Текст книги "Армейские байки (сборник)"

Александр Прокопович

Вешайтесь!

В Советской армии солдат одевали на совесть.

Дело было двадцать второго июня, и, вероятно еще раз сверившись с календарем, нам выдали белье зимнее фланелевое и форму полушерстяную. Сразу после этого посадили в поезд и отправили на пересылку. В поезде забота интендантов чувствовалась особенно остро. Я занял третью полку, и это было самое комфортное место в плацкартном вагоне, потому как туда никому не пришло в голову забраться вдвоем.

Было тепло. В смысле – дышать нечем. И то, что мы давно сняли «форму полушерстяную», помогало слабо: при жаре на улице за пределами градусника фланелевое белье радует мало, зато довольно быстро становится вонючим.

Ехать было недолго, и как раз к тому времени, когда воздух начал остывать до щадящих тридцати градусов, мы уже были в небольшом городке Лубны Полтавской области, откуда нас должны были разбросать в разные части по всему необъятному социалистическому лагерю.

Призыв у нас был специфическим: в тот год никакие отсрочки для студентов не действовали, верховный главнокомандующий решил, что – ничего страшного, послужат, как все нормальные люди. И мы как-то даже не протестовали, потому как одни с детства мечтали быть пограничниками, другие – летчиками, и абсолютно все – служить Родине и чтобы автомат на груди.

Процесс обмена зимнего белья – нового, но уже грязного, на летнее старое и нечистое – прошел легко. Вероятно, это был как раз тот случай дедовщины, которому были все рады. Это уже зимой я ностальгировал по фланельке (кстати, больше за всю свою службу ничего теплого – не считать же шинель чем-то и вправду согревающим – мне даже видеть не пришлось).

На следующий день к нам пришло местное начальство. Роту построили и попытались выявить нужных. Интересовали водители, спортсмены, художники и музыканты. Меня касалось последнее. Играть на трубе не умел (собственно, и до сих пор не умею), но мне сказали, что обычно достаточно буквально одной ночной репетиции – и у всех получается. То есть музыкальная школа тут не главное. И без слуха справлялись, а уж если он имеется, то есть все шансы научиться и даже поспать немного.

Параллельно прошел слух о том, куда нас направляют. Первый раз он пришел со стороны коптерки, где нас пытались уговорить поменять свои свежевыданные кожаные ремни на «стекляшки». Аргументом было то, что нам все равно снова выдадут, а местным негоже в таком убожестве идти на дембель. На логичный вопрос, почему это нам все равно выдадут, ответом были широко раскрытые глаза и фраза, которая заставляла расправлять плечи. Не всех, но меня заставляла: «Дык, вас же ж отправляют исполнять интернациональный долг».

Во второй раз слух пришел из столовой от поварихи Маши, женщины, которая таскала огромные столовские кастрюли, совершенно не напрягаясь. С высоты своих почти двух метров и ста пятидесяти килограммов она взирала на нас огромными печальными глазами и пыталась накормить на два года службы вперед. Время от времени она вздыхала и приговаривала: «Ну куда ж таких молоденьких посылают. Одни ж скелетики, там же и мяса почти не видать». (На самом деле до состояния скелетов нам было еще служить и служить, месяца два, минимум.)

Вот уверенность в нашем будущем и сыграла с нами злую шутку. Сейчас это кажется странным, но комсомольцу, отличнику, твердо верящему, что в будущем его ждет карьера инженера электрических машин, казалось просто оскорбительным променять «Интернациональный Долг» на службу в муз-взводе. Даже если играть на трубе так просто, как об этом говорят.

Все таланты нашего взвода остались в нем же: и художники, и спортсмены, и музыканты. И даже визит делегации старослужащих, которые в ходе встречи без галстуков прозрачно намекнули, что лучше послушать старших, не помог.

Хотя спали тревожно. Ждали дедовщины. Под утро, так и не дождавшись, рота уснула, чтобы ровно в шесть быть разбуженной и построенной.

Интернациональный долг оказался правдой. Почти правдой. В Афганистан не послали, командование нашло другое место на карте – дружеская Польша открывала свои объятия, и нас ждала танковая учебка (а не какой-то там муз-взвод под Полтавой).

И даже дедовщина нас не испугала. Дедовщина нас сильно расстроила.

Уже после построения до каждого в отдельности и до всех вместе начало доходить, что нас таки наказали. Обворовали всех. У меня с руки сняли часы «Полет», а заодно свистнули игрушечного дракончика, у кого-то изъяли деньги, у кого-то фотографии, местные не брезговали ничем. И все это за те неполные два часа между тем как мы заснули и нас разбудили.

Собственно преданность защите социалистических идеалов обошлась каждому довольно дорого, но впереди были: служба, присяга, автомат, настоящий танк. И где-то совсем уж далеко – дембельский альбом, чтобы тыкать в фотографии и небрежно проговаривать любимой девушке – это мы пшеков усмиряли…

Все встало на свои места через сутки. Мы пересекли границу на поезде, проехали подземный Варшавский вокзал, чтобы первый раз вступить на польскую землю в Легнице – городе-столице Северной группы войск. Там нас впрессовали в грузовики, и мы довольно долго ехали, всем телом запоминая польские кочки и ухабы.

Уже под вечер нас привезли в часть. Выгружали на огромном плацу, окруженном ангарами, в которых спящими чудовищами угадывались танки: Т-72, Т-80 и Т-62.

Нас ждали, нашей вере уже пели песню.

Сотни луженых глоток орали ничего не понимающим восемнадцатилетним пацанам: «Вешайтесь!»

Уже на следующее утро, после ночи, проведенной на плацу, – между взводами узбеков, которых вскоре увезут в стройбат, и грузин, чуть позже растворившихся по складам и кухням, – плечи поникли. Очень хотелось играть на трубе и быть хоть под Полтавой, хоть под Орлом, лишь бы не за границей. Не грели мечты об автомате и танке, а дембель был так далек, что даже считать дни было смешно и глупо.

…И не знали мы, что через полгода, перед тем как уехать из танковой учебки в часть, будем встречать грузовики с духами и кричать им: «Вешайтесь!»

Песню – запе-вай!

Чтобы из человеческого здорового тела получить труп, надо не так уж много.

В нашей части нужный эффект пытались получить зимой путем отключения отопления. Когда это не подействовало (примерно в тот момент, когда в казарме стало трудно мыть пол, потому что вода на тряпке слишком быстро превращалась в лед), было решено, что наша форма какая-то грязная. Нужно было срочно постираться.

И дело даже не в том, что при минус десяти пытаться в ледяной воде отстирать ПШ неприятно. Вопрос, что с этим делать дальше? Потому как застыть форма могла, а высохнуть – нет.

Но на то и армия, чтобы находить нестандартные и простые решения. Нам приказали одеться. В постиранное, застывающее. Процесс пошел – форма начала подсыхать, а с солдатским телом – о чем известно из курса прикладной армейской физиологии – ничего произойти не может по определению.

Так и случилось – никто не умер. И на строевом смотре мы смотрелись хорошо – в чистой опрятной форме. Правда, многие кашляли и чихали, но смотр – не разведка, бесшумное приближение к противнику здесь не требуется.

На следующий день мы должны были демонстрировать, как мы хорошо смотримся в движении. То есть маршировать по плацу с песней. Причем ротным запевалой был я.

На самом деле ротных запевал было четверо, но остальные пели куда-то в сторону и тихо, то есть по факту оставался я. У меня было подозрение, что это было такое особое проявление чувства юмора нашего командира роты.

* * *

Только попав в армию, я впервые в жизни узнал, что хохол. Как раз от нашего капитана – командира роты. То есть «жидовской харей» был много раз, с хохлом не складывалось. Взвод наш был собран из студентов киевских вузов, и по странному совпадению среди нас было много украинцев. А командир роты был москвичом. Обнаружив такой сброд в своем подразделении, капитан назначил ротной песней «Дорогая моя столица, золотая моя Москва». В ответ взводной строевой у нас стала «Йихав, йихав козак мистом…».

Получалось у нас хорошо, даже у единственного лезгина, который пел громко, не понимая ни слова.

Капитан сделал ответный ход – назначил меня ротным запевалой, в помощники подобрав ребят с перманентным несмыканием.

* * *

Когда температура в казарме уже позволяла касаться металлических предметов, не опасаясь примерзнуть, мне вдруг стало хорошо. Тепло. И как-то все побоку. Момент между вечерней поверкой и опусканием тела в кровать я упустил. Когда температура организма около сорока – это отвлекает.

Утро не было добрым. Я лишился голоса. То есть попытка что-то сказать сильно напоминала пародию на говорящую рыбу. Мне казалось, что это достаточно уважительная причина в попытке добиться права маршировать, но не петь. Капитан выслушал взводного и скомандовал: «Шагом марш! Песню – запе-вай!»

Потом он отдал эту команду еще раз и еще. Рота маршировала от одного конца плаца к другому, запевать было некому, потому, дойдя до края, мы бегом возвращались обратно и снова шли, и снова не запевали.

Наверное, это было красиво. Квадраты застывших рот и наша – бесконечно марширующая и бесконечно бегущая обратно. Командир полка, начальник штаба – все были очарованы этим вечным двигателем – и в какой-то момент эта магия коснулась и меня.

Я запел.

Куда делась болезнь, как с таким горлом в принципе можно извлекать звуки – останется тайной. Я пел, и это было лучшее исполнение «Дорогой Москвы». Мне не нужны были помощники, кажется, даже когда наконец-то вступила вся рота, сто двадцать глоток стали лишь еле слышным аккомпанементом моего мощного баритонального тенора. Рота чеканила по плацу, и синяя жилка пульсировала на виске командира роты.

* * *

Еще месяц я не мог говорить. Вообще. Но пел. Голос прорезался по команде и по команде исчезал. У меня возникло подозрение, что вот так и появились мифы о колдунах и ведьмах. Что-то есть в этом мистическое: «Песню – запевай!» Пусть никто не верит, а я знаю – это заклятие.

Черная армейская магия.

…Вероятно, ее преподают на закрытых командирских курсах.

Прогулка танкиста

Большая часть моей службы подразумевала стрельбу из стодвадцатимиллиметровой гладкоствольной пушки снарядами, каждый из которых стоил как небольшой автомобиль. Служил я оператором-наводчиком танка Т-80. На практике же куда больше времени я провел на уборке территории, за мытьем посуды и несением караульной службы.

Через год я уже перестал считать службу чем-то ненормальным, еще через пару месяцев армия постепенно стала напрягать все меньше, и вот в этот момент нечаянной расслабленности случились сразу две неприятности.

Неприятность номер раз – в полку появился новый замполит, который решил меня назначить заместителем начальника клуба. Собственно, эта должность и была неприятностью номер два. Дело в том, что к ней прилагался большой чемодан с оторванной ручкой.

В переводе на русский, заместитель начальника клуба означал – почтальон и владелец ключей от клуба.

Ключи – это здорово. Когда у тебя есть что закрыть и что открыть – как-то сам себя начинаешь уважать. А когда в закрытом чём-то притаился рояль, это вообще сильно примиряет с жизнью.

Чемодан – это плохо. Каждое утро и каждый вечер мне надо было идти в польский городок, чтобы в почтовом отделении группы войск заполнить свой чемодан письмами, газетами и журналами. Чемодан все это вполне вмещал, но тут же переставал быть переносным. При моем не самом большом росте и размахе рук попытка обхватить и приподнять его уже выглядела довольно смешно. А надо было еще пронести это чудовище пару километров.

Следующие месяцы службы состояли из бесконечного процесса – сооружения очередной ручки. Проволока, изолента, трубки от капельниц – все шло в дело, все рано или поздно рвалось, и ни разу это не произошло в удачное время.

Два вещмешка с успехом заменяли один чемодан. Но я уже упоминал про неприятность номер раз – нового замполита. Он считал это неприемлемым. Почта должна была доставляться в чемодане. (Видели бы вы выражение моего лица, когда, спустя годы, я впервые обнаружил такую вещь, как чемодан на колесиках!)

Замполит оказался моим земляком и потому пытался создать на моей базе идеального солдата.

База сопротивлялась, но до дембеля было далеко.

Так как мне приходилось ходить в город, и вся Польша могла увидеть Настоящего Советского Солдата, особым пунктиком подполковника был мой внешний вид. По этому случаю брился я три раза в день – перед утренней поверкой, перед вторым походом в город за почтой и перед вечерним построением. Так бывает у брюнетов – проходит два-три часа, и уже все не так идеально. Вероятно, надо было гримироваться. Зато сапоги и бляха на ремне сверкали, сводя на нет все усилия командования, направленные на скрытую дислокацию Северной группы войск.

На самом деле, польские товарищи должны были получать от меня две ежедневные порции самоутверждения. Глядя, как советские вооруженные силы, в моем лице, тащат чемодан без ручек, набитый коммунистической прессой… довольно ярко чувствуешь преимущества капиталистического строя.

Вот в таком состоянии постоянного стремления к совершенству, иногда разбавляемому ночными вылазками к роялю, прошел где-то месяц службы, когда со мной случилось ЭТО.

Начиналось все с совершенно обычного письма майору Зозуле. Первая проблема была в том, что в нашем полку такого не было. Проблема вторая была в том, что мой замполит майора знал. Товарищ Зозуля был акушером и гинекологом, служил в госпитале Северной группы войск, который находился довольно рядом.

Туда меня и отправили.

Все было хорошо до самого входа в госпиталь. Не так часто мне доводилось прогуливаться по польской земле без чемодана. Да, были случаи, но в те разы я был не один, и с нами был танк. То есть не самая романтическая обстановка. Мне было так хорошо идти с грузом в одно письмо, что даже крики местных: «Курва радецкая» – были не способны омрачить мое настроение.

Беда пришла, откуда не ждали. Меня заставили надеть белый халат. В ту же секунду танкист оператор-наводчик исчез (пациенты госпиталя носят пижамы), а форменные брюки, сапоги и белый халат в госпитале означают только одно – медбрат.

Майор Зозуля был акушером и гинекологом, потому, перемещаясь по госпиталю от одной подсказки к другой, я довольно ожидаемо оказался там, где и должно, – в родовом зале.

Нормальный гражданский человек не может оказаться в такой ситуации. Он реагирует на то, где он, что с ним и чего это тут вокруг него происходит. Что за звуки странные… Но это гражданский.

Танкист – пусть даже он почтальон, пусть даже именно в этот момент он и не смотрит на мир через прицел с лазерным дальномером, все равно, – танкист идет к цели и выполняет приказ.

Я узнал, как называется это помещение, позже. Уже после того, как, объявив: «Письмо майору Зозуле!» – я увидел, чем тут занимаются. На меня смотрели врач, вероятно товарищ Зозуля, две сестрички и две барышни-пациентки, одна из которых ровно в этот момент рожала. И я потерял сознание.

* * *

Приблизительно через месяц после моей экскурсии в госпиталь меня вызвал к себе замполит. Замполит был не один, с ним в кабинете сидела симпатичная женщина, и подполковник явно чего-то от нее хотел.

– Мой земляк, – начал замполит, – почтальон, клубом у нас заведует, на рояле играет…

– А я его знаю, он у меня роды принимал.

Несмотря на то что замполит был целым подполковником, он был не в курсе того, что, когда женщина рожает, она может не совсем адекватно воспринимать окружающий мир. Я тоже не особо горел желанием рассказывать о своем обмороке – не по-пацански как-то.

Замполит для себя сложил ситуацию так: у жены начальника штаба Северной группы войск роды принимал солдатик, который абсолютно точно умел стрелять из танка и таскать чемодан. Солдатик, который по его инициативе три раза в день брился и бессчетное количество раз сдавал зачет на знание устава караульной службы. То есть человек, который имел все основания его ненавидеть.

– Так ты еще и акушер?

Аудиенция была прервана на этой волнующей фразе. На следующий день я побрился всего лишь раз и доставил почту в вещмешках.

И так было до конца моей службы.

Кстати, жену начальника штаба звали Марией, жила она неподалеку от почты, и у нее было совершенно феерическое малиновое варенье.

И не только варенье.

Назначенный другом

Это вранье, что солдаты ну прям ТАК хотят. И насчет брома – вранье.

Когда в десять вечера – построение, и отбой – пять раз, потому что кто-то не уложился в норматив, и снова подъем, и снова отбой… Когда в три часа ночи полоумный сержант проводит экзамен на знание устава. Когда в шесть вставать слишком поздно, потому что тогда не успеть побриться до построения, поэтому подъем в пять сорок пять, – какие нах женщины? Кто такие эти нелепые, с грудью и тяжелыми ляжками, после пятнадцатикилометровой пробежки, просто с утра перед завтраком? Может, они кому-то и мерещатся, только перед глазами – бетон, в руках – лом и задача выдолбить метр в глубину. Мозгами понимаешь – задача как раз до дембеля, а руки делают…

В эти же сутки укладываются занятия по вождению танка, стрельбы на тренажере и стрельбы на полигоне, вечерняя прогулка – это строем вокруг казармы с песней три круга, и зависание под полуденным солнцем на плацу – до почерневшего х/б. Добежал до койки, еще не упало одеяло, а ты уже спишь.

И никаких поллюций.

* * *

Не думал о женщинах и единственный узбек на всю танковую учебку – Рустам.

Когда на тебе шинель, вещмешок – полностью снаряженный вещмешок – автомат, подсумок, противогаз, ты мечтаешь только о запотевшей литровой стеклянной бутылке кока-колы из холодильника в чипке.

Когда бежишь уже долго, так долго, что даже сразу не остановиться, только с тормозным путем, бредишь о том, как бы лечь в любом месте. И если привал – каждая минута – долго.

Вероятно, командование было право, когда посчитало, что узбеки не должны быть танкистами. В стройбате так не бегут. В стройбате никакому идиоту-капитану не придет в голову при тридцатиградусной жаре заставить роту надеть ОЗК и противогаз, чтобы преодолеть километр по песку. Когда лес уже остался позади. И между тобой и солнцем – резина и сразу запотевшие стекла противогаза. А воздух уже кончился…

Рустама, наверное, очень правильно воспитывали. Он твердо понимал, что, если кто-то над тобой издевается, значит эти кто-то – фашисты.

А в руках у Рустама был АК-74. Тридцать патронов в магазине и еще два магазина в подсумке. Впереди по ходу движения прямо посреди песчаной равнины маячили какие-то развалины, и Рустам сделал отрыв и не обогнул их вместе со всей ротой, а помчался внутрь.

Там он уже снял противогаз, скинул ОЗК и открыл огонь.

* * *

Он ни в кого не попал. Он больше кричал, чем стрелял, но капитан испугался. Девяносто патронов – это много, но никто-никто не мешал нам просто уйти. Рано или поздно Рустам пришел бы в себя или просто у него кончился бы боезапас. Капитан решил иначе. На танке Т-80 стоит зенитный пулемет. Мощь этой штуки не чувствуется, когда она лупит в небо. На этот раз пулемет обработал развалины. Не осталось ничего. Бетонная крошка и куски арматуры.

* * *

В гарнизонном городке Страхов увольнительных не было. Некуда ходить в увольнение, если вокруг лес. Можно было надеяться на отпуск. Пара пацанов в год с безумными глазами уезжали на командирском «уазике» в аэропорт. Пара пацанов на батальон, мое еврейское счастье не давало никаких шансов выиграть в этой лотерее.

Так уж получилось, что между койкой моей и Рустама было где-то метр двадцать по вертикали, в силу этих метра двадцати я был назначен его другом.

Я летел с запечатанным гробом в Ташкент и не знал, что в него положили.

Я был постыдно счастлив.

* * *

Из ташкентского аэропорта, передав гроб ребятам из комендатуры, я отправился к родителям Рустама. Врал я легко. В конце концов, Рустам действительно был героем. Тот, кто открывает огонь по фашистам, – герой по определению.

А потом Ташкент взял свое. Он лупил бесконечными булочками, пирожками, халвами, мантами, дынями и арбузами – денег почти не было, но те, что были, – все были отданы за сладкое и вкусное.

Никакая скольугодноградусосодержащая жидкость не сработала бы так здорово, как это сделали пирожки с орехами. Я был полностью и окончательно пьян, иначе нельзя объяснить, как солдат срочной службы может вместо того, чтобы податься к месту назначения, стал тупо звонить 09. Ташкентский 09 дал адрес, а местный пацан, вместо того чтобы в манере европейских городов долго размахивать руками и перечислять количество поворотов направо-налево, просто взял за руку и так, ни на секунду ее не отпуская, отвел.

В Ташкенте жила Она. На пять лет меня старше, бывшая предметом воздыханий еще до кирзы, реагировавшая на ухаживания положительно, но не пускавшая дальше улыбки. Правильная барышня, вышедшая замуж за правильного парня из Ташкента. И я шел к ней домой, чтобы что?..

* * *

Через два года, когда все, что было между призывом и дембелем, воспринималось как забавная история, которая точно произошла не со мной, Она приехала в мой город. Собственно, Она должна была прилететь и улететь, но с керосином в стране было в тот момент плохо. На вторые сутки проживания в аэропорту – набрала мой домашний. И следующие три дня жила у меня, общалась с моей мамой и текущей девушкой… Она была не одна. Два очаровательных близнеца были совсем не похожи на детей Ташкента, и дело не в том, что их мама была голубоглазой блондинкой, дело в том, что тоску еврейского народа не вместить в глаза азиата.

Мама мне так ничего и не сказала, просто подарила барышне мою детскую фотографию.

Керосин нашелся в критический момент, когда моя девушка куда-то испарилась, а не моя барышня как-то стала очень домашней и очень своей.

* * *

Еще через год в аналогичную ситуацию попал ее муж. Он прожил у нас неделю. Так получилось – он был военным человеком, его перебрасывали из одного места службы в другое, и на половине пути начальство задумалось на неделю.

Когда он спустился к такси, которое должно было отвезти его на вокзал, я вздохнул с облегчением. Накануне я в последний момент предотвратил попытку мамы познакомить его с альбомом моих детских фотографий.

Теперь я точно знаю, для чего нужны фотоальбомы.

* * *

Так получилось, что я снова побывал в части. Встречали меня как человека, от которого зависят деньги, небольшие, но все же. Поэтому мне устроили экскурсию. С трудом узнавая места службы, я постепенно погружался в роль столичного гостя. Когда капитан, прикрепленный ко мне, скомандовал водителю: «В долину смерти», – ничто во мне не дрогнуло. Мало ли по нашей необъятной родине раскинулось таких. Нет такой долины, чтобы в ней не побывал враг, а враг нам всегда попадался такой, что, пока полстраны не положит, не отступится.

Развалины, где погиб Рустам, разом выбили меня из туристического настроения. В ноздри саданул давно забытый вкус воздуха из противогаза. У развалин высилась бетонная стела с навязшим «Никто не забыт». Я не верил. Подошел, погладил основание, будто боялся – почудилось.

– Тут бои были в сорок втором… – заэкскурсоводил капитанчик.

Ну да. Памятник неизвестному солдату. Я-то знаю, какому именно. И вся моя рота знает. И Рустам знает.

Может быть, так даже лучше.

Наверняка тут действительно были бои. Они всюду были. И фашистов били, так что у Рустама теперь все хорошо – со своими лежит. Капитан меня не понял, замолчал, как отрезало, а я все же сказал:

– Здесь и в восемьдесят девятом бои тоже были…

Запах противогаза ушел.

Снова был июнь, снова пекло, и я вспоминал Ташкент.