Текст книги "17 писем А. Толкачёва к студентам"

Губенко уже часа два репетировал с одетыми и загримированными артистами, а «гостинцев» всё не было. Солнце давно перевалило зенит, оператор Элизбар Караваев перемещал вслед за солнцем осветительные приборы, все в ожидании поглядывали в сторону дороги, телефон (линию в 2,5 км специально протянули, не поскупились) молчал. Тревога росла, думалось о худшем.

Все облегчённо вздохнули, издали разглядев в приближающемся такси пассажира, который вскоре выбрался из машины и, излишне прихрамывая, приблизился к нам, громко проклиная воскресенье, в которое работаем только мы. С трудом рассказывая нам, с каким трудом ему удалось всё это достать, он с гордостью вынул из своего саквояжа кирпич-буханку Орловского хлеба, полбатона «мокрой» варёной колбасы, пачку быстрорастворимого сахара-рафинада и две плоские банки рыбных консервов. Ни одного попадания в тему! Загар вмиг слетел с лица режиссёра, и он двумя руками схватил свежевыструганный табурет…

– Коля-коля, Коля-коля… – запричитал я, бросаясь наперехват и спасая игровую мебель от разрушения.

– Вон с площадки, – тихо и хрипло сказал Губенко испуганному герою воскресного дня.

Не знаю, какое солнце так напекло голову орденоносного ветерана, что абсолютно ничего, из того, что он привёз, не годилось в кадр. С площадки он, естественно, не ушёл, а, сев в тенёчке, продолжал бубнить о том, с каким трудом он всё это достал…

Я подошёл к Губенко. Он вопросительно посмотрел на меня.

– Смотаюсь в деревню, – ответил я.

Пока успокоившийся режиссёр продолжил репетицию, я съездил на том же такси в ближайшую деревню, с жителями которой у нас давно наладились наитеплейшие отношения, и привёз оттуда порядочный шмат сала в «родной» просаленной тряпице, полкаравая деревенского подового хлеба, рачительно завёрнутого в стираный ситчик, и несколько кусков «настоящего» колотого сахара в холщёвом мешочке с удавкой. (В глубинке и поныне уважают колотый сахар, а тогда он был в каждом доме). На всё это я потратил 30–40 минут и 5–6 «спасибо». Тем временем мои «бойцы» напилили несколько одинаковых берёзовых чурок, обмазали их солидолом и завернули в крафт-бумагу – чем не тушёнка!

Сцену мы сняли нормально.

Вывод – ни возраст, ни опыт не важны. Ни то, ни другое, ни оба-два не находятся ни в какой зависимости с «соображалкой».

Вечером, отойдя от пережитого, я признался Губенко, что сильно за него испугался.

– Неужели ты бросил бы в него табуретку? – спросил я.

– Ты что! – рассмеялся он. – Маленький воспитательный актёрский этюд.

* * *

Отвлекусь, найдя пару фотографий.

Именно тогда я научился как следует отдыхать урывками. В дальнейшем это очень пригодилось – теперь, работая на картине, у меня, например, почти нет времени на сон. «Животная» способность – дремать и бодрствовать в любое время – позволяет, по моему опыту, сохранять силы. Интересное наблюдение: чем шумнее и неудобней «окружающая среда», тем быстрее «проваливаешься» и быстрее отдыхаешь. Очень хорошо, когда холодно.

Во время съёмок одного иностранного рекламного фильма, когда времени на сон не было вообще, я залезал в наш заиндевевший УАЗ и, зарывшись в поролон и синтепон (в больших количествах купленных для имитации снега), прекрасно успевал выспаться за час-полтора. И никакой простуды!

И теперь часто, когда группе объявляют обеденный перерыв, я ухожу в какую-нибудь машину и мгновенно «расслабляюсь» на эти 40 минут.

Помнится, на «Вкусе хлеба» артист Сергей Шакуров, входя в павильон, первым делом спрашивал:

– Где сегодня, Саня, моё ложе? – и заваливался на указанное место.

Ныне, составляя договор, молодые артисты требуют себе отдельный вагончик на съёмочной площадке и другие особые условия. По-своему, они правы.

Весеннее солнышко, декорация на натуре

А двадцать лет назад Народный (и «ужасно капризный!») артист Олег Борисов отдыхал, где придётся. Наш фотограф Николай Ежевский случайно нашёл его на чердаке натурной декорации. (Это – по фильму «Слуга»). И так, оказывается, умели отдыхать «люди редких профессий».

Отдых между съёмками

Ныне тоже есть великолепные артисты, для которых работа – прежде всего. Могу назвать Владимира Ильина, с которым довелось работать на «Русском бунте», или Сергея Маковецкого и Сергея Гармаша, с которыми мы работали не на одной картине.

Учитесь, друзья, по возможности, экономно расходовать свои силы. Не работать вполсилы, но соблюдать «закон сохранения энергии».

* * *

Неукоснительно соблюдать принцип «доверяй, но проверяй» не удаётся – за всем не уследишь, на все заботы не разорвёшься. Более того, если всё-всё проверять, приучишь людей к безответственности. «Золотой середины» я не нашёл.

Один из ярких примеров дорогостоившей безответственности вкратце расскажу.

Работа над фильмом «Слуга». По сценарию два главных героя после странного затяжного парашютного прыжка бродят по лесу и приходят в какой-то посёлок с железнодорожной станцией и застрявшим на ней товарняком. В процессе работы над режиссёрским сценарием придумалось, что странные наши герои, бродя по лесу, буквально натыкаются на товарняк, идущий куда-то. Они запрыгивают на подножку и доезжают до посёлка. На наше счастье, мы нашли под Киевом одноколейную железнодорожную ветку, идущую по лесу на какую-то ТЭЦ. Обрадованные находкой, мы придумали, что герои, побродив по лесу, выходят на большую поляну, заросшую высоким разнотравьем, и вдруг видят, что… на поляну выезжает паровоз!

Сейчас о реализации подобного бреда и мысли бы не возникло, а тогда администрация съёмочной группы не относилась агрессивно к «причудам творцов» и старалась помочь в осуществлении задуманного. Поэтому наша доблестная администрация в лице шустрого зам. директора Юры Савёлова, направляемого директором картины Людмилой Габелая, договорилась с хозяевами этой дороги о проведении там ряда работ, завезла по этой же дороге необходимое количество плодородной земли, торфа, техники и людей, и сровняла рельсы с землёй на протяжении 300 метров. Потом Юра купил сколько-то мешков семян разных быстрорастущих трав и организовал посевную кампанию. Нам везло – лето в тот год было тёплым и дождливым, поэтому часто гонять железнодорожную пожарную помпу не пришлось – трава и так росла как на дрожжах. (Замечу, что всё это было сделано без «напряга», между другими делами и параллельно со строительством основных декораций в Киеве).

Когда мы – режиссёр Вадим Абдрашитов, оператор Денис Евстигнеев и я – приехали через какое-то время на точку, железной дороги мы не нашли – свежая и мощная трава цвела и благоухала на огромной продолговатой лесной поляне.

Не увидела «железку» и группа, приехавшая на съёмку.

– А чего мы ждём? – спросил Олег Борисов, битый час нежившийся на траве в метре от невидимых рельсов.

– Поезда, – ответил я.

Он вежливо хихикнул, сочтя мой ответ не самой удачной шуткой.

Мы действительно ждали поезда и начинали волноваться. Ассистент по реквизиту Дима уехал составлять этот поезд ещё рано утром, получив от меня чётко нарисованную схему расположения паровоза и вагонов. На этой схеме было обозначено, казалось бы, всё, вплоть до местонахождения подножки на последнем товарном вагоне. Изустно мы тоже растолковали ему всё очень подробно и не единожды, хотя впечатления недоумка он до того дня не производил. Схема составлялась так подробно, потому что точно такой же состав мы должны будем через некоторое время собрать под Коломной, где наши герои будут спрыгивать якобы с того же поезда, с подножки якобы того же вагона.

Наконец, на машине приехал Дима. Он был очень «деловой» и успокоил нас известием, что поезд на подходе, а задержка случилась из-за сцепщиков.

Возгласы радостного удивления издала наша съёмочная группа, неожиданно завидевшая прущий по поляне прямо на них паровоз.

Я же, увидев паровоз, похолодел и потерял дар речи – состав должен был идти на исходную точку хвостом вперёд. Это была катастрофа!

Не вдруг вернувшаяся к нам способность говорить не помогла прояснить ситуацию. Удивлённый машинист, торопившийся на киносъёмки и гнавший по железным ухабам свой состав со скоростью аж 20 км/час, никак не мог понять, что случилось, почему интерес к его локомотиву так резко иссяк, и почему мы, вместо того, чтобы снимать кино, стоим и очень эмоционально беседуем.

Наша беда заключалась в следующем:

1) Снимать поляну мы могли только в одном направлении, в другом – торчала ТЭЦ, чего не могло быть в картине, как говорят ныне, по определению.

2) Фокус же срабатывает только в случае неожиданного появления паровоза на цветущей лесной поляне, и именно этого Дима нас лишил.

Надо было принимать какое-то решение. Вариантов не было.

Убить Диму не имело смысла – состав от этого не повернётся к лесу задом, а к нам передом.

Отменить смену и, переформировав состав, снять сцену в другой день невозможно – Борисов сегодня уезжает.

Остаётся единственный вариант, на который и вынужден был пойти Абдрашитов – снимать как есть.

Сняли. И всё. В картине это есть. И никаких тебе «ах!». Фокус не удался, хотя все были трезвыми. Какой уж тут фокус, когда паровоз просто вылезает из-за кадра и ползёт по нему, закрывая собой и последующими вагонами всю поляну, и снимая фактом такого своего появления вопрос о наличии рельсов. Ведь если паровоз едет, значит, рельсы есть. Когда же состав ушёл, увозя запрыгнувших на него героев и оставив две полосы примятой травы, стало и вовсе неинтересно: что ж, бывают и заросшие дороги, что с того? Никто из моих знакомых не обратил внимания на эти трудоёмкие и многострадальные три кадра.

Так погибают замыслы… Впрочем, это из другой пьесы.

Извечные вопросы – «Кто виноват?» и «Что делать?» – до сих пор висят без ответа.

Жизнь, однако, показала, что история с паровозом, не выкатившимся на цветущую поляну – мелочь по сравнению с катастрофой, которая ждала нас впереди. Будет это на съёмках фильма «Армавир» и произойдёт уже с пароходом. Но эта история, надеюсь, будет темой отдельного письма.

А если вы не поняли, какова была тема данного письма, спешу успокоить: я и сам не понял. Слегка заблудился, бывает. Суть одна: все мы – редкие люди.

Давайте беречь друг друга! И себя!

Когда б вы знали, из какого сора… или О пользе хлама

После съёмок каждого фильма остаётся изрядное количество хлама, от которого так или иначе надо избавляться. Декорации, построенные на натуре, в зависимости от их объема, качества и житейской ценности продаются, дарятся или сжигаются. В описаниях работ по подготовке любого объекта я со стародавних времён обучен писать последним пунктом: «После съёмок всё восстановить в прежний вид». Ранее это означало, что в смету будут заложены определённые деньги. Когда-то специальные люди следили, чтобы никто не «нагрел руки» при разборке-уборке, поэтому факт сожжения декорации документировался фотографиями и актом за подписью 3-х ответственных лиц. Ничего не поделаешь, напомню, что одним из наших лозунгов был: «Социализм – это учёт». Не дай Бог, если кто-то утащит к себе в сарай пару досок! Нет, лучше спалить… Но это – не верх идиотизма системы. На моём веку бывало и похлеще. Например, прилетал к нам в экспедицию специальный проверяющий с лицом и повадками отставного старшины-сержанта, осматривал декорации и выносил вердикт – весь оставшийся после разборки декорации материал везти на студию. Наша администрация, понимая бессмысленность споров с подобным дуболомом, ехидненько потирая руки, забивала хламом фуры и трейлеры и гнала их из Казахстана или Севастополя на «Мосфильм», где всё это сваливалось в жуткие кучи на бетонной площадке посреди студии. Когда горы привезённого с разных картин мусора вырастали до пугающих размеров, собиралась комиссия, которая благополучно списывала, «актировала» весь этот бесхозный и бесполезный б/у материал. Чаще всего его грузили в машины и отвозили на свалку безропотные солдаты, матерясь и травмируясь ржавыми гвоздями. И ведь ясно же было всем, что никто не будет перебирать, сортировать, очищать от гвоздей, штукатурки и краски весь этот хлам, что не стоит он даже дешёвого в те времена бензина, сожжённого при его перевозке, зато соблюдена заповедь: «Социализм —…» (см. выше).

Но я хочу рассказать вам о другом хламе – о тех материалах – «плоде» твоих бессонных дней и даже ночей, – которые стали не нужны, как становятся ненужными какие-нибудь когда-то с трудом и любовью купленные для дитяти ползунки и пинетки, игрушки и детские растрёпанные книжки. Любимое чадо давно выросло, применения эти предметы в хозяйстве не находят, на умильные воспоминания досуга нет, а выбросить – руки не доходят. Правда, когда я начинаю ощущать себя одним из предметов в этом мусорном контейнере, приходится созывать комиссию в одном лице и, закрывшись на неделю-другую «на учёт», производить переоценку ценностей. В последний раз я выбросил 40 (специально считал!) коробок и больших пакетов, набитых разным, теперь уже, мусором. Легко можно было набрать на выброс ещё столько же, но, ощутив вокруг себя некое освободившееся пространство, я начинал дольше оценивать любую бумажку и фотографию. Ведь за каждым наброском и случайной фотографией – кусок жизни и тьма воспоминаний. А что-то ещё может и пригодиться! Правда, когда потребуется, найти это будет проблематично. Обычно я советую студентам сохранять все свои картинки. В этом «плюшкинизме» есть, на мой взгляд, определённая «сермяга»: возможно, спустя время какая-нибудь «чепуха» на что-то сгодится…

Проводя очередную ревизию своих свалок-архивов, я наткнулся на пачку фоторепродукций эскизов к давним фильмам. Бог мой, сколько вспыхнуло разных чувств и всплыло воспоминаний! Ведь в моих «запасниках» эскизов почти не осталось. 40 лет работы, а даже для посмертной выставки наскрести нечего! Многие картинки были проданы (частью – в безвестные руки), некоторые – раздарены, 2–3 использованы в качестве задней стенки самодельного шкафа в мастерской, поскольку писаны на оргалите, кое-что сохранилось в архивах «Мосфильма»…

Так что – отдельное спасибо «Мосфильму» за эти фотовоспоминания. Когда «Мосфильм» был киностудией, а не концерном, художники обязаны были относить эскизы в фотоцех, где их снимали на специальном станке на специальную репродукционную плёнку «Микрат». Плёнка эта годилась для чёрно-белых репродукций, а при съёмке цветных картинок безбожно врала в тональности, так как не была чувствительна к красному и контрастила полутона. Но так, видимо, было заведено ещё в 30-е годы, и никто не возмущался, да и сравнить качество, честно говоря, было не с чем. Потом эти фоторепродукции расходились по цехам, к сметчикам, архитекторам, вклеивались в папки с постановочным проектом, а ассистенты и декораторы носили их в кармане как руководство к действиям. По окончании съёмок художник обязан был сдать несколько эскизов в музей-архив «Мосфильма», и художники всегда норовили сдать, что похуже. Но именно благодаря этим тогдашним требованиям я нынче могу видеть время от времени свои забытые эскизы в выставочных витринах «Мосфильма» и на выставках, а часть фоторепродукций вот обнаружил у себя, и это подвигло меня на сии длинные рассуждения. Отсканировав фотографии, убрав на компьютере пятна и грязь, напечатав в размере А-4 на матовой бумаге, я пожалел о бездумно и безвозвратно утраченных оригиналах.

Итак, года 1970-е, эскизы к киноэпопее «Вкус хлеба»…

Нет, необходимо «лирическое» отступление. Первой и вполне естественной реакцией любого нормального и плохо владеющего своим лицом человека на название фильма была, в лучшем случае, кривая ухмылка. Кстати и сейчас, спустя 30 с лишним лет после выхода фильма, подобную реакцию можно увидеть на лицах людей, которые и слыхом не слыхивали об этом фильме. Тогда же, особенно в самом начале производства – в 1976–77-м, – мосфильмовцы прочно прилепили нашей группе «кликухи»: «Кус хлеба», «Вкус хлева» и «Запах мяса». Надо сказать вам, что со жратвой в ту пору даже в Москве было туго.

Ходило множество разных анекдотов, как всегда, точно отображающих жизнь.

Например:

Никсон во время встречи с Брежневым спросил:

– А как вам удаётся обеспечивать население такой большой страны продовольствием и другими товарами?

– Очень просто, – ответил Брежнев, – мы всё завозим в Москву, а народ сам приезжает за нужными ему товарами.

Сотни псевдо-экскурсионных автобусов из всевозможных городов нашей Необъятной ежедневно заполоняли улицы Москвы вблизи магазинов. Тысячи и тысячи «туристов» сметали с прилавков всё. Озлобленные москвичи роптали, но, будучи разрозненными, отступали в узкие переулки, в малоизвестные для приезжих магазинчики. У меня, например, был друг-приятель, торговавший овощами. Он извещал меня по телефону о завозе овощей и откладывал для меня картошку и прочую брюкву. Я этим очень гордился. Ещё был анекдот-загадка:

Вопрос: – Длинная, зелёная, пахнет колбасой – что это?

Ответ: – Электричка.

Сотни битком набитых электричек выкачивали из Москвы скудное пропитание скудного ассортимента.

Характерный крик-обращение к продавцу в очереди за мокрой вареной колбасой: «Больше двухсот граммов в руки не давать!». Поэтому ушлые и голодные «туристы» играли в «ручеёк» – переходили из очереди в очередь, из хвоста в голову, перестраиваясь в мелкие группки. Бороться с такой «групповщиной» не имело смысла. Как известно, коллектив – это сила!

На предприятиях и в учреждениях были придуманы свои магазины, получившие название: «Стол заказов». О, великий и могучий! Ни столами, ни заказами там не пахло. Какие-то шибко высоколобые и высокосидящие чиновники, видимо, рассудили, что советскому человеку для полного счастья не хватает лишь заморских деликатесов и разных там марципанов. Поэтому он, этот простой советский человек, может, гуляючи, зайти в нерабочее время в некий «Стол заказов», написать заказ-заявку на 300 граммов каких-нибудь дефицитных трюфелей и баночку мидий с ананасами и анчоусами на ужин, которые ему в скором времени и привезут за небольшую дополнительную плату. На деле же это был обычный «сельмаг» с кильками в томате и чаем «со слоном», а дополнительную плату взимали за то, что тётка-продавец с подсобниками заполняли пачку «липовых» бланков-заказов в свободное от торговли время. Да, чуть не забыл: к праздникам иногда «выбрасывали» шампанское, шоколадные конфеты и французские духи. А в «ручеёк» работники предприятия уже играли сами, без «туристов» – одна тётя отстаивала в очереди за весь отдел или цех, работницы которого стаей успевали прилетать к раздаче пайков. Не знаю, как удавалось известить своих голодных сослуживиц о подходе очереди – мобильных телефонов тогда не было и телефонов-автоматов поблизости – тоже. Видимо, кто-то бегал туда-сюда, следя за продвижением очереди. Так и работали. На «Мосфильме» в ту пору трудилось более семи тысяч только штатных работников и примерно столько же – внештатных. Количество просто «праздношатающихся» – молодых артистов, пытающихся «торговать» своими лицами на монохромных фотокарточках, разных «гостей», экскурсантов и прочей массовки – учёту не поддавалось. «Мосфильм» был мощной кинофабрикой, на которой было всего лишь два «Стола заказов». Бывало, загробив по неопытности полдня на отстаивание одиночной «очередной» вахты, я гордо нёс домой кольцо «краковской» колбасы, покрытой белым налётом, и пару банок зелёного горошка…

Я далеко ушёл от темы, надеясь, что мои байки чуть-чуть помогут вам как художникам чуть-чуть понять время развитого социализма. Интересно, кто из вас знает, что в большинстве столовых и ресторанов висели стационарные объявления, больше похожие на призывы: «Четверг – рыбный день»? И уж вряд ли кто из вас имел счастье вкушать мясорыбные котлеты…

Вот отсюда-то и возникали подначки вроде «Запаха мяса» и «Вкуса хлева».

Нет, не удержусь, расскажу ещё пару случаев для объёмности картинки.

Когда-то, в году 1980-81-м, мы с замечательным поэтом Юрием Энтиным, автором нескольких сотен песен, многие из которых вы все знаете, затеяли сделать детскую книжку про ВАЗ – Волжский автомобильный завод. Незабываемое впечатление произвел на нас не завод, а ресторан при гостинице в городе Тольятти. Представьте: зимний вечер, обычная для гостиничных ресторанов кишкообразная зала с грязными тюлевыми занавесками, одновременно прокуренная и выстуженная донельзя. Аборигены сидят в шапках и греются изнутри. Посетителей, не заказывающих спиртное, сходу презирают и подозрительно оглядывают неряшливые официантки. Ещё не поздно, но из еды – только антрекот. Не знаю, мясо какого носорога они там размораживали, но минут через 30–40 нам принесли по шмату чего-то чёрного на белых тарелках, от которых нещадно разило уксусом и луком. Мы дружно пожалели о нашей беспутной трезвой жизни, тем более что и промёрзли уже изрядно, ибо шапок, выходя из номера, не захватили. Так называемый антрекот даже в обугленном состоянии не поддавался ножу и источал непревзойдённый запах уксуса. Рядом лежала нарезанная половинка луковицы. Есть это блюдо было решительно невозможно. Подозванная для расчёта официантка спокойно объяснила двум тупоумным «командированным», что антрекот сейчас они только разогрели, а сожгли его, видимо, раньше, что по калькуляции антрекот идёт с гарниром, а поскольку никакого гарнира у них нет, а без гарнира антрекот никак не идёт, то в качестве гарнира повар нашинковал луковицу, гарнир же, по калькуляции, должен идти с соусом, а поскольку никакого соуса нет, то они полили это блюдо уксусом, на бутылке которого наклеена этикетка, на которой ниже слова «уксус» написано слово «соус». Видите, как оказывается всё просто. Помните, у Козьмы Пруткова есть фраза: «Если на клетке слона прочтёшь надпись «Буйвол», не верь глазам своим». А у В.В. Маяковского, по-моему, еще ярче:

 
«Мы говорим – Ленин, подразумеваем – Партия.
Мы говорим – Партия, подразумеваем – Ленин».
 

И так почти во всем: говорим одно, подразумеваем другое.

И вспомнились вдруг предыдущие строки – ведь когда-то учили наизусть:

 
«Партия и Ленин – близнецы-братья.
Кто более матери-истории ценен?»
 

Надо же! Многие миллионы советских людей с 1925 года читали, слушали и заучивали эти строки, а меня вот только что вдруг поразило: а ведь у Владимира Владимировича-то – партия пол поменяла! А может, пошутил дядя, а никто так и не понял, что он подразумевал под «партией-братом»?

Поверьте, я никогда не был антисоветчиком, да и комсомольцем я тоже не был. Не по идейным соображениям. По (как бы это помягче)… по «пофигизму». Не моему, конечно. По общему. А я, как положено всему передовому отряду советской молодёжи, даже заявления писал. Два раза. И меня единогласно, естественно, рекомендовала моя первичная ячейка… Чёрт, в словах, для вас незнакомых, заблудишься… Интересно, как вы воспринимаете эти слова – «советский народ», «советская молодёжь», «антисоветчик»? Если я завтра вам не посоветую, допустим, смотреть такой-то кинофильм, я что – антисоветчик? Придумали когда-то большевики (вот, ещё одно слово!), придумали большевики какие-то Советы и лозунг кинули: «Вся власть Советам!». Так и пошло. И страна наша называлась Советским Союзом. И ничего. Никого не удивляло. А если бы большевики тогда Комитеты придумали? Быть бы нам долгие годы Великим Комитетским народом, и «припаяли» бы мне срок за эти «антикомитетские» рассуждения. Вы, конечно, уже не были октябрятами. «Октябрята – славные ребята!». А если б большевики в мае переворот свой затеяли? Или в июле? Маята? Июлята? Или – «Мартята – славные ребята!». Тоже звучит. В Болгарии, например, сентябрята были. Болгары всё с нас «срисовывали», а наши им помогали – почти в состав Союза ввели. Всё относительно, дорогие мои вгиковцы. ВГИК – давно уже имя собственное, а не аббревиатура. ВГИК негоже во ВГУК переименовывать.

Это я про то рассуждаю, что об истории в нашей профессии знать много надо, далёкая она или близкая. И как-то её осмысливать придётся.

А детишек мы с Энтиным так и не осчастливили весёлой книжкой про то, как делаются машины, идущие за рубежи Родины с ласковым именем «Лада», потому что «Жигули» «по-ихнему» звучит неприлично. Что-то помешало нам довести книжку «до ума». Может, запах антрекота?

Опишу ещё один случай, по-моему, довольно характерный для эпохи развитого социализма, хотя и произошёл он много позже – в 1990-м.

Мой старинный друг, волгоградский артист Пётр Зайченко снялся в фильме Павла Лунгина «Такси-блюз» в одной из двух главных ролей. Фильм имел шумный и справедливый успех, оператор Денис Евстигнеев получил «Нику» за лучшую операторскую работу, а Лунгин получил приз за лучшую режиссёрскую работу на Каннском фестивале, на который был зван и Петя Зайченко. Перед поездкой выяснилось, что без смокинга там делать нечего. Сорокасемилетний дядя чуть ли не рыдал в телефонную трубку, моля меня о помощи. Я обзвонил знакомых костюмерш и за небольшую мзду получил практически новый смокинг, новую рубашку и галстук-бабочку. Так был спасён не столько друг-артист, сколько престиж страны, о чём советский человек заботился более всего. Штаны, правда, были сантиметров на 20 длиннее Петиных ног, и я полночи осваивал профессию швеи-белошвейки, пока артист обзванивал московских знакомых, не без похвальбы сообщая им, что он летит в Канны, а Толкачёв подшивает ему штаны. На фестивале Петя не посрамил честь державы, конкурировал с самим Депардье, был в центре внимания прессы, но ничего не получил. Зато привёз оттуда кучу халявных глянцевых журналов со своей рожей, и мне в подарок пачку писчей бумаги, которую наивному Пете «впарили» в качестве акварельной на блошином рынке.

Советский человек везде был советским человеком, без манер всяких ненужных, без денег, без одежды… Их там, во Франции, г-жа Миттеран – супруга Президента – принимала. В непринуждённой обстановке. Павел Семёнович Лунгин говорит Петру: «Не будь зажатым. Смотри, Депардье смокинг на стул сбросил, и рукава засучил!». А Петя: «Я не зажат. Пляшу вот с Настей Кинской, но небрежно сбросить смокинг не могу – у него на подкладке инвентарный номер хлоркой вытравлен. Подумают ещё, что это – инвентарный номер артиста». (Про инвентарные номера я расскажу в другом письме).

Но отгремели фанфары, отсверкали яркие заграничные краски, наступила обыкновенная волгоградская зима. Перед Новым годом Петя добыл где-то по блату (известный в Волгограде человек всё-таки!) двух «синих птиц» – так в народе называли промороженные куриные трупы. Вам, как художникам, надо знать, что убиенных пернатых во времена развитого социализма продавали в натуральном устрашающем виде – с головами, на которых криво топорщились серо-лиловые гребни, клювами, всегда приоткрытыми в предсмертном хрипе, глазами, затянутыми пепельного цвета веками, и вытянутыми в предсмертной агонии ногами со скрюченными грязными когтями. От пуха и пера птицы были освобождены неряшливо, и обычно немалых трудов стоило потом, на кухне, выдёргивать остатки перьев и опаливать трупы над огнем. Если по дому распространялся запах палёной шерсти, значит – у кого-то праздник. Позже даже появился такой анекдот о разговоре в холодильнике двух кур – нашей и иностранной. Последняя похваляется своим видом и укоряет нашу за её невзрачный вид.

– Ну и что! – говорит наша курица. – Зато я умерла своей смертью!

Добыл, значит, знаменитый артист Пётр Петрович Зайченко двух кур, засунул их, как и большинство граждан, в сетку-авоську и стоит на троллейбусной остановке. Стоит-мёрзнет, но краем глаза замечает двух барышень, с неподдельным интересом его разглядывающих. Барышни о чем-то переговаривались-перешёптывались, поглядывая на него и подбадривая друг друга лёгкими толчками. «Началось», – подумал артист, и сердце его участило ритм.

«Узнали. Сейчас попросят автограф. Чёрт, ручку дома забыл!», – мелькало в голове. Действительно, одна из барышень, набравшись смелости, приблизилась к артисту.

– Извините, – робко произнесла она и потупила очи. Артист выпрямил стан и благосклонно повернулся на голос. – Извините, – повторила она, – а вы где курей достали?

Надо сказать, что Петровича и сейчас, спустя 20 лет и ещё большего количества киноролей, узнают в общественных местах в основном милиционеры, путая его лицо с фотографиями бандитов на ориентировках.

* * *

Но вернемся в год 1976-й. «Вкус хлеба»…

Напомню, что телефоны в то время были далеко не в каждой квартире, и наивно было бы предполагать, что он был в моей коммуналке. Отстояв в абсолютно бессмысленной очереди на установку телефона лет 5 или 8, я получил-таки в 1982 году свой ЛИЧНЫЙ телефонный номер. И это – в коммуналке! И получил я его в течение одного дня безо всякой очереди, нарисовав удачную почтовую марку, посвященную 100-летию телефонной связи в России. Так что, благодаря этой «халтурке», я не только заполучил телефон и зависть соседей, но и доподлинно узнал, что первые телефонные линии в России появились не только в Москве и Петербурге, но и в Одессе и Риге! Но об этом я узнал лишь в 1982-м. А в 76-м довольно неплохо работали почта и телеграф. Поэтому, получив со студии телеграмму, я поехал на переговоры. Узнав название картины и тему, я закручинился – эпопея-то явно спекулятивно-конъюктурная, и «слепить» её надо непременно к празднованию 25-летия освоения Целины, т. е. к февралю-марту 1979 года. Как говорится, дорога ложка к обеду… Но прельщали творческий размах и магическое слово «Госзаказ». Я тогда только-только в качестве и.о. художника-постановщика сделал фильм «Подранки», получал по низшей категории свои 140 рэ в месяц, а тут – добавки за Госзаказ, доплата за широкий формат, и море денег на реализацию почти любых творческих капризов. Кроме того, сам я был, в общем-то, парень с крестьянскими корнями и мог отличить зябь от пара, озимые от яровых, сеялку от веялки, пшеницу от пшена. А это уже не мало! Ведь в моем босоногом вихрастом детстве я часто катался по разным полям на двуколке с отцом, работавшим тогда директором сельскохозяйственного техникума.

Прочтя сценарий, я подивился умению сценаристов ловко обходить острые политические углы и скользкие темы – там не было ни Хрущёва, ни Брежнева. Короче – сценарий мне понравился.

Впоследствии я тоже научился по-своему лавировать между препятствиями. Например, во всех казённых кабинетах пренепременно висели портреты здравствующего на тот момент руководителя страны, который, мягко говоря, недолюбливал своего предшественника. Как же быть нам? Как показать кабинеты хрущёвского времени без его портретов? Если вы посмотрите картину, то увидите, что во всех кабинетах разных рангов (а их в картине – множество) портреты есть, а Хрущёва нет. Мы с оператором Дильшатом Фатхулиным так ювелирно-точно выстраивали композицию кадров, что видны были только рама, пиджак и галстук, а голова их обладателя оставалась за кадром.