Текст книги "«Конрад Томилин и титаны Земли» «Плато»"

Чтобы не быть свидетелем развертывавшейся перед ним странной сцены, он зажмурился и принялся обдумывать свое положение. Положение был столь серьезным, что он вмиг забыл обо всем на свете.

Сколько так протекло времени, он не знал. Но вот, призывая его вернуться к действительности, кто-то кашлянул ему в правое ухо. Сбоку от него с невозмутимым видом стоял Антарих. Два других старца с не менее невозмутимым видом сидели на стоявших в первоначальном положении креслах.

– Скажите, – Конрад решил попробовать подобраться к мучившей его проблеме с другого бока, – а можно, я у вас тут останусь ненадолго?

Антарих молча перешел к противоположному уху Конрада, словно разговор с его правым ухом был для него закончен, и спросил:

– Почему у тебя ни мешка дорожного, ни котомки, если ты экотурист?

– Простите, вы действительно полагаете, что мне интересно отвечать на ваши вопросы, не получая при этом ответов на свои? – поинтересовался в свою очередь Конрад.

Антарих хмыкнул, но ответствовал довольно добродушно:

– Хорошо, чужестранец. Об чем именно хочешь полюбопытствовать?

– Вы упомянули про банки. Вас кто-нибудь притесняет?

– Никто нас не притесняет.

– Жаль.

– Даже так? «Жаль»?

– Если бы вас притесняли, я бы выступил в роли избавителя и просветителя. А так даже и не знаю, что за роль мне здесь уготована.

– Хошу вырашить нашему гоштю вотум недоумения, – объявил один из сидящих старейшин.

– Спасибо, – Конрад, немало озадаченный, поблагодарил.

– Вотум поддерживаю, – кивнул Антарих. – Мы тебя сами и спасем и просветим. Вижу, ты в этом нуждаешься злее, чем мы.

– Да как же вам не нужна помощь, если у вас столько стариков и… – Конрад запнулся, не будучи уверенным, что сейчас не скажет глупость, но все-таки закончил фразу: – …и детей?

– А что не так с детьми? Иль с нами? – несколько сурово вопросил долгоносый.

– Ну как же!.. – Конрад чувствовал, что что-то со всем этим не так, что должно быть иначе, но формулировки ускользали от него. – Вы что, не принимаете «Биссмертол»? Вам отказано в нем?

Тут требуется небольшое лингвистическое отступление. Читатель прошлого, только знакомящийся с миром будущего, уже, должно быть, заметил, что язык – по крайней мере фонетическая его составляющая – претерпел за грядущие тысячелетия существенные изменения. С отдельными звуками все более-менее ясно: например, в языках постоянно наблюдается борьба в парах глухих и звонких согласных звуков. То на каком-то этапе развития языка звонкий согласный [в] возьмет верх, то популярностью пользуется глухой [ф]. Вдаваться в чрезмерные подробности и превращать вдруг повесть в лингвистическое исследование мы не станем – не для того читатель брал эту книгу в руки. Тем не менее уточним, что название эликсира было намеренно искажено производителем. Каждый прием эликсира можно было рассматривать как условное повторное рождение пациента, то есть «рождение на бис». Приставка «бис-» и была призвана выступить в роли указателя на этот факт. Производителя совсем не смущало следующее противоречащее логике его умозаключений обстоятельство: в отличие от термина «бессмертие» новое слово означало отнюдь не «без смерти» и не «воскрешение на бис», а «смерть на бис». Впрочем, читателям подобная ситуация прекрасно известна: когда говорит реклама, разуму остается лишь сиротливо молчать. Впоследствии запатентованное название лекарства привело к расколу в среде языковедов: параллельно с орфографически правильным написанием термина «бессмертие» и его производных в употребление вошла и искаженная искусственной приставкой «бис-» форма. Слова «биссмертный», «биссмертие», «биссмертность» и «биссмертник» все чаще стали встречаться вне страниц школьных тетрадей. На этом отступление следует закончить, а повествование – продолжить. Итак…

– Вы что, не принимаете «Биссмертол»? Вам отказано в нем? – переспросил Конрад.

– Да принимали мы, принимали… Но… Спросишь иного: в чем смысл его бытия? В чем суть-то? Ответить не в силах. Выходит, живет, чтоб пить, есть, спать. Ну, и зачем нужна тут вечность? Эта вечная жизнь, она как вечное проклятие. Без цели живешь вечную жизнь – в тягость. Стремишься к целям – их число в конце концов оказывается непреодолимым. Прожить же жизнь нужно так, чтобы в конце пути ты и сожалел о ней, и не сожалел одновременно.

– В конце пути? Я даже не могу такого вообразить…

Однако Конрад все же попытался себе это вообразить, и от представшей картины у него перехватило дыхание. Он вынужден был, наплевав на всякий этикет, присесть на трон.

– Конечно, не по силам тебе такое изобразить в голове. Ты ведь не человек, – бросил Антарих.

– Я?.. – Конрад, весь дрожа, снова вскочил: ему казалось, он теряет рассудок. – То есть как, не человек? О чем вы?

– Людей на Земле почти не осталось. Мы – из числа этих немногих счастливцев. Вы же ушли далеко вперед. Переродились в сверхчеловека. Создали сверхцивилизацию. Цивилизацию сверхрабов, которым всё по силам, но которые не могут ничего. Ты никогда не задавался вопросом: куда катится мир? А катится он, родимый, туда, куда катит его большинство. Мы не можем ничего с этим поделать. Можем лишь оставаться собой. И это должен понимать каждый, кто готов считать себя человеком – маленьким существом с большой волей и свободой выбора. Это то, что показывает опыт, не устающий преподавать нам уроки о реальных законах жизни, а не выдуманных нами во время приступов идеалистических заблуждений. На два извечных вопроса человечества: «Кто победил?» и «Страдать или наслаждаться?» – мы ответили. Большего и нечего желать. После ответа на них человечество может самораспуститься – свое вселенское предназначение оно выполнило.

– Хорошо, хорошо, я принимаю вашу точку зрения, – миролюбиво согласился Конрад, – хоть мне и тяжело выслушивать колкости от людей, которые младше меня раз в десять.

– Младше-то младше, но именно мы – представители более старой и разумной цивилизации. Ты же – цивилизации младой, да безумной.

– Я не представитель. Я ее жертва. И, наверное, типичная.

– А он не так уш глуп, – заметил один из помощников Антариха.

– Как же, не глуп! – возразил другой. – Получил от своей цивилизации обухом-то по голове, вот и прочухался.

– Да что вы привязались к моей цивилизации? – после того, как первое потрясение плена прошло, Конрад почувствовал в себе силы не только призывать своих оппонентов к разуму, но и огрызаться. – На себя полюбуйтесь!

При этих словах старцы с любопытством уставились друг на друга. Результаты осмотра им явно не понравились: обступив Конрада, они принялись толкать его в грудь и щипать рукава его спортивного костюма, подкрепляя свои толчки и щипки криками.

– Мальчики, мальчики! Вы что? – Конрада их реакция напугала, но при этом и изрядно позабавила.

Однако двусмысленность ситуации сильно усугубляла его душевное состояние. С одной стороны, его распекали люди младше его на девятьсот с лишним лет. С другой – то были настоящие старцы: убеленные мудростью прожитых лет и оказавшиеся на склоне жизненного пути. Как можно было относиться к ним без должной серьезности?

– Мальчики?! Ты все-таки недалек, москвич. Ты – как карапуз в резиновых сапогах, который полагает, что утонуть в луже – его долг. Так и ты.

– Вы знаете, эти ваши сравнения прекрасны, но мне они ни о чем не говорят. Я был карапузом так давно, что не помню, были ли у меня резиновые сапоги.

– Шдешь у тебя появитша отлишная вошмошношть ишправить это.

– Здесь? – Конрад скептически покосился на голые ступни старейшин.

– А што – именно шдешь! Где ше ешё?

– Старички, старички, не напирайте! Какие у вас ко мне могут быть претензии? У меня впереди вечность. А вы беситесь, что у вас времени в обрез.

– Время! Что нам время? Время не подчиняется воле человека. Его нельзя ни ускорить, ни замедлить. Но именно от человека зависит, тянется оно или летит. Мы проживаем нашу короткую жизнь так, как тебе и не снилось прожить за свою вечность. Ты гонишь свою жизнь вперед, в нетерпении ожидая, когда же она изменится к лучшему – не затем ли поворотом? А она все не оправдывает питаемых надежд, да не оправдывает. Что, так ведь, а? И с этим самым упрямым образом связано то, что для тебя жизнь – мука. А мы дорожим каждым мгновением, чего не умеет делать человек, обреченный на вечность. И потому мы за день проживаем то, что тебе не прожить и за век.

Антарих отступил на шаг и, театрально откинувшись назад, принялся вызывать время на разговор:

 
Что можешь ты,
Мгновенье, сладкий миг?
 

Сладкий миг моментально отозвался и задекламировал:

 
Могу пробыть с тобою вечность
И в день грядущий не спешить,
У времени занять безбрежность.
 

Антарих удовлетворенно кивнул и вновь затянул:

 
Что хочешь ты,
Мгновенье, сладкий миг?
 

Мгновенье на мгновенье замешкалось, но, спохватившись, торопливо зашепелявило в ответ:

 
Хошу швободу дать тебе,
Но дороши швободой этой.
И помни: радошть не в еде,
А в пешне, што ешё не шпета.
 

Старцы выжидательно замолчали. Выжидательно же – выявив только что знак равенства между «меньше говоришь» и «меньше ломит бока» – молчал и Конрад.

– Ну? Нечего сказать? – строго спросил Антарих. – Что ж, жизненная правда у каждой стороны своя, поэтому приходится руководствоваться предрассудками. Вы считаете дураками нас, мы считаем таковыми вас. Все логично.

– Я вас не знаю. Поэтому, конечно, судить о вас не мне. Но элементарный порядок-то должен соблюдаться. У вас вот с именами полная неразбериха…

– Во-первых, – голос Антариха вновь зазвучал сурово, – код-распознаватели в пределах резерваций используются лишь в исключительных случаях. Во-вторых, об их существовании здесь никому, кроме нескольких доверенных лиц, неизвестно. И тут являешься ты и начинаешь пугать всех своими «откровениями». Ты должен понимать, что вся эта система действует, пока мы соглашаемся с произвольно устанавливаемыми Клеймом именами. А мы больше не хотим зависеть ни от Клейма, ни от прочих сумасшедших изобретений, навязываемых нам теми, кого мы на это не уполномочивали. До твоего появления здесь никаких неудобств из-за этого у нас не возникало.

– Ну… Вы уж меня извините… – промямлил Конрад, признавшийся наконец самому себе, что у его хозяев есть все основания быть недовольными им.

– Вот что, – воскликнул один из старейшин. – Дать ему тумаков на дорогу, и пусть дальше ищет своего медведя.

– Правильно! Штоб тебя нашел медведь! – поддержал его второй старейшина. – Штоб ты штал горбатым! Штоб ты шенился на блохе! Штоб тебя…

– Спасибо, что принимаете такое деятельное участие в моей судьбе… – Конрад не нашелся, что ответить на столь щедрые пожелания, и лишь скромно поблагодарил старцев.

Тут произошло нечто непонятное. Антарих обхватил Конрада руками и, уткнувшись ему в плечо… затрясся то ли от плача, то ли от смеха. Наконец он оторвал лицо от плеча Конрада. Оно сияло смехом. Оно было наполнено им до последней морщинки. Смехом рыдали его глаза. Смех вырывался из его фыркающих ноздрей. Смехом сотрясалось его тело.

– Я больше не могу! – прокричал он в потолок и снова повис на Конраде. – Ха-ха-ха! Здорово мы тебя разыграли, а?

– Как это, «разыграли»?! – голос Конрада задрожал от разбиравшего его истеричного хихиканья.

Но сомнений быть не могло: двое других старичков заливались хохотом.

– А так, мой друг! Извини, но мы всегда задаем своим гостям подобную головомойку, чтобы привить им вкус к жизни. Надеюсь, ты не в обиде?

– А что теперь? – истерика, вызванная столь неожиданной развязкой, быстро сошла на нет, и в Конрада вновь вернулась тревога.

– Да ничего. Хочешь, иди своей дорогой. Хочешь, погости у нас. Очень надеюсь, что погостишь. Все надеются.

– Кто это, все? – не понял Конрад.

– А вше шители. Гоштей мы любим и рады кашдому. Ка-ашдому! Так што, оштанешься? Швать-то тебя как, гоштюшка?

При вновь открывшихся обстоятельствах, решил Конрад, скрывать свое имя было бы неуважительным по отношению к его гостеприимным хозяевам.

– Друзья, представляю вам Конрада! – объявил Антарих, когда тысячелетний юноша и три восьмидесятилетних старца вновь появились на крыльце. – Он остается с нами!

– Ур-ра! Ур-ра! Ра-а! А-а! – раздался крик такой мощи, что сразу стало ясно: все население деревни было Конраду никак не меньше, чем закадычными друзьями, рассчитывающими провести лучшие дни лета именно с ним.

6

– Спит? – пропищал тонюсенький девичий голосочек.

– Какой «спит»? Дрыхнет! – авторитетно заявил сдавленный до низкого гудения мальчишеский басок.

Конрад разомкнул веки, но так, чтобы это осталось незаметным для скопившихся в изножье кровати детей семейства Блюцев, общим числом четыре. Конрад погрозил им большим пальцем ноги. Дети радостно завизжали и бросились врассыпную.

На шум в комнату заглянул Штирлих.

– Я пришел к тебе с приветом, – он уселся под боком у Конрада и затеребил его плечо, – рассказать, что солнце уже четыре часа тридцать семь минут как встало. Ну?.. Доброе утро! Или что там у тебя сейчас по расписанию?

Конрад нехотя поднялся. Это была уже пятая ночь, которую он провел в постели после многодневных скитаний по лесам, но насытиться спокойным сном ему все не удавалось.

Он последовал за Штирлихом на кухню, где освежил лицо водой из висевшего над раковиной бачка и, поплевав на ладонь, примял выросший за ночь на макушке хохолок.

– Волосы после подушки плохо лежат, но здорово стоят! – недовольно прошипел он.

Штирлих уже восседал во главе потемневшего от времени и поварских забот стола. Жена хозяина дома, Альхина, приветливо, но молчаливо улыбалась.

Конрад на секунду смешался, залюбовавшись этой улыбкой, и, промямлив извинения за свое очередное опоздание к завтраку, уселся по правую руку от Штирлиха. Дети торопливо глотали кашу, хитро поглядывая на гостя и наверняка замышляя против него новую шалость.

Конрад с напускной невозмутимостью отрезал ломоть грубого, но душистого и невероятно сытного деревенского хлеба и намазал на него толстый слой отливающего бледной желтизной сливочного масла. Таких невыразимо вкусных хлеба и масла Конрад никогда не едал и отведать где-либо еще не рассчитывал. Пуховое – вот единственное определение, которое он мог придумать для описания неправдоподобной нежности этого масла. Язык тонул в нем, не встречая и малейшего сопротивления – казалось, масло, наоборот, затягивает язык вглубь своих сливочных недр. Полюбовавшись получившимся бутербродом, Конрад залил его еще горячим вареньем, которое Альхина каждое утро варила к завтраку. Варенье общую картину несколько смазывало: кусочки фруктов перемежались в нем с засахаренными мухами и осами.

Конрад зажмурился и принялся жадно поглощать бутерброд. В этот раз полностью отдаться празднику вкуса ему не удалось: сознание его осаждали прилипчивые мысли, тянувшиеся одна за другой, и не было никакой возможности, избавившись от одной, тут же не оказаться в цепких лапках другой.

Конрад был обычным парнем, продуктом и изделием своего времени и своей цивилизации. Продуктом и изделием как материальным, так и социальным. Поэтому многие вещи, с которыми он столкнулся в Нью-Босяках, его удивляли. Как удивляло его и отсутствие многих других вещей, ему привычных.

В первый вечер в доме Блюцев, заметив знакомый комок волокон на полочке над раковиной, Конрад запихнул его в рот и, безрезультатно пожевав несколько секунд, озадаченно выплюнул.

– А чего зубная щетка не работает? – поинтересовался он – Сломана, или элемент питания хандрит?

– Вообще-то это мочалка. Посуду мыть. Но если так нужно, можешь, конечно, ею и зубы почистить.

Штирлих протянул Конраду какой-то пластиковый стержень, на конце которого топорщился пучок жестких волосков, и заявил, что вот это-то настоящая щетка и есть. Конрад оценивающе помял стержень в кулаке и с немалым разочарованием протянул обратно Штирлиху:

– Похоже, неисправная.

– Что? Как это, «неисправная»? Исправная!

– А чего молчит?

– А разве зубная щетка должна говорить? Я всегда считал, она чистить должна.

– Конечно, должна. Чистить, рекомендации давать, к доктору записывать.

– Нет, наши щетки только своим делом занимаются. Рекомендации у нас и так есть кому давать.

Конрад попытался прочесть по лицу Штирлиха, не привирает ли он насчет неразговорчивости местных щеток, но в полумраке комнаты сделать это было нелегко.

– Почему у вас лампы такие тусклые? – раздраженно бросил Конрад. – Ничего ж не видно.

– Это не лампы. Это лучинушки, – пояснил Штирлих.

– А что, электричества нет?

– А на что оно нам? У нас коммунизм.

– Чуднó у вас здесь. Предметы помалкивают и занимать их беседами от меня не требуют. Среди них знаешь какие болтуны попадаются? У-у… А уж советы любят раздавать!.. Некоторые еще и в компьютер тебе залезть норовят без спросу – личинку отложить.

– В компьютер? Это что?

– Ну… мозг.

– В мозг – личинку? Ну и мерзость!

– Да нет, они не настоящую личинку откладывают, а корректируют твои потребительские предпочтения в пользу своей корпорации. Зазеваешься и – опа! – в тебя заложили «левые» настройки, а твои денежки текут нечистоплотной фирме. Вот эти настройки личинками и называют. А коммунизм – это что?

– Единение с природой.

– А-а… Это правильно… Наверное…

Пока Конрад говорил, Штирлих ловко надраил зубы и вновь протянул своему гостю щетку вместе с тюбиком зубной пасты. На тюбике красовалась надпись: «Волшебно-профилактическая зубная паста». Конрад покосился на Штирлиха. Тот широко улыбнулся, обнажив зубы, и вправду отсвечивающие в слабом свете лучин каким-то невиданным, прямо-таки волшебным блеском.

То, что Конрад оказался гостем в доме Штирлиха, а не Гномлиха, было делом случая. А впрочем, и самого Конрада рук делом. Обретший на старости лет сына Постамендих незамедлительно переехал в дом родителей Гномлиха, с которыми тот, будучи холостяком, все еще делил кров согласно нью-босяковским традициям, и взять на постой словленного для себя в лесах гостя Гномлих оказался не в состоянии: настоящий отец занял единственную свободную комнату в ошибочно родном для Гномлиха доме.

Гномлих, желая сохранить хоть часть трофея, выклянчил у Конрада его спортивный костюм, который, однако, вскоре и вернул.

– Странная у тебя одежда, – смущенно шмыгая носом, пояснил он свой конфуз. – Ночью в ней не мерзну, днем не потею… Давай обратно меняться…

Конрад тоже успел отличиться, вернее – оконфузиться. Периодически в Нью-Босяках устраивались кинопросмотры под открытым небом, для чего использовалась единственная на все село портативная электроустановка.

– Чаплин? Я знаю всех величайших актеров современности. Всех! – авторитетно заявил Конрад, получив приглашение на просмотр короткометражек некоего Чарли Чаплина, отрекомендованного ему в качестве знаменитого комика. – Но о таком не слышал никогда. Может, он не так уж и знаменит?

– Совреме-енности! Велича-айших! – ответствовал на это Антарих, выбравший себе роль доброжелательного оппонента и наставника гостя, прибывшего из ушедших далеко вперед в технологическом развитии, но не сумевших победить примитивную человеческую гордыню и невежество веков. – Величие можно найти лишь в прошлом и будущем, а искать величие в современности не стоит. Современность нужно строить, а не восхищаться ею.

Киносеанс дался Конраду с трудом. Изображение на побеленной стене Клуба заседаний было неустойчивым и непривычно бесцветным. Картинка дергалась, а звук – незамысловатые фортепьянные трели – всхлипывал и ломался. Но если по ходу просмотра у Конрада раскалывалась голова, в которой шумели, топали и толкались новые впечатления, то по его окончании он осознал, что игра неизвестного комика его потрясла. Однако выразить свое восхищение он смог лишь в неизвестно как возникшей у него аналогии, которая нашла свое воплощение в вопросе, оставшемся для окружающих, да и для него самого непонятным:

– А Чарли Чаплин – это Санта Клаус летом?

Из задумчивости Конрада вывел крик Альхины:

– Ах ты, грязкий поросенок!

– Мужчину украшают шрамы, а одежду – пятна, – философски заметил старший сын Блюцев, Рарих.

Доев кашу, он принялся макать палец в варенье и разрисовывать рубашку сладкими узорами, напевая:

 
Не отмывается, не отмывается,
Не отмывается такое никогда…
 

Штирлих схватился было за голову, но тут же вспомнив, что он – глава семейства, а не играющая на публику истеричка, разложил сына у себя на колене и зашлепал ему по спине веником. Рарих ерзал и пыжился, как застрявшая в трубе кошка, но капкан отцовской руки был пока крепче его маленьких мускулов.

– Ты что ребенка веником? – возмутился Конрад.

– Так ведь ремнем нельзя… – растерянно отозвался Штирлих.

– Вообще никак нельзя! Непедагогично.

– Ой, а что педагогично-то? – заголосила Альхина. – Развели педагогов с педагогикой…

– Нельзя. Дети – цветы жизни, – процитировал древнее изречение Конрад.

– Если дети – цветы жизни, то у нас тут целая клумба, – Штирлих, как показалось Конраду, не без неудовольствия обвел взглядом своих многочисленных отпрысков. – Воспитание ребенка – это все-таки в большей степени дрессировка: «Это не есть! Сюда не лезть! Об этом не думать!» Но следует признать: человек дрессируется хуже зверя. Причиной чему, скорее всего, интеллект. Ведь ребенок осознает, что управлять им не должны, что он – личность, пусть пока и не слишком самостоятельная. На, Рарих, леденец и беги на улицу к ребятам.

Вслед за Рарихом, схватив по бесформенному самодельному леденцу, на улицу высыпали и остальные малыши.

– Все-таки я не понимаю, Конрад, – обиженным тоном заметил Штирлих. – Порка делает из шпаны джентльменов. Сюсюканье же растит быдло. Нам нужно быдло?

– Нам нужны добрые сыновья Земли. А самые добрые среди нас – дети.

– Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы о детской доброте. Да, ребенок пожалеет и притащит домой слабого, беспомощного щенка, но тот же ребенок запросто будет мучить и доводить до слез слабого, беспомощного одноклассника.

– Черт кудлатый! Переспорил же меня! – восторженно воскликнул Конрад.

– Да, кудлы у него – ого-го! – Альхина любовно затеребила Штирлиховы кудри, устилавшие его голову россыпью упругих пучков выгоревшей до бесцветности травы.

– И вообще, что есть добрый человек? – под нежной рукой супруги Штирлих замурчал. – Можно ли, к примеру, утверждать, что тот-то и тот-то – добрый человек только потому, что он не делал зла лично тебе?

– Интересный вопрос… – задумался Конрад.

– И я надеюсь на интересный ответ…

Но Конрад был настроен на то, чтобы оставить оппонента с носом, пусть и ценой собственного поражения.

– Вот сам себе интересный ответ и рисуй, – заявил он, награждая себя самодовольной ухмылкой.

Конрад покончил с бутербродом и ухватился за ручку стоявшей перед ним кружки с молоком. Кружка осталась стоять на поверхности стола, словно приклеенная. Конрад дернул ее. Кружка вновь не повиновалась. Навалившись на строптивицу всем своим весом, Конрад резким крутящим движением вывернул ручку. Та с хрустом отломилась. Из опрокинутой кружки на стол, словно истосковавшиеся по свободе узники – из тюрьмы, хлынуло молоко.

– Да что ж у вас все на сладком чае-то приклеено? – воскликнул Конрад в сердцах, падая обратно на табурет.

– Землетрясения, друг… – поведал Штирлих. – Иной раз так тряхнет, что удивляешься, как зубы и кости не побило, не то что посуду. Вот сладкие лужи и приходится везде разливать.

Конрад, оказавшийся перед лужей разлитого молока, погрустнел. А когда он грустнел, с него спадало умственное оцепенение, налагаемое привычностью и нерушимостью искусственного уклада и искусственных же традиций, впитанных им за сотни лет механически прожитой жизни.

– Вот зачем я на свете живу? – меланхолически обратился он в пустоту. – Живу, живу… Живу… Проживаю жизнь-то… А кому от меня тепло? – тут его взгляд невольно потянулся к обнимавшимся хозяевам дома. – Кому я свет? Кому я солнце?

– Вообще, это даже хорошо, что тебя такие мысли преследуют, – откликнулся Штирлих. – А то слишком многих вполне удовлетворяет просто животное существование: поел, попил, поспал, побегал по лесу или городу, пометил деревья или погадил в души соседям и случайным встречным. Всё!.. А если такое животное с разумом человека начинает задумываться, зачем живет, и мучиться вопросом, есть ли от него польза, вот тут-то оно в настоящего человека и превращается. Один китайский мудрец, Нен Лу…

– Ты тут не по делу уже своей ерундицией размахиваешь! – вскинула голову Альхина. – По хозяйству бы что наладил. Так ведь не наладит, – с отчаянием пожаловалась она Конраду, – не в силáх!

– Ну прям уж не в силáх… – смущенно покосился в сторону Штирлих.

– Лежебок! – не унималась Альхина.

– Уймись, жена!

– Угораздило ж меня, дурочку, за него выскочить. Он же из городских. Выписала его на свою голову.

– Выписала? – удивился Конрад.

– Ну да, по каталогу. Молодая была, глупая. По каталогам жизнь строила. А оказалось, в хозяйстве от него толку не больше, чем от вилки.

– Да, я не умею косить траву, – отбивался, как мог, Штирлих. – Зато у меня самые чистые пятки в деревне. И руки, кстати, тоже.

«Теперь, Штирлих, в этом деле у тебя появился достойный соперник», – подумалось Конраду.

– И вообще, – подвел итог Штирлих, – я согласился на переезд сюда только ради своей научной работы. Только потому, что здесь мне изучается легче.

Конрад посмотрел на Штирлиха с новой долей уважения:

– А что изучаешь?

– Тишину.

– Интеллигент трухлявый, – вырвалось у Альхины. – Ни воды принéсть, ни дров привéзть. Стул вона сломанный стоит, а починить некому! Как мужика в доме нет…

– Зато полно тех, кто любит мебель ломать, – парировал Штирлих. – Твой брат стул сломал. Чего ж и не починит, раз на все руки мастер?

Конрада не покидало ощущение, что все эти претензии высказываются отнюдь не в сердцах, что Штирлих и его супруга друг в друге души не чают и все это – лишь своеобразная любовная игра.

– Давайте я попробую стул починить. Только объясните, как? – неожиданно для самого себя сказал он. – Я ведь тоже ничего не делаю.

– Вы – другое дело, – запротестовала Альхина. – Вы – гость.

– Я думал, я пленник.

– Пленники здесь мы сами.

– Как?! Это какой-то чудовищный эксперимент, да?

Альхина рассмеялась:

– Обычный эксперимент. Из тех, что жизнь ставит над всеми людьми. И, кстати, – она высвободилась из объятий Штирлиха, – мне тоже лень дела делать. Но побеждать лень – это маленький подвиг. А подвиги, пусть и маленькие, – это то, за что самого себя уже можно уважать.

Тут Альхина вцепилась в прядь волос, закрывшую ей лицо, и принялась внимательно рассматривать ее.

– Мой первый седой волос… – объявила она с какой-то веселой грустью, но любоваться волосом не стала, а сердито выдернула сорняк. – Скажи, а я красивая?

– Все женщины красивы, – пожал плечами Штирлих, – и ты не исключение.

Альхина тоже пожала плечами – вероятнее всего, от отчаяния – и вновь взялась за стряпню. Под ее ловкими, сильными руками ком теста быстро превращался в тонкий лист, который оставалось только нарезать кружками. Сюить! Сюить! Сюить! – повизгивал стакан, вгрызаясь в доски стола. Сочь! Сочь! Сочь! – плюхался фарш в центр кружков. Конрад и Штирлих зачарованно наблюдали за рождением своего будущего обеда.

Подобное внимание польстило Альхине. Ее движения замедлились, стали плавными, спокойными, умиротворяющими. Фарш закончился. Альхина придвинула табурет и, водрузившись на него, вдела нить в короткую толстую иглу. Вареники и пельмени у Альхины обычно разваривались – она полагала, что ее как хозяйку сглазили, – поэтому ей приходилось сшивать их нитками.

– «Сглазили» – это ненаучно, – возразил как-то Штирлих.

– Так скажи научно, – предложила Альхина.

Представить научное объяснение Штирлих так и не смог, поэтому от прямых наскоков на суеверия супруги ему пришлось отказаться.

Помня о словах мужа, Альхина с подчеркнуто независимым и невозмутимым выражением лица воткнула иглу в первый пельмень. Однако руки выдали владевшую ею напряженность. Альхина кольнула иглой палец, ойкнула и скинула локтем со стола скалку. Та, тотчас воспользовавшись такой удачей, соскочила на пол и с глухим стуком покатилась прятаться под стол.

– Свят, свят, свят!.. – Альхина молнией бросилась поднимать скалку; взгляд ее потемнел, черты красивого лица сжались в маску испуга. – Кто-то придет. Не гость, так враг. Не придет, так приедет. Не сегодня, так завтра. Не кто-то, так что-то.

Конрад со Штирлихом заговорщически переглянулись, в уголках их губ скользнули незаметные улыбки. Конрад даже позволил себе хохотнуть: ему вдруг вспомнилось, как приспешник науки Штирлих сам потерял рассудок в присутствии самовольно передвигавшегося велосипеда.

Пока Конрад обдумывал проблему суеверий и неразумности в науке, Альхина покончила со штопкой пельменей и уже кричала снаружи в окно:

– Штирля, выдь подержи лестницу: мне на потолок надо!

– А можно я лестницу отсюда взглядом подержу? – лениво отозвался благоверный неутомимой девы. – На улице такая жара невозможная…

Альхина выжгла в нем дыру испепеляющим взглядом и, не произнеся больше ни слова, полезла по приставной лестнице вверх.

– На потолок-то ей зачем? Она ж не муха… – поинтересовался Конрад, едва поспевающий вприпрыжку за длинноногим Штирлихом.

– Они потолком чердак называют. А вход на чердак у них снаружи дома, а не внутри. Я до сих пор с их диалектом не разобрался. Поначалу так вообще голова кругом шла.

Несмотря на жгучее солнце, погода была приятной. Осы и мухи радостно лезли в лицо. В воздухе витали ароматы разомлевших яблок, сена и навоза. Кот Мурзих, сраженный тепловым ударом, дрых у поленницы. Изо рта у него выглядывал хвост так и не проглоченной мыши. В вольере барахтались принимавшие пылевые ванны куры.

– А где петух? – спросил Конрад.

– Петруччо-то? Он же тебе спать не давал. Вот вчера в щи его и определили. Помнишь щи?

– Вот так прямо сразу – в щи?!

– Конечно. Ты ведь гость.

– Слушай, Штирлих, а Рексиха… того… э… тоже в щи нельзя?

Тот с некоторой тоской воззрился на натужно дышащего в тени будки пса размером со средний велосипед.

– Нельзя, – не без сожаления ответил Штирлих, тоже испытывавший, как уже подметил Конрад, определенные проблемы в отношениях с Рексихом. – Подарок тестя.

Конрад и Штирлих привалились к жердинам высокой приставной лестницы, доживавшей последние дни: почерневшее, трухлеватое дерево могло подкоситься в любой момент. Конрад был вынужден признаться себе, что забраться по такой лестнице у него не хватило бы духу. А вот Штирлих отличался не в пример большей храбростью и пускать вверх по лестнице супружницу ничуть не боялся.

У самой супружницы все в руках спорилось, кипело, горело, наливалось. Она успевала сделать то, что было под силу не менее чем полудюжине человек. Именно поэтому, догадался Конрад, Штирлих предпочитал ни в какие хозяйские дела не вмешиваться – просто чтобы не путаться под ногами.