Текст книги "Германия в ХХ веке"

Скроенная под Бисмарка, эта структура начала расползаться по всем швам после его ухода. Сменивший «железного канцлера» Георг Каприви был последним, кто пытался интегрировать Пруссию в систему имперской власти, но ничего не мог противопоставить интригам придворных, выступавших в защиту своих родовых привилегий. Да и сам император справедливо считал, что трехклассный избирательный закон Пруссии является более прочной опорой монархии, чем всеобщее избирательное право. Искренний человек и способный политик, генерал Каприви «запутался в лабиринте ущербной демократии и процветающего византинизма» (Г.Манн), открыв собою галерею государственных деятелей, не пришедшихся к императорскому двору.

Исключением в ней являлся только Бернгард Бюлов, ставший рейхсканцлером в 1900 г. Он сделал карьеру в министерстве иностранных дел и долгое время считался доверенным лицом Вильгельма II, уравновешивая его эксцентричность своим дипломатическим тактом. Постепенно его внутренняя политика стала приобретать индивидуальный стиль, вызывая растущее раздражение при дворе. Бюлов старался не допускать объединения своих противников, «разделять, раздавая». На годы его канцлерства пришлась финансовая реформа и повышение импортных тарифов на зерно, расширение социального законодательства и активизация колониальной экспансии. Последняя стала причиной парламентского конфликта, роспуска рейхстага и новых выборов в январе 1907 г., вошедших в историю под названием «готтентотских» (речь шла о подавлении восстания местных племен в Намибии). Победа консервативных партий в союзе с национал-либералами над Центром и СДПГ привела к формированию «бюловского блока». Это была первая коалиция, которую можно было бы назвать правительственной, но и она продержалась не более двух лет.

Свержение Бюлова состоялось в июле 1909 после того, как его предложение налоговой реформы, подразумевавшее введение налога на наследство, было провалено консерваторами. Решающее слово оставалось за Вильгельмом, который не смог простить своему канцлеру реверансов в сторону рейхстага. Последняя капля, отравившая отношения императора и беззаветно преданного ему канцлера, лежала полностью на совести первого. В ноябре 1908 г. Вильгельм II дал интервью газете «Дэйли телеграф», в котором допустил оскорбительные высказывания в адрес британской внешней политики. Разразился международный скандал, который окрылил оппозицию в рейхстаге. Бюлов мужественно защищал своего патрона перед парламентариями, но добился от него обещания впредь согласовывать с ним тексты своих официальных заявлений, как это предписывалось конституцией.

Преемник Бюлова Теобальд Бетман-Гольвег являлся его полной противоположностью: он вырос на ниве внутренней политики, по характеру был бюрократом, а не дипломатом, избегал рискованных партийных комбинаций и неизменно выступал перед рейхстагом в качестве императорского посланника. Человек чести, он с искренним недоумением воспринимал неблагодарность тех, кого стремился осчастливить. Конституция, дарованная в 1911 г. Эльзасу и Лотарингии, присоединенным после франко-прусской войны, не могла нейтрализовать национальные движения на окраинах империи, равно как и приостановка германизации бывших польских земель. Либерализация общественной деятельности и расширение системы социального страхования не выбили почвы из-под ног левых оппонентов власти. Напротив, парламентские выборы, состоявшиеся в январе 1912 г., принесли им настоящий триумф. В рейхстаге нового созыва более четверти голосов принадлежало социалдемократам, чуть меньше находилось в распоряжении партии Центра. «Партийная система Германии оказалась в тупике» (В. Моммзен). Блок СДПГ и либералов имел шансы на успех только в том случае, если бы его итогом оказалось формирование собственного правительства, а не блокирование законопроектов Бнтман-Гольвега. Новая расстановка партийно-политических сил поставила ребром вопрос о пересмотре конституции.

Настроение при дворе граничило с паникой, и только пассивное поведение неспособных объединиться победителей избавило власть от новых испытаний. Теряя политические опоры, она обращала свои взоры на армию. Та с удовольствием приняла на себя роль спасительницы отечества, проведя в Эльзасе акцию устрашения против местного населения (Zaberner Affäre). Ставка на военную силу готовила почву для будущей революции, но никто не решался убедить императора в необходимости реформ. «Его неизменное стремление подняться над партиями вело лишь к укреплению авторитарного режима, и в то же время сам он оказывался под растущим давлением военщины, бюрократии и разного рода придворных группировок», – справедливо отмечает английский историк Гордон Крэйг. Нестабильность власти порождала тягу к политическим фантазиям и непродуманным решениям. Признав после выборов 1912 г., что ему так и не удалось стать «народным монархом», Вильгельм II удвоил свою активность на внешнеполитической арене.

Наследие Бисмарка в этой сфере оказалось гораздо более хрупким, нежели во внутренней политике. Знаменитая фраза из речи «железного канцлера» в рейхстаге – «мы, немцы, боимся только бога и больше никого на свете», ставшая боевым лозунгом экспансионистов, на самом деле имела вполне мирное окончание («именно потому мы ценим и храним мир»). Ни для кого не являлось секретом, что Франция будет искать пути для реванша. Система международных договоров, заключенных Германией в 80-е гг. XIX века, создавала скорее паутину взаимных сдержек и противовесов, нежели бетонные конструкции военно-политических блоков. «Союз трех императоров», обновленный в 1881 г., являлся данью традициям Венского конгресса. Образ Наполеона продолжал преследовать европейских монархов, и этот фактор играл не последнюю роль во внешнеполитических расчетах. Рано или поздно Германии пришлось бы выбирать между АвстроВенгрией и Россией, интересы которых столкнулись на Балканах. В случае революции в Вене и Будапеште можно было рассчитывать на возрождение великогерманского варианта и округление границ страны. В случае революции в России приходилось считаться с опасностью панславистской экспансии, угрожавшей восточным владениям империи. В 1890 г. Германия отказалась от продления договора безопасности (Rückversicherungsvertrag) с Россией, заключенного только три года тому назад.

Принимая отставку Бисмарка, Вильгельм II заявил: «Курс остается прежним. Полный вперед!». На самом деле внешнеполитическая стратегия радикально изменилась – бисмарковская Германия жила плодами одержанных побед, вильгельмовская – предвкушением новых. Сближение с Великобританией в период канцлерства Каприви так и осталось ничего не значащим эпизодом. Трудно было рассчитывать на то, что владычица морей потеснится, пропустив Германию в круг колониальных держав. Для того, чтобы разговаривать с ней на равных, утверждали советники Вильгельма, нужно сначала нарастить стальные мускулы. В эпоху империализма подобные идеи витали в воздухе. В современной историографии преобладает мнение, что агрессивность внешней политики Германии начала ХХ века определялась не столько борьбой за мировое господство, сколько досадой опоздавшего и обостренным чувством ущемленных интересов. Стремление во что бы то ни стало «уважать себя заставить» стало ее лейтмотивом, который точно выразил Бюлов, выступая в рейхстаге 6 декабря 1897 г.: «Времена, когда немцы оставляли одному из своих соседей землю, а другому – моря, оставив за собой лишь небо, безвозвратно ушли в прошлое… Мы никого не хотим оттеснить в тень, но мы требуем себе места под солнцем». Это требование выполняло важную внутриполитическую функцию, направляя недовольство социальных низов в русло внешней экспансии.

Опоздав к разделу колониального пирога, Германия получила жалкие крохи – у Испании были приобретены несколько тихоокеанских архипелагов, в Африке немецкие владения в Намибии, Того и Камеруне поставили известный предел британской экспансии с юга в центр континента. Все это были колонии «третьего сорта», не располагавшие плодородной землей и разведанными полезными ископаемыми. В 1897 г. император попытался взять инициативу в свои руки, совершив длительный вояж во владения Османской империи и получив там подряд на строительство железной дороги от Берлина до Багдада. Эта инициатива, как и последовавшие за ней попытки утвердиться на северном побережье Африки, привели к сближению Франции и России, заложив основу внешнеполитической изоляции Германии.

В 1898 г. Китай предоставил в аренду Германии Шаньдунский полуостров, и та не осталась в долгу – два года спустя немецкий экспедиционный корпус принял участие в подавлении восстания «боксеров». В 1904 г. в Намибии началось восстание местных племен, победа над которым была достигнута путем политики геноцида – страна превратилась в безжизненную пустыню. Колониальные владения не только манили авантюристов всех мастей, но и питали шовинистические настроения в обществе. В рейхстаге постоянно раздавались обвинения в «дороговизне» колоний, не приносящих Германии ожидаемых дивидендов. Все это имело совсем не тот масштаб, о котором мечтала политическая элита империи, завороженная блестящей победой 1871 г.

Став после нее самой мощной военной державой континентальной Европы, Германия обратила свой взор на моря. Флот – вот то магическое слово, которое открывало доступ к экзотическим богатствам, обеспечивало растущей промышленности стабильный экспорт и наполняло смыслом дискуссии за кружкой пива. Адмирал Альфред Тирпиц, возглавивший в 1897 г. германское Адмиралтейство, стал выразителем подобных чувств. Весной 1898 г. рейхстаг одобрил первый из законов о строительстве флота, с последующими поправками он должен был вывести германские военноморские силы на уровень двух третей от британских, что означало фактический паритет двух флотов в Северном море. С этого момента Германия стала врагом номер один для общественного мнения Великобритании – крупнейшей мировой державы.

Находившийся под патронажем Тирпица Германский флотский союз превратился в одно из самых массовых движений, объединяя в своих рядах через год после создания четверть миллиона человек. Схемы боевых кораблей стали едва ли не обязательным украшением гостиных комнат, детей поголовно наряжали в матросские костюмчики. Солидные предприниматели жертвовали огромные суммы на строительство броненосцев, рассчитывая на стабильные государственные заказы. Обыватели ожидали наплыва дешевых колониальных товаров. Наконец, для молодежи служба во флоте являлась шансом увидеть мир и сделать военную карьеру, невозможную в сухопутной армии, все офицерские должности в которой были расписаны между дворянскими сынками.

«Низвержение морского могущества Великобритании означало бы, что Германия вступает в права ее наследства» (Х. Кроков). Историки с редким для своей профессии единодушием рассматривают гонку военноморских вооружений как увертюру к будущей мировой войне, в исполнении которой вильгельмовская империя играла первую скрипку. Своеобразным проявлением ее экспансии являлось активное расселение немцев по всему свету – только за вторую половину ХIХ века из Германии эмигрировало около 4,4 млн. человек, т.е. 7 % населения страны к 1900 году. В его основе лежали прежде всего социально-демографические причины, сохранявшийся избыток рабочей силы. Каприви признал в одном из своих выступлений перед рейхстагом, что «экспорт нам жизненно необходим – мы будем экспортировать либо товары, либо людей. При росте населения без адекватно растущей промышленности мы просто не сможем существовать». Определенную роль в массовой эмиграции играли традиции миссионерской деятельности в Восточной Европе, осуществлявшейся не только крестом и мечом рыцарей Германского ордена, но и трудолюбием, изобретательностью и предприимчивостью обычных переселенцев.

Если за океан из Германии эмигрировали социальные низы, то на Восток, прежде всего в Россию, устремлялся поток высокообразованных карьеристов, большинство из которых добивалось поставленных целей. Образ расчетливого, хладнокровного немца, нарисованный в романах русских классиков, вполне адекватно отражал внутренний мир новых миссионеров. Только в Москве к началу первой мировой войны проживало около ста тысяч лиц немецкой национальности – учителей, врачей, инженеров, аптекарей. Их вклад в экономическое и духовное развитие нашей страны неоспорим, хотя неоспоримо и то, что их отнюдь небескорыстное «культуртрегерство» встречало подспудное недовольство местного населения. Широко распространенные суждения о «засилье немцев» обернулись антигерманскими погромами практически во всех крупнейших городах России в августе 1914 г.

Если националистические мифы, отравлявшие российско-германские отношения в начале ХХ века, не имели авторства, то за дипломатическими ошибками обеих стран стояли вполне конкретные люди. После ряда успешных посреднических миссий Германия начала привыкать к роли «третьего радующегося». Пропагандировавший политику «свободы рук» Бюлов был уверен в непримиримости интересов Великобритании и России, не допуская и мысли об их возможном сближении, хотя ослабление царского режима в результате неудачной войны с Японией и начавшейся революции открывали возможность возобновления бисмарковской политики внешнеполитического балансирования.

Во время визита Вильгельма II в порт Танжер весной 1905 г. он выступил за созыв международной конференции по Марокко, что отодвигало на неопределенное время планы Франции по овладению этой страной. Кроме того, Германия начала очередную «военную тревогу». Однако военно-политическое давление на западного соседа не принесло ожидаемых плодов. На международной конференции в Альхесирасе Германия оказалась в изоляции, и Франции при поддержке Великобритании удалось упрочить свои позиции в марокканском султанате. Следующим шагом дипломатии императорских яхт стала встреча 24 июля 1905 г. в Финском заливе, в ходе которой Вильгельму II удалось разыграть британскую карту, заставив своего кузена Николая II подписать договор о взаимопомощи в случае нападения третьих стран, к которому могла присоединиться и Франция. Всплеск миролюбия и идеализма двух монархов был быстро погашен их окружением, как только оно узнало о достигнутой договоренности. После протестов министра иностранных дел Николай сообщил Вильгельму, что Бьеркский договор не затрагивает обязательств, вытекающих из русско-французского соглашения 1904 г. Это было равносильно его денонсации.

Безрезультатность встречи в Бьерке и конфуз с интервью «Дэйли телеграф» не охладили дипломатического пыла императора. После отставки Бюлова он заявил, что отныне сам будет заниматься внешней политикой. При новом осложнении ситуации вокруг Марокко летом 1911 г. Вильгельм II распорядился отправить в туда военный корабль «Пантера». Вмешательство британской дипломатии и отсутствие поддержки со стороны союзников привели к тому, что Германия распрощалась со своими планами на колонизацию этой страны. Марокко стало протекторатом Франции, а Берлину пришлось довольствоваться частью французского Конго, полученного в качестве «отступного».

Более значительными оказались последствия «прыжка пантеры» в самой Германии. Недовольство очередным отступлением породило волну шовинизма, охватившую не только националистические союзы. Требования отомстить западному соседу за унижение стали раздаваться и с парламентской трибуны. Депутат от партии Центр в ходе марокканских дебатов в рейхстаге заявил, что «сохранение мира является большой ценностью, но было бы слишком дорого расплачиваться за него престижем мировой державы». Представители правых партий шли еще дальше, обвинив правительство в постыдной уступчивости. Голосом вопиющего в пустыне осталась речь лидера СДПГ Бебеля, который подчеркнул, что игра с огнем рано или поздно приведет к войне, которая закончится взрывом существующего в Европе социально-политического строя.

Эмоциональное состояние парламентариев, преследовавших в противостоянии власти свои узкопартийные цели, вполне отвечало массовым настроениям. Казалось, обыватели устали от «долгого мира». В пивных рассуждали о необходимости примерно наказать зарвавшихся французов и заключали пари, какой из сменявших друг друга военно-политических кризисов разразится настоящей войной. Книжные прилавки затопило море дешевой публицистики, призывавшей «священную войну, которая подобно врачу вылечит наши души» (Г. Класс). Празднование столетия Лейпцигской «битвы народов» в октябре 1913 г. превратилось в манифестацию готовности немецкой нации к новым военным подвигам. Предприниматели, выступая с пламенными патриотическими речами, про себя вспоминали огромные барыши, оказавшиеся в их кассах после получения контрибуции с побежденной Франции. Разочарование в дипломатических способах борьбы за «место под солнцем» вновь выдвинуло на первый план военных. Генеральный штаб Германии уже к 1905 г. разработал детальный план молниеносной войны (Blitzkrieg) на Западе, нарушавший нейтралитет Бельгии. Сменявшие друг друга канцлеры не решались поставить под вопрос последствия такого шага – «это было своего рода политической капитуляцией перед военным ведомством» (Г. Крэйг). Оккупация АвстоВенгрией Боснии и Герцеговины осенью 1908 г., а затем быстротечные Балканские войны усиливали иллюзию, что передел европейских границ возможен «малой кровью». Армии ведущих держав континента за сорок лет «долгого мира» выросли более чем в два раза, получили новейшие виды вооружений, включая самолеты и линкоры типа «дредноут».

Германские генералы, следя за программами перевооружения российской и французской армий, настаивали: «сейчас или никогда». Внешнеполитические акции кануна мировой войны были подчинены их интересам. В 1912 г. безрезультатно завершился визит в Берлин военного министра Великобритании, предложившего заморозить гонку военно-морских вооружений. Отправка в Турцию германской военной миссии вызвала нескрываемое раздражение России. После того, как Франция в июле 1913 г. ввела трехлетнюю воинскую обязанность, военная истерия проникла и в ряды оппозиции. Социал-демократы впервые проголосовали за рост армии (Heeresvermehrungsgesetz), довольствовавшись тем, что источником его финансирования будет единый имперский налог на наследованную собственность.

Не было ничего удивительного в том, что стартовый выстрел к началу первой мировой войны прозвучал на Балканах. Национально-освободительное движение в этом регионе в сочетании с панславянскими идеями России воспринимались Вильгельмом как «вызов зарвавшихся славян», пресечь который сможет только кровь. Убийство кронпринца Австро-Венгрии Франца Фердинанда в Сараево 28 июня 1914 г. развязало лихорадочную активность европейской дипломатии, которая должна была обеспечить своим правительствам алиби миролюбия, но не допускала и мысли о предотвращении войны ценой потери национального престижа. «Все считали себя подвергшимися нападению, и все находили это обстоятельство очень удачным» (Г. Манн).

Для Германии речь шла не только о стремлении обогнать конкурентов в гонке вооружений, но и об удержании в орбите своего влияния Австро-Венгрии. Оскорбленная в династических чувствах и оставленная на произвол судьбы, габсбургская монархия вполне могла отказать Германии в остатках былой привязанности. В случае же победы держав «оси Берлин-Вена» можно было рассчитывать на передел огромного геополитического пространства от Балтийского до Черного моря, а также колониальных владений в Северной Африке. 5 июля 1914 г. состоялось заседание государственного совета Германии, участники которого высказались в поддержку еще не объявленного австрийского ультиматума Сербии. На следующий день Бетман-Гольвег заявил послу Австро-Венгрии, что его страна может быть уверена в военной помощи его страны «при организации отпора сербско-русскому заговору».

Однако эта позиция не стала достоянием гласности, положив начало реализации наихудшего из сценариев «войны нервов». Правительства в Санкт-Петербурге, Париже и Лондоне сочли момент достаточно удобным для того, чтобы продемонстрировать твердость и поставить предел экспансии держав «оси». В каждой из стран, втянутых в международный конфликт, дипломатов у руля власти сменили генералы. 30 июля глава германского генерального штаба Гельмут Мольтке настоял на объявлении полной мобилизации в АвстроВенгрии. На следующий день германский посол в Санкт-Петербурге ультимативно потребовал прекращения ответной мобилизации. Не получив ответа, 1 августа 1914 г. Германия объявила войну России, а 3 августа – Франции. В эти дни Европа вступила в новую эпоху, приход которой возвещал грохот десятков тысяч артиллерийских орудий и предсмертные крики миллионов людей, превращавшихся в статистику боевых потерь.

Вопрос о виновниках военной катастрофы занимает умы политиков и ученых уже без малого сто лет. Первые ответы на него давались пропагандой воюющих держав, ради укрепления «внутреннего фронта» взваливавшей всю вину на противника. Сюда же можно отнести и прозвучавшее в 1917 г. заявление Бетман-Гольвега, что Германии приходится вести превентивную войну. Позже свое видение произошедшего предлагали публикации дипломатической переписки, мемуары политиков, исторические труды. Указания на империалистический характер политики ведущих мировых держав, равно как и на экспансию их капиталов дают представление об общем фоне эпохи, но не убеждают в закономерности и неизбежности именно такой войны. Современная историография исходит из того, что Германия несет главную, но не единоличную ответственность за ее развязывание. Споры начинаются при конкретном анализе ее геополитических целей.

Если этапная работа Фрица Фишера, появившаяся в 1961 г., настаивала на запрограммированности «рывка к мировому господству», то его оппоненты утверждали, что в основе германской внешней политики лежало стремление стабилизировать свое положение в центре Европы: «Решающую роль в развязывании войны сыграл страх Германии потерять последнего союзника и надежда на то, что таким образом удастся прорвать внешнеполитическую изоляцию» (Э. Йекель). Между крайними позициями находится широкий спектр оценок, принимающих в расчет позицию других европейских государств. «Германия единственная из них хладнокровно относилась к перспективе континентальной войны, поскольку была уверена в своей победе в случае, если Великобритания сохранит свой авторитет… Россия, Франция и Англия пытались избежать как локальной, так и континентальной войны, но они могли достичь этой цели, лишь уступив австро-германскому давлению. Их доля ответственности за развязывание войны заключается прежде всего в неадекватной реакции на действия Германии» (И. Гайс). Весьма интересны предположения ряда историков о превентивном характере «сползания в войну» перед угрозой парламентаризации политической власти в стране.

«Для меня в Германии нет больше партий, есть только немцы», – заявил 4 августа 1914 г. Вильгельм II депутатам рейхстага. За эффектной риторикой скрывалось чувство облегчения – наконец-то политика возвращалась в привычное императору русло военных команд и беспрекословного подчинения. Страну охватили эмоциональный подъем и лихорадка патриотических демонстраций, казалось, пали барьеры между «низами» и «верхами», «правыми» и «левыми». Ведущие журналисты респектабельных газет писали об «очистительной грозе», которая оздоровит нацию и разом решит все внутренние проблемы. С амвонов обеих церквей звучали благословения крестного похода против «азиатчины». Военный психоз проник и в молодежную среду, вчерашние гимназисты целыми классами записывались в добровольцы, чтобы утвердить себя в глазах старшего поколения. «Протест против перенасыщения цивилизацией воодушевлял молодых людей из добропорядочных семей в августе 1914 г., увидевших в войне пришествие долгожданного Апокалипсиса» (Х. Шульце).

Внешний враг обесценивал социальные и политические конфликты прошедших лет, чувство сопричастности к общему делу заглушало здравые сомнения в легкости обещанной победы. Голоса пацифистов-одиночек тонули в восторгах толпы, украшенной национальными флагами. Репрессии против нескольких левых радикалов, осмелившихся назвать войну завоевательной, ничуть не портило благостной картины гражданского мира (Burgfrieden). Социал-демократическая фракция в рейхстаге проголосовала за военные кредиты, не решившись плыть против шовинистического потока. Лидеры партии опасались остаться за бортом при разделе внутриполитических дивидендов казавшегося несомненным военного успеха. И простого солдата-резервиста, и офицеров генерального штаба объединяла уверенность в том, что война продлится не дольше Рождества.

Военное планирование вполне отвечало подобным настроениям в обществе. Германская армия имела вышколенный офицерский корпус и материальнотехническое превосходство над любым из противников, благодаря густой железнодорожной сети обладала большей мобильностью. Первоначально ее мощь должна была обрушиться на Францию, чтобы разгромить эту страну до завершения мобилизации в России и открытия второго фронта на Востоке. Основным силам согласно «плану Шлифена» предстояло вторгнуться туда через территорию Бельгии, обойдя с севера систему французских крепостей. После прорыва оборонительных рубежей и выхода на оперативный простор германские войска, подобно захлопывающейся двери, должны были повернуть на юго-восток и прижать французов к швейцарской границе. На эту операцию отводилось не более шести недель, чтобы затем перебросить немецких солдат на помощь Австро-Венгрии.

«С тактической точки зрения план был блестящим, но с любой другой он порождал фатальные последствия» (Г.Крэйг). Германия оказывалась в роли агрессора и настраивала против себя мировое общественное мнение. После того, как ее войска 4 августа вошли в Бельгию, в войну вступила Великобритания. Условием выполнения «плана Шлифена» являлось подавляющее преимущество германской армии в живой силе и технике. Согласно его первоначальному варианту, появившемуся в 1905 г., 70 дивизий должны были вторгнуться во Францию через Бельгию и Люксембург, и только 8 оставались для прикрытия германофранцузской границы. На момент августовского наступления 1914 г. это соотношение составляло 59 и 15, в то время как на стороне противника сражался английский экспедиционный корпус.

Не меньшей авантюрой выглядели и стратегические цели Германии, сформулированные в секретных меморандумах ее политического руководства. «Мы требуем не господства над миром, а уважения к себе» (nicht Weltherrschaft, aber Weltgeltung) – говорилось в одном из них. На деле это означало претензии на колониальную империю Великобритании, обеспечение гарантий германской гегемонии в континентальной Европе. Францию следовало лишить возможности реванша, исключив из разряда мировых держав. Геополитические аппетиты правительства Бетмана-Гольвега простирались от Дюнкерка до Смоленска. Если на Западе речь шла только о перекройке границ в пользу Германии, то на Востоке (в соответствии с концепцией «Срединной Европы», сформулированной Науманом уже в годы войны) предусматривалось использование завоеванного пространства для дальнейшей германской колонизации.

Германское наступление на Париж первоначально развивалось достаточно успешно, хотя Мольтке пришлось отказаться от планов охвата французской столицы с запада. Вместо этого германские войска попытались образовать клещи вокруг крепости Верден в Лотарингии. Французам удалось закрепиться на реке Марне в нескольких десятках километров от Парижа, а 5 сентября развернуть успешное контрнаступление, вклинившись между двумя эшелонами германских войск. Противостояние полутора миллионов солдат, снабженных новейшей военной техникой, привело к невиданным доселе потерям. Гибель в ходе битвы на Марне более 50 тыс.человек, сотни тысяч раненых, уничтоженные ландшафты приоткрывали занавес над ближайшим будущим европейских народов. Хотя немцам удалось стабилизировать фронт и сохранить свои позиции в Северной Франции, это не могло компенсировать провала «блицкрига». Эрих Фалькенхайн, сменивший Мольтке на посту начальника генерального штаба, уже в конце года доносил в Берлин о «невозможности нанести противнику такое поражение, которое позволило бы добиться удовлетворяющего нас мира. Напротив, перед нами открывается угроза постепенного истощения».

Генеральному штабу удалось отвлечь общественное мнение от краха молниеносной войны, скрыв реальные масштабы германских потерь и сосредоточив внимание прессы на победах в Восточной Пруссии. Удачно маневрируя, армейский корпус под командованием Гинденбурга и Людендорфа разгромил превосходящие силы двух русских армий. Полоса поражений русских войск на германском фронте, вызванных нехваткой вооружения и тактической слабостью командования, продолжалась и в следующем году. К октябрю 1915 г. немецкие войска оккупировали всю Польшу и вышли на линию Вильнюс-БрестРовно, хотя и не смогли принудить Россию к сепаратным мирным переговорам. Стремясь не повторять ошибок Наполеона, генеральный штаб отказалсяся от дальнейшего продвижения на восток («иначе нам придется кормить тридцать миллионов русских», – отмечал Фалькенхайн).

После завершения битвы на Марне западный фронт стал вытягиваться в направлении Ла-Манша. «Бег к морю» продолжался до конца 1914 г., сменившись позиционной войной. Ее отличали колоссальные человеческие потери при минимальном продвижении вперед. Частью нового облика войны стали километры окопов и колючей проволоки, бетонные наплывы блиндажей, соединенных подземными ходами, земля, изрытая воронками от крупнокалиберных снарядов, и грязь от горизонта до горизонта. Огромные территории в Нормандии, Фландрии, на Балканах и в Восточной Европе превратились в марсианский ландшафт, поля засеивались минами, вековые леса скашивались артиллерийским огнем. Декорации всемирной драмы человеческого безумия катастрофы оживляли только группы солдат, ныряющих в ближайшую воронку, чтобы избежать пулеметной очереди, ослепших от газовых атак и оглохших от разрывов крупнокалиберных снарядов. Они уже не задумывались о смысле происходившего, повинуясь только приказу командира и инстинкту самосохранения. Такая война требовала тотальной мобилизации человеческих ресурсов, день за днем превращавшихся в прах. Только в Германии под ружьем оказалось одиннадцать миллионов человек – каждый четвертый взрослый немец.

Героизм одиночек уже не играл прежней роли – исход сражения решало превосходство орудий смерти. Во время битвы за французскую крепость Верден (весна 1916 г.) на каждый гектар фронта пришлось по пятьдесят тонн снарядов, на подступах к ней нашли свою гибель более 700 тыс. немецких и французских солдат. Германия быстрее своих соперников внедряла новые технологии убийства – массовое применение пулеметов, бомбардировки авиации, использование удушающих газов. В то же время противники без труда обнаружили самое уязвимое место ее военной машины – зависимость от импорта сырья и продовольствия. Блокада Северного и Средиземного морей закрыла для держав «оси» пути сообщения и с собственными колониями, и с нейтральными странами. Лишь в отдельных случаях научные изобретения могли компенсировать нехватку ресурсов. Так, открытие способа производства нитратов из атмосферного азота избавило германскую пороховую промышленность от необходимости экспорта чилийской селитры. Сбывались прогнозы геополитиков о решающей роли океанов в стратегии мировых держав. Попытки военноморского флота Германии добиться перелома и выйти на оперативный простор привели в первые месяцы войны к нескольким боевым столкновениям, не изменившим соотношения сил на море.