончании цикла лечения из двадцати уколов в жопу) по пять нарядов вне очереди и остановился перед Омельченко.

– А вот радисты, – повернулся он к батальону, – заботятся о своем здоровье.

На этих словах он на глазах у батальона вынул из кармана уже известную упаковку, рассказал о ее происхождении и торжественно вернул владельцу, объявив тому за правильное отношение к своему здоровью два увольнения в город.

У Емели, получившего назад злополучные презервативы, от всего происходящего что-то, видимо, переклинило в голове. Потому что он машинально пересчитал полученные презервативы и абсолютно по-идиотски спросил:

– А… остальные? – В пачке не хватало нескольких штук.

– Чего? – переспросил комбат.

Омельченко молчал. От ужаса у него расширились глаза.

Подполковник нахмурил лоб, потер перчаткой кончик замерзающего носа и переспросил:

– Что вы сказали, курсант?

Омельченко, моментально осевшим голосом, вынужден был повторить:

– А остальные?..

– Курсант, говорите громче, что у вас голос как у девушки! – рявкнул подполковник, опять не понявший вопроса.

– Не хватает… товарищ подполковник… было… больше… – Омельченко был готов хлопнуться в обморок, только представив себе последствия.

Батальон затих.

Комбат постоял несколько секунд, потом посмотрел на растерянного командира роты радистов – и сложился пополам от смеха. Он смеялся так, что из глаз выступили слезы…

Когда все затихло, и хохотом батальона сорванные с веток вороны, недовольно каркая, стали слетаться обратно, подполковник отправил курсанта обратно в строй с обещанием обязательно поинтересоваться у командира роты судьбой остальных презервативов.

Ротаподъем!

– Рота, подъем! Первый взвод, подъем!! Второй взвод, подъем!! Третий взвод, подъем!! Четвертый взвод, подъем!!! – Все это выпаливается в полсекунды.

Сержанты, похожие на цепных собак, орут, соревнуясь, кто громче и жестче выкрикнет.

Первые утренние секунды Ярик помнил смутно.

Он почему-то помнил свои ноги, одетые в белые подштанники, помнил ступни, опускающиеся на стриженую голову Емели, спящего внизу, потом воспоминания его становились обрывистыми, как выхваченные из фильма фрагменты.

Вот он, застегивает пуговицу на штанах, – пальцы судорожно пытаются ускориться еще, но только больше путаются.

Вот он выбегает на центральный проход, наступая сапогами на чьи-то каблуки и утыкаясь руками в чью-то спину.

В проходе между койками тесно.

Вот удивленное и обиженное лицо Сапожникова. У него всегда такое лицо утром.

Всё.

Построились.

– Тааак рота… Не хотим просыпаться, да?! – Сержант по кличке Зверек кусает губы от злости. Он говорит тихо, но внятно. Глаза колючие. Невозможно поверить, что это нормальный человек. Что-то будет дальше.

– Рота (пауза), отбой! – лает сержант.

Бам…

Топот из тишины, опять чья-то спина. А за окном снег. Темно еще и, наверное, – холодно. Пахнет мастикой. Опять пальцы… сапоги. Носком на железный край кровати и к себе, наверх. Все.

– РОТАПОДЪЕМ!

Хлоп – затылок Емели, практически на его спине выезжаешь в проход, брюки, пуговица, портянки, сапоги, бегом, вылетаешь в проход, становишься, толкотня – все занимают свои места. Встали. Только встали:

– РОТАОТБОЙ!

Стук: кто-то сшиб коленкой стул и свалился, через него. Опять ступни, которые закрывает синее одеяло. Быстро. Быстрее многих.

– Ротаподъем!

– Ротаотбой!

– Ротаподъем!

Проскакивает мысль: «АТФ». Что такое АТФ?

Опять затылок Емели. Здоровая какая все ж таки у него шея. Мышцы прям от ушей. Перед глазами опять спины.

Центральный проход.

– Ротаотбой!

АТФ. Что же такое АТФ?

Всё снимаешь машинально. К себе на второй этаж ласточкой. Одним движением и замер. А вдруг чудо и еще пару часов поспать? Уютно так. Кровать твоя. Одеяло твое.

– Ротаподъем!

Беготня…

– Так, рота… – Зверек говорит тихо, как никогда. – Не хотим, значит, работать над собой? Забиваем на сержантов? Сержант стой тут, как дурак, командуй. Ничего, что он раньше вас встает… и есть хочет. Это нам плевать. Мы тут артачимся. Хорошоооо…

– Ротаотбой!

Подлетая к своему стулу, на который надо положить одежду, успеваешь подумать, что просто так это не кончится…

– Рота! Строиться на центральной части с тумбочками!

Резко – ноги вниз. Верхняя тумбочка твоя – хвать…

зубы щелкают. Спиной, в проход. Направо, на центральный проход… Мешаются где-то внизу стулья… Стоишь. Все.

– Рота, отбой!

Между тумбочками, к себе, в проходе между кроватями свободней, но радоваться нельзя… Синее одеяло на ноги. Замер.

– Рота! Строиться на центральном проходе с постельными принадлежностями! Время пошло!

В голове спокойно-спокойно.

Ну и что? Все равно больше чем до завтрака гонять не будет. Пусть бесится. Лица у ребят тоже такие – никто не переживает. Всем понятно. Запланированная дрессировка.

– Рота, тумбочки на место!

– Постельные принадлежности на место.

– Рота! Отбой!

– Рота! Подъем!

– Рота! Отбой!

Замерло. Тихо. Сержант скрипит досками пола, идет вдоль казармы.

– Так, рота. Я вижу, мы плохо понимаем. Веселье у нас какое-то. Ладно.

– Рота, подъем! Через сорок секунд перед казармой на зарядку. Время пошло!

А ведь четвертый этаж… Топот. Все в дверь. Вниз, по лестнице. Через ступеньки. Вон – другие роты уже с зарядки. И по той же лестнице. Кирзой пахнет. Лица у тех, кто навстречу, с мороза. Холодно, видать. И тоже – бегом. И всё молча. Только топот. Топот. Дверь – черным проемом на улицу, мороз под одежду. Замерли.

– Рота! Это что?! Бунт?!! Непослушание?!! Я сказал, через сорок секунд, а не через сорок две! Ну все, рота, вы меня довели! Рота, через пятьдесят секунд вижу вас всех в постели. Рота – отбой!

Нам-то что? Нам все равно.

Все равно когда-нибудь он хотя бы говорить устанет.

Есть, правда, еще другие сержанты – вон они стоят кучей. Говорят о чем-то. Да плевать. Не век же так прыгать.

– Рота, подъем! Строиться на центральной части!

– Так, рота, совет для идиотов. Не надо второму взводу лезть быстрей первого в дверь из казармы. Уж если вы такие тупые, что надо объяснять. Через тридцать пять секунд вижу вас внизу, по стойке смирно, и чтоб никто не шелохнулся! Время пошло!

Повернуться, побежать, ступеньки, этажи мимо, на втором кто-то с зубной щеткой стоит…

Дверь темным провалом – хлоп.

Где мороз? Вот он. Лезет, стоит только замереть.

– Рота, бегом, марш!

Побежали? Неужели? Да. Всё когда-нибудь кончается… Воистину. Лицо рыжего рядом:

– Рыжий, рыжий, сколько время? Шесть тридцать всего? Я уж думал, часов восемь…

Мысль в голове: «Кто бы мог подумать: всего шесть тридцать, а уже сколько успел сделать».

Смешно.

А на улице снег. Не снежинками, а маленькими кристаллами. Как искры в воздухе. И мороз. Градусов двадцать. Ноздри на вздохе как склеивает.

Ужас по спине.

Вспомнил!

АТФ – это аденозинтрифосфорная кислота. О боже! Но что это?

Шкурный опыт

Осенью 91-го года, в октябре месяце, подошло время моей демобилизации. Ну, думаю, надо тулуп офицерский купить – белый такой, теплый, овчинный… Подошел как человек, не к прапорщику-завскладом, а прямо к зампотылу. Полковник у нас был, как же его… то ли Желудев, то ли Желонкин… не помню. Вроде неплохой мужик, ко мне хорошо относился… Не разрешил!

Правильно, не нужен я ему резко стал – весь его отдел учил-учил, переводил с бумажек на компьютеры, корпел… ясное дело, а как дембель – шиш.

Хорошо, дело было в пятницу утром. В обед я пришел в отдел, попил чайку, что-то щелкнул там по клаве…

Вечером, весь красный, потный, дрожащий полковник прибежал ко мне:

– В субботу селектор с генерал-полковником (не помню с каким).

– Знаю, – говорю, – обычное дело.

– Компьютер у меня накрылся! Не работает! Мне завтра голову снимут! У меня там ВСЁ!

– Соболезнования!

– Как? Как?! Сделать надо! Пошли, пошли быстрей! – и за руку меня хватает…

Говорю ему, обезумевшему от горя: не могу, мол, спать хочу, прошлую ночь работал… Тут, для полноты картины, надо сделать сноску – приказывать мне, старшине, полковник не мог. У меня был непосредственным начальником генерал-лейтенант.

Короче – тулуп и сейчас со мной. Уже много лет. Хорошая вещь, нужная.

Я в нем во ВГИК хожу, когда минус двадцать. И ваще…

В год перед армией

(…)

А вообще, интересно, наверно, кто что думает. Вот уже десять лет, например, я пытаюсь представить, что обо мне думала та. Ну та, с серо-голубыми глазами.

Одноклассница.

В год перед армией.

Если долго смотреть ей в глаза, она начинала сходить с ума, и в воздухе начинало чувствоваться… Ну, понимаете. Глаза у нее как будто покрывались блестящей пленкой, голос садился, становился хриплым, и ты проваливался в эти глаза… Было очень страшно… Потому что до этого никогда так не было. Я всякий раз, помню, убегал. Делая вид, что ничего не понимаю… О-ох.

Что она думала обо мне? Знала? Да знала, конечно. Ни слова мы не сказали об этом. Опять вру… Один раз я обнял ее, задыхаясь от толчков взбесившегося сердца. Обнял и сказал, что она мне нравится. А она… она, как и положено, сказала:

– Не надо.

А я… я опустил руки и сказал:

– Не надо так не надо.

И ушел. Ушел, ушел!! Опять струсил, а она, наверное, и это поняла…

У нее была очень красивая и приятная грудь. Приятная… Один раз она подошла ко мне незаметно и обняла, крепко обхватив руками, так что нельзя было вырваться, и пыталась повалить в траву – мы все дурачились тогда около костра нашей компанией. Сколько раз, во сне и наяву, приходило потом это прикосновение? Сто? Двести? Странно, а сейчас почти ничего не помню. Потерял? Забыл?

Что потом?

Да ничего.

Как-то ко мне приехал друг, старше на год, они познакомились и уже через пару дней целовались у всех на глазах… Что же она думала тогда?

А еще я видел ее голой.

Однажды, через несколько месяцев после армии, возвращаясь вечером домой, я обогнал двух мутных личностей, шедших за сильно пьяной девушкой. Потом, обгоняя девушку, увидел, что это Аня. Она, обернувшись на мое удивленное «Привет!», – ни слова не говоря, схватилась рукой за мое плечо и стала падать. Откуда она такая шла? Так, видно, никогда и не узнаю. Нес ее, перекинув, как мешок, через плечо. Донес до дома, адрес знал хорошо, звоню в дверь – открывает отец с рукой в гипсе. Посмотрел.

– Заноси, – говорит.

И ушел спать.

Я занес, положил, как была, в одежде, в ванну. Потом, поняв, что ее мама уехала, а отец, сломавший, и нехорошо, в тот день руку, крепко спит, решился раздеть. Она почти ничего не соображала и не открывала глаза. Раздел, вымыл, положил спать и ушел. И ничего не чувствовал! Ничего! А на следующий день уехал, и получилось, что на несколько лет, и даже не вспоминал об этом. И ведь не помню, какая она. Вот странно.

У нее уже был ребенок, она была еще красивее, когда я вернулся в город.

Мы случайно встретились на автобусной остановке.

Ничего не значащие пара слов, ох – ах, спокойный такой тон. Взрослые такие, такие спокойные… Подошел мой автобус, я сел, удивляясь, что ничего внутри не шевельнулось, посмотрел в окно, а там – там ее глаза, и она смотрит на меня как тогда! Секунду-две – не больше, но как тогда!.. Двери закрылись, автобус поехал, она спокойно поправила что-то на ребенке и пошла…

* * *

Я влюблялся и любил, и был счастлив, и забывал все это надолго, но иногда, неизвестно почему, в темном окне мне чудятся эти глаза, будто подернутые блестящей пленкой.

Такие дела.

(…)