Текст книги "«Конрад Томилин и титаны Земли» «Плато»"

– А что ваш шепелявик не вставит себе зубы? – поинтересовался Конрад.

– Пунтарих-то? – хмыкнул Штирлих. – А зачем? Этот хитрюга на ежегодном конкурсе скороговорок быстрее всех и – заметь – без единой запинки выговаривает самую трудную скороговорку: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку». Всегда конкурс выигрывает. Всегда!

– ШлаШашапошошшеишошалашушку! – протараторил Конрад. – Хм… Действительно, не ошибешься.

Между тем голова Альхины, которую оба считали прогуливающейся по потолку, высунулась над плетнем огорода:

– Эй, скороговорщики, принéсьте-ка мне грабли!

Штирлих в смущении бросился выполнять поручение. Через минуту он вернулся из сарая с тремя граблями. Конрад с интересом принял один из образцов любопытного инструмента и направился вслед за Штирлихом в огород.

В огороде уже вовсю кипела работа. Над грядками усердно реяло распятое пугало. В одном из углов, несмотря на жару, трудилась бригада земляных поросят, особая порода свиней, выведенная для помощи по приусадебному хозяйству – вскапывания и рыхления почвы крепкими пятачками, а также ее унавоживания. Поросята Блюцев были как раз заняты рытьем канав, в которых намеревались перележать самое пекло: стрелка часов приближалась к одиннадцати. Их десятник носился по выделенному под рытье участку, подгоняя подчиненных тычками, укусами и проклятьями.

– Ты что, Альхиночка, – спросил Штирлих, встревоженно озираясь, – никак решила весь огород засадить?

– А что ж и не засадить? На что он еще, огород-то?

– Интереснечко… А где ж сорнякам теперь жить?

– А я что, виновная, раз крапива и прочая дрянь прут везде, куда их не приглашают?

Альхина вдруг принялась прыгать, отчаянно вдавливая комья одной из грядок в землю, но также внезапно и остановилась, в смущении пояснив Конраду:

– Никак не могу избавиться от муравьев.

– Да что они тебе? Пусть будут, – великодушно бросил Штирлих.

– Они тлю пасут.

– Цивилизация муравьев, дорогая, древнее нашей. Они пасли тлю задолго до того, как человек начал пасти коз и овец. Уже за одно это их нужно уважать, а не уничтожать.

Альхина взглянула на мужа так, что тот поежился и увлек гостя в противоположный угол огорода.

– Не пойму я что-то, – Штирлих остановился у облепихи и принялся забрасывать в рот оранжевые горошинки, – плодовое это дерево или сорняковое? Вроде плодоносит, но ведь и расползается без разрешения. И при этом, заметь, Альхина всех этих расползновений не замечает. Ай! Да ну ее, эту облепиху: кислая, да еще и колется хуже крыжовника!..

Штирлих уселся у длинной морковной грядки и принялся вытаскивать по одному земляные плоды. Он аккуратно обтирал каждую морковку, что-то заговорщически шептал ей и втыкал обратно.

– Дюже слабо растет, – наконец пояснил он. – Каждый день проверяю, а не прибавляется. Думаю, это колдовство.

– Колдовство?!

Конрад оживился и пригляделся к Штирлиху: в этом нянчившемся с куцыми морковками человеке было невозможно узнать посмеивающегося над отсталостью жены и изъясняющегося с апломбом горожанина.

– Конечно, колдовство, – подтвердил Штирлих. – Я ведь ее и целую и… и не целую. А она не растет!

Итог сомнениям Конрада подвела Альхина. Она появилась как всегда неожиданно и, сразу же разобравшись в ситуации, пояснила:

– Куриные мозги – это не деликатес!

После завтрака за Конрадом зашел Антарих. Поскольку серьезных дел у Антариха как старейшины было немного, а вот стремления покрасоваться – немало, он почитал своим непременнейшим долгом оказывать чужестранцу максимум внимания. Расчет был прост: Конрад был объектом всеобщего интереса, а потому лучики его славы доставались всякому, оказавшемуся случайно, или неслучайно, рядом. Антарих старался по возможности оказываться рядом неслучайно – так число перехваченных лучиков гарантированно возрастало, – а потому устраивал Конраду ежедневные экскурсии по раскинувшейся среди садов деревне.

Главная улица тянулась по долине многокилометровым серпом, бока которого были соединены струнами улиц помельче. Ознакомить Конрада с деревней и с ее жителями за пару дней не представлялось возможным – так Антарих и не спешил. Он словно угощал Конрада редчайшим деликатесом. Угощал и смаковал сам.

Власти как таковой в деревне не было. Был Мудрый Голос, как все называли Антариха на манер обитателей североамериканских резерваций. К нему были приставлены два Премудрых Голоса, уже представленных читателю в лице косноязычного победителя конкурсов скороговорок и держащего под неотрывным наблюдением свой нос второго помощника старосты.

О власти же как государственном институте притеснения, контроля и подчинения ньюбосяковцы мнения были самого пренебрежительного. Когда-то власть им сильно попортила жизнь: требовала налог на воду в колодцах, которые не наполняла, на луга, где трава и цветы росли сами по себе, на лес, в котором… Но при этом требовала, чтобы лес селяне расчищали сами. За рекой следили – сами же. Колодцы рыли сами.

Репы у мужиков ужасно чесались: как же так, власть требует денег за то, чего не дает и дать не может? И однажды их осенило: а зачем нужна власть, если от нее никакого проку?

Сам Антарих выражался по этому вопросу следующим образом:

– Староста важнее национальных правительств. Коммуна важнее государства. Разве не так?

– Ну-у… – мычал Конрад.

– Что «ну»? Разве государство проживает нашу жизнь? Нет, ее проживаем мы. Значит, только нам и решать, как нам жить и зачем.

С властью, то есть против властей, ньюбосяковцы боролись долго, но со свойственной мужику прямолинейностью. Потому и победили. Отказ от «Биссмертола» был последним, самым отчаянным жестом полной независимости от властей. Впрочем, ньюбосяковцы согласились терпеть навязанную им пожарную команду, вероятно, потому что получали немалое удовольствие, ежегодно сжигая дотла пожарное депо – селяне нравов были неискушенных, а потому замысловатых зрелищ в развлечение себе не требовали.

Обитатели резервации вообще были людьми бесхитростными, предсказуемыми и интеллектуальными играми себя не утомлявшими. Однако попадались и среди них уникумы и самородки – умы пытливые и в чем-то даже прихотливые.

Так, на небольшой возвышенности в центре села, известной как Вшивая Горка, проживал филолог-самоучка, переводивший сочинения древнеримских мыслителей и поэтов с латинского на древнегреческий, а затем – обратно на латинский. Какой-либо ценностью вновь полученные тексты не обладали, но мир потерял не одного ученого среди тех, кто сошел с ума, пытаясь эти тексты понять.

Своей западной окраиной Нью-Босяки упирались в овраг Кривая Водомоина, над которым среди прочих стояла и изба одного головастого мужичонки, снискавшего среди селян репутацию чудака и сумасброда. Мужичонка тот не только читал и знал наизусть любые инструкции и справочники, какие только мог разыскать, но и досконально соблюдал почерпнутые правила, а приобретенные сведения умело применял. То, что он ничего не отмерял и не крепил на глазок, не ел хлеба с мясом и скрупулезно пропивал полные курсы лекарств, было его личным делом, и вмешиваться в это никто не собирался. Но вот то, что он разбирался во всех тонкостях игры в шахматы, карты, домино и крестики-нолики – чем приводил других игроков в немалое отчаяние, – ему простить не могли.

Полагать, что технический прогресс был делом лишь внешнего мира, стало бы ошибочным. Нью-Босяки были вправе гордиться тем, что явили свету и настоящего изобретателя. Ньюбосяковец Поль Этилен был человеком, придумавшим определитель пола для самого популярного средства передвижения селян – велосипеда. Вы усаживаетесь в седло, а особая стрелка на руле показывает, мужчина вы или женщина. Усвоить практическую важность изобретения Конрад так и не смог, но вот в сердцах ньюбосяковцев оно отозвалось эхом восторга. Его единогласно признали гениальным, и каждый велосипед в Нью-Босяках был оборудован датчиком Этилена.

Антарих своими выдающимися соплеменниками гордился, но за самого выдающегося – уже по положению – ньюбосяковца почитал себя. О своей роли в жизни селян он говаривал так:

– Я должен быть им не отцом, а примером.

Как актер, Конрад сразу же признал в Антарихе коллегу: старейшине так нравилось заботиться о своих согражданах, что в его заботах присутствовал значительный элемент игры.

– Сегодня дойдем до магазина, если не возражаешь, – предложил Антарих, когда он и Конрад оказались за околицей Блюцев. – Надо его проинспектировать.

– У вас тут настоящий магазин? – оторопел Конрад.

– Магазина никогда не видел?

– Нет…

– Ну… тогда тебе обязательно надо туда сходить!

Предложением посетить настоящий магазин Конрад загорелся моментально – как хорошо подсушенное сенцо. В том мире, который знал Конрад, магазины как таковые были не нужны. Все необходимые товары доставлялись на дом. Впрочем, и те товары, в которых особой необходимости не было, доставлялись также. Например, каждые три месяца сразу несколько производителей зубных щеток подбрасывали свою продукцию ему на порог, а деньги с банковской карты бессовестно списывали безо всякого на то согласия с его стороны.

Конрада тяготил намеренно неспешный шаг старосты: ему не терпелось добраться уже до этого магазина и увидеть все своими глазами. Он прекрасно отдавал себе отчет, что в Нью-Босяках ему выпал шанс увидеть воочию далекое прошлое. Настолько далекое, что его ненароком можно было принять за прошлое не человечества, а какой-то чужой цивилизации. Еще немного, и он сам…

Конрад, перешедший в своих размышлениях на черепаший шаг, чуть было не упал, наткнувшись на Антариха, который остановился в сильном волнении у одного из переулков.

– Тут же асфальтовая дорожка была! – воскликнул старик с отчаянием потерявшего все человека.

– Растащили… – развели руками два селянина, околачивающихся в подозрительной близости от прежнего места нахождения пропавшей дорожки.

Они вытряхнули из карманов мусор, сильно напоминавший собой асфальтовую крошку, и хором гаркнули:

 
А мы здеся ни при чем:
У нас же морды кирпичом.
 

Антарих что-то промычал, внутри него поклокотал котел возмущения, но в итоге он лишь махнул рукой и, вдруг сорвавшись с места, как груз – с лопнувшей веревки, устремился к цели сегодняшней экскурсии.

В магазин «Рапле и кумовья» Конрад и его провожатый ввалились на полусогнутых от полубега ногах, с трудом переводя дыхание и оглядывая интерьер магазина вытаращенными глазами.

Конрад застыл на пороге, с любопытством осматриваясь и пытаясь определить, соответствует ли увиденное его ожиданиям. Антарих же с ходу направился к полкам с товарами.

– Так, почему опять продукты без ГМО? – загрохотал из глубины зала его голос. – Завтра проверяющие из префектуры будут. Снова мне запивать с ними ваши грехи?

– Что за проверяющие такие строгие? – поинтересовался Конрад, приветливо улыбаясь через плечо старца побледневшей сотруднице торгового предприятия.

– Ждем лектора одного, – пояснил Антарих. – Будет читать лекцию о вреде здорового питания.

Конрад понимающе кивнул и взял с полки первый попавшийся товар, пачку печенья, надеясь полакомиться вкусной и изящно составленной аннотацией к товару. Вместо этого, кроме названия и технических данных продукта, на пачке значилось лишь два слова: «Очередная ерунда». Конрад поспешно взял пачку печенья другого наименования. Место призывной аннотации на упаковке занимала надпись: «Неплохо для начала».

Конрад вопросительно сунул обе пачки под нос Антариху.

– А-а… Ну так это… – пояснил тот и после небольшой паузы добавил: – У нас же хвалебные аннотации самих производителей запрещены. А вместо этого указываются средние оценки покупателей: от «Отлично» до «Дрянь».

– Да-а… Так, конечно, правильней, – согласился Конрад.

Дав указания управляющему, Антарих с двойственным чувством выполненного, но в чем-то и недовыполненного долга, выбрался наконец из чрева торгового лабиринта на белый свет. Конрад молча стоял рядом с ним у крыльца магазина, наблюдая за тем, как староста вытрясает только что купленные конфеты прямо в урну, а фантики аккуратно складывает в нагрудный карман рубахи.

– Послушайте, Антарих, вы купили кило конфет, а теперь потрошите их. Зачем вам пустые фантики?

– Это внучкáм. Они едят ягоды и сухофрукты, только когда их в обертку упакуешь.

– Ну, так и конфеткой же можно иногда побаловать.

– Нельзя! Ни-ни! Взрослые-то порой не понимают, что травят себя, а дети тем более этого не осознают. Сладости эти, лимонады, чипсы – это всё эквиваленты алкоголя, сигарет да дури. Только последние убивают взрослых, но запрещены применительно к детям – вся разница. Поэтому детей убивают чипсами, десертами да колой. Согласен? Уф-ф… что-то у меня горло щекочет. Давай-ка зайдем перехватим пивка, а то я умотался уже говорить. У тебя небось у самого горло першит уже, а?

Тут Конрад заметил, что они остановились у домика с вывеской «Магазин разбавленного пива». Пиво Конрад не слишком жаловал, но отклонить предложение своего любезного провожатого счел невежливым, да и любопытство опять же взяло вверх: еще один магазин!

– Антарих, а вы знаете, вы ведь очень образованный человек… – сказал Конрад, когда они устроились за столиком и перед ними появились две глиняные кружки, по ледяным стенкам которых скатывались хлопья пены.

– А то! Я грамотный и есть. Я ведь даже на астроляба хотел учиться. Ты с кем-нибудь из астролябов знаком?

– Э-э… Нет. А это кто?

– Ученые такие, – пояснил Антарих. – Астролябию изучают. Наука такая есть… Я слышал…

– А-а… А я нет – не слышал.

– Хотел я быть астролябом… да не сложилось.

Конрад тайком от Антариха справился в своей бортовой энциклопедии. Такой науки как астролябия в ней не значилось.

– Да-а… – Конрад озадаченно поджал губы: ему было неловко за скупость содержания столь почитаемой им до сего дня энциклопедии; настаивать же на дальнейших подробностях он посчитал неудобным.

– Так-то, милок, – задумчиво добавил Антарих, вернувшийся на несколько мгновений в свою юность. – У каждого человека должна быть цель. Но при этом сам человек должен быть достоин цели… Вот если б все вернуть назад… Но знаешь… нет, мудрость возраста не в том, чтобы говорить: «Да если бы я знал, как знаю сейчас, я бы…» Это все теория, а вернись все в действительности назад, как знать, не подчинишься ли опять обманчивым порывам? Нет, мудрость возраста в другом. В чем? Этого-то я, к сожалению, и не знаю. Вот приходит на днях ко мне Эника, племянница моя внучатая. «Вы, старики, дураки, – говорит. – Времена другие, а вы все прошлым живете». «А ты умная? – говорю ей. – Если бы ты родилась на сорок лет раньше, то разделяла бы наши взгляды. И что бы ты говорила тогда? „Вы, молодежь, дураки“? То, что ты из другого поколения, не значит, что ты умна или права».

– А кто прав?

– Все!.. И никто…

– Да… Этак проблему не решить никогда.

– Никогда, – согласился староста. – Так ее и нет. Она у нас в головах. Мы – проблема. Люди. Что, верится с трудом? Ну, вот тогда тебе пример: самым развитым по сравнению с другими животными органом у человека является – что? – мозг, а фетиши человека по-прежнему – сила и размер. И это, заметь, фетиши мозга! А свобода?

– Что свобода? – переспросил Конрад.

– Самая главная для человека свобода, свобода от себя, дается лишь с возрастом. Нет… жизнь должна быть конечной, и в ней должны быть юность, зрелость и свобода. Только тогда она будет полной. Только тогда ты почувствуешь, что это жизнь и есть.

К столику незаметно приблизилась официантка:

– Ну, как вам наше пиво? – игриво поинтересовалась она у Конрада.

– Очень хорошее. В смысле – очень хорошо разбавлено. Пива почти не чувствуется.

– Спасибо, что по достоинству оценили нашу работу.

– Иди, иди… – Антарих рукой отогнал официантку и, с улыбкой глядя ей вслед, не без гордости добавил: – Тоже моя внучатая племянница. Лучше всех в селе пиво разбавляет…

Надувшись в пивной холодной воды, повеселевшие, но не захмелевшие Конрад и Антарих вновь вышли на улицу, чтобы продолжить свой поход по улицам Нью-Босяков. Внезапно лицо Конрада скривилось: кто-то словно принялся царапать гвоздем по стеклу, которым была его голова.

– Антарих… ух-х… Антарих, у вас тут зубной врач есть?

– Зубного нет. Зубной в городе. Есть фельдшер.

– Давайте фельдшера: сил уже нет терпеть!..

Местного фельдшера – самоучку, увлекшегося еще в детстве препарированием рыбок и лягушек, – они застали выкапывающим червей в своей навозной куче.

– На рыбалочку собираемся? – осведомился Антарих.

– На нее, – подтвердил фельдшер, подслеповато щурясь на гостей.

– Больного вот тебе привел. Надо сделать зуб, но чтоб в лучшем виде!

– Сделаем, – не стал перечить фельдшер.

Он усадил Конрада на стоявший поблизости чурбан и несколько секунд рассматривал больной зуб сквозь линзу карманной лупы. Затем, поплевав на пальцы и обтерев их об рубаху, фельдшер начал расшатывать зуб и одновременно наблюдать за реакцией пациента.

– Так, зубик будем удалять, – огласил он вердикт.

– Как удалять?! – просипел Конрад, у которого от волнения перехватило горло.

– Да ладно, что так шумишь? Паршивый зуб-то.

Антарих, со своей стороны, только пожал плечами и изобразил мимикой обреченность перед лицом столь безапелляционного врачебного заключения: мол, надо, так надо.

Он и фельдшер, а также случайно проходивший мимо Гномлих отвели Конрада в медизбу, где безотлагательно принялись готовить пациента к операции. Фельдшер достал бутыль первача и четыре стакана.

– Тоста не будет, – объявил он, придвигая стаканы гостям. – Это лишнее.

– Я не могу. Я… я трезвенник, – пояснил Конрад, затравленно пряча взгляд, и, подумав, добавил: – И язвенник.

– И, наверное, ко всему прочему еще печеночник и почечник?

На это ему возразить было нечего. Конрад взял стакан нетвердыми пальцами, как принимают к рукопожатию ладонь вызывающего неприязнь человека, и снова заколебался:

– А почему стаканы надкусаны?

– Так мы ж ими и закусываем, когда больше нечем.

– А нечем?

– Не-а.

Закусывать стаканами Конрад отказался. Вместо этого он предложил расцеловаться за дружбу и знакомство. Все выпили и смачно друг с другом расцеловались.

– Хороша бормотуха! – крякнул Конрад.

Та, словно отзываясь на комплимент, радостно загундосила и забормотала у него в животе.

– Ну, еще! Сейчас останавливаться – себе во вред, – пояснил фельдшер, наполняя стаканы.

– Я больше не буду! – поморщился Конрад.

– Без тоста не хочет, – жалобно обратился к Антариху фельдшер. – Что делать?

– А с тостом будешь? – староста тотчас бросился на помощь фельдшеру, нуждавшемуся в его помощи столь же сильно, как часовой механизм нуждается в заводе.

– Буду, – кивнул Конрад. – Что за тост?

– А-а… – Антарих завертел головой в поисках темы тоста. – А давайте выпьем за Гномлиха. Он ведь, Конрад, великий охотник. Да-а… Сколько ты поймал оленей, Гномлих?

– Тысячу! – отозвался Гномлих, польщенный словами старосты, но, немного поразмыслив, признался: – Ни одного…

– Да, ни одного. Нет здесь больше оленей, – объяснил староста Конраду. – Так почему он великий охотник, если не поймал ни одного крупного зверя? А-а… Потому что он верит, что однажды олени сюда вернутся. Он и сказки какие рассказывает! На ходу переделывает, и так, знаешь, складно выходит! Сказок теперь, как оленей, – не сыскать. Это раньше их детям рассказывали, а теперь забросили. Частушку спел чаду – и весь разговор.

– А сказка… это что за штука? Притча какая?

– Фантастику знаешь?

– Конечно! «Чужие». «Чужие против святых». «Чужие против собак». «Свои – за, а чужие – против». Фантастика – сила!

– Так вот, это та же фантастика, только ненаучная. Так чтó, за это следует выпить, как считаешь?

– Следует! – беспрекословно согласился Конрад, у которого первач бормотал уже не только в желудке, но и в голове.

Все четверо осушили стаканы, но в этот раз, пересилив себя, целоваться не стали, ограничившись тем, что долго ловили ртом ускользающий воздух и занюхивали рукава.

Словно благодаря присутствующих за оказанную честь, Гномлих поднялся, вышел в центр комнаты и, сделав несколько неуклюжих танцевальных па, зачитал:

 
Я в подвигах искал утехи,
Носил успехи, как доспехи.
Сиял и плакал этот мир:
Пришел еще один кумир.
 

Фельдшер ободряюще засвистел и зааплодировал. Конрад перегнулся к Антариху:

– У вас тут все стихи сочиняют? Это у вас такой народный промысел?

– Вроде того, – кивнул Антарих.

– Ну, как тебе у Штирлиха? – полюбопытствовал Гномлих ровным, отстраненным голосом, которым еще верящие в чудо мужья пытаются выпытать обнадеживающие новости у ушедших к другому жен.

– А? Ничего, – отозвался Конрад. – Мается вот он только.

– Штирлиху, конечно, тяжело, – заметил Антарих. – У него все-таки на попечении шесть ртов и один пивной живот. Но ничего, справится: он колобок старой закваски.

– Ну?.. – фельдшер, пошатываясь, приподнялся и, выловив из ящика какой-то отливающий отражениями инструмент, схватил Конрада за плечо: – Пациент готов к операции?

– Готов! – отчаянно махнул рукой Конрад и распахнул рот.

Фельдшер несколько минут боролся с зубом, сжимающими его горло пальцами Конрада и периодически накатывающим оцепенением.

– Вот… – наконец, весь сияя, он протянул вырванный зуб старосте.

– Ага!.. – Антарих с готовностью принял зуб в ладонь и, обтерев его пальцами, сунул в карман, объявив присутствующим: – Первый экспонат в музей Конрада Томилина!

– А не рано ли? – поморщился Конрад. – Музеи и памятники обычно после смерти присуждают.

– Ты же намереваешься жить вечно.

– Ой, правда… – Конраду за свои намерения стало очень неловко.

– Вот. Мы же не можем столько ждать? Итак, объявляю музей Конрада Томилина открытым!

Присутствующие приняли данное заявление на ура, после чего самогон полился рекой, а на закуску пошли запервачёванные в склянках земноводные и пресмыкающиеся из научной коллекции фельдшера.

7

Конрад очнулся от того, что кто-то прошептал ему в ухо:

– Жду тебя на нашем перекрестке. Надо с тобой поговорить.

Конрад вздрогнул и открыл глаза. В комнате никого не было, но в том, что голос ему не приснился, он был уверен: дверь в комнату приотворилась от прикосновения невидимой руки и мягко закрылась.

«Слезарь», – догадался Конрад и принялся поспешно одеваться.

В кухне он собрал в позаимствованный у Альхины платок свежую булку, банку варенья и бутылку утреннего молока, а на удивленные взгляды хозяев пояснил:

– Я с собой завтрак возьму. Прогуляться очень хочется.

Утро разогревалось постепенно. В летний воздух уже вонзались стилетами прохладные струи стремительного ветра, предвестника грядущей осени. Осень была и в утрачивающем свою яркость полотне неба, и в траве, где сединой сквозили пожухлые стебельки отмирающих растений.

Конрад спешил на перекресток за березовой рощей, где он иногда виделся со Слезарем, вернее, Слезарь виделся с ним, а он мог его лишь слышать и подкармливать.

На перекрестке сходились шесть не то тропинок, не то дорог, однако место было не только малолюдным, но даже глухим, и Конрад знал почти наверняка, что его встречам со Слезарем случайные свидетели не помешают.

Слезарь, как и Конрад, остался погостить в деревне. Правда, в отличие от Конрада, в качестве неприметного, а не почетного ее гостя. На популярность своего товарища Слезарь смотрел без ревности, а на замечания Конрада о том, что человек-невидимка произвел бы здесь еще большую сенсацию, отвечал сдержанно:

– Знаю я эту сенсацию и людскую гостеприимность. Я уже через это прошел. Как начнет где что пропадать, все отчего-то сразу косятся в мою сторону и говорят: «Кажется кое-кто – не будем тыкать и выкать в него пальцем…» Тут больше позора, чем славы, достанется, уж поверь. Нет, мой удел – безвестность.

Слезарь был уже на месте, о чем и дал знать нетерпеливым дрожанием придорожного куста.

Невидимка жадно набросился на еду и, делая продолжительные паузы, заговорил:

– Ты… как хочешь… а я ухожу… Мне в стогах уже прохладно спать… И собак здесь слишком много.

– А куда же ты пойдешь?

– К югу… Я ж как птица… Мигрирую… Туда – сюда.

– И ты всю жизнь так маешься? Без пристанища?

– В этом есть свои минусы, конечно, но и один бесспорный плюс: я никому не принадлежу – ни отдельному человеку, ни обществу, – и никто меня не контролирует. Никто не указывает, что делать моей правой руке. Никто не будет бранить мою левую ногу, если ее шаг вдруг станет короче шага правой. Ну, а ты?

– Я, пожалуй, останусь пока. Не думаю, что меня тут долго будут терпеть. Хотя вот Штирлиха жена терпит. Но он ей муж. А здесь работать надо. По-настоящему. Сгожусь ли я на что? Не думаю. Но пока это лучший вариант. Слушай, а… а можно тебя спросить… Ты что… того… совсем?..

– Что «совсем»? – переспросил Слезарь. – Ничего не понимаю.

– Ты… – Конрад смутился. – Ты это…

– Ну?! – рявкнул невидимый собеседник.

– Ты совсем… голый… ходишь?

Наступила жуткая – для Конрада – тишина. Он вполне мог решить, что Слезарь попросту ушел, оскорбленный подобным вопросом, если бы не застывшая в воздухе бутылка с молоком. Наконец содержимое бутылки вновь полилось в невидимое горло, и голос из пустоты хмыкнул:

– Почему сразу «голый»? У нас, невидимок, есть шерсть. Разумеется, невидимая. Нас специально сразу с шерстью вывели.

– А почему не придумали невидимую одежду?

– Потому что непрактично. Ты ее если снимешь, потом не найдешь. Да и запачкается – сразу уже не такой ты и невидимый. А шерсть у нас особая – просто так ее не испачкаешь. А испачкаешь – так языком умылся, и всего делов.

– Как… кот, умылся?

– Ну да.

– А хвост?

– Что хвост?!

– У тебя и хвост есть?

– Ты что, рехнулся?!

– Не знаю… – признался Конрад. – В меня как бес вселился… Хотя я плохо представляю себе, что это значит…

Он включил инфракрасную камеру, но каких-либо свидетельств того, что перед ним не человек, а волосатый монстр, разглядеть не мог. Перед ним переливалось неясное пятно без четких очертаний. Рассмотреть какие-либо подробности было решительно невозможно.

– Слу-ушай! – взмолился Конрад. – Дай я тебя пощупаю, а-а? Я чувствую, если не пощупаю, сойду с ума! Ну, пожалуйста! Пожалуйста!

– Ладно… – согласился Слезарь после нескольких секунд напряженного молчания. – Только не щекочи. Я этого не люблю.

Конрад закрыл глаза и, вытянув руку, уперся ладонью в мягко колышущуюся в такт дыханию грудь. Шерсть была короткой, но плотной и приятной на ощупь. У Конрада сразу же возникло желание эту шерстку почесать или пощекотать, чтобы прочувствовать всю ее нежность и необычность. Он отдернул руку и задумчиво, словно будучи в трансе, сказал:

– Какая у тебя хорошая шерстка…

– Спасибо. Мне тоже нравится, – раздался сбоку низкий хрипловатый голос.

Конрад вздрогнул, схватился за сердце и, повернувшись к новому лицу, вскрикнул:

– Черт! Я чуть не умер! Ну и напугали вы меня!

– О, вижу, ты меня узнал, – с довольством заметил незнакомец.

Конрад всмотрелся в него. У вдруг материализовавшегося рядом с ним типа было грубое, сходящееся книзу острым выступом лицо. Внимательные, мутно поблескивающие глаза смотрели то ли иронично, то ли испытующе. Незнакомец был покрыт островками короткой шерсти, свалявшейся и бурой то ли от времени, то ли от неухоженности.

– Слезарь?! – Конраду сделалось несколько не по себе от того, что его товарищ вдруг стал видимым, но еще больше – от того, каким он в действительности оказался на вид.

– Э… ну… – задумался незнакомец. – Нет, я за собой таких имен не помню. Князь Света я.

– Что-то не слышал о таком.

– Бывший Князь Тьмы, – подсказал незнакомец и призывно поднял брови: мол, ну, теперь-то догадался?

– Дьявол! – воскликнул Конрад тем тоном, которым приветствуют подзабытого знакомого: «Дружище! Сколько лет, сколько зим!»

– Дьявол… – не стал отрицать незнакомец и жеманно поклонился. – Прошу любить и жалобить, – после чего Сатана ухмыльнулся и спросил: – Так что, хочется небось меня пощупать, а?

– Нет, нет, спасибо, – Конрад непроизвольно отодвинулся.

– Да ты щупай, щупай, – услужливо подался вперед Сатана. – Не бойся. Это не опасно – не обожжешься.

– Нет, нет. – Конрад отступил еще на полшага. – Потом как-нибудь.

Конрад трепетал, но тому был причиной не только страх. Он чувствовал себя в шкуре первооткрывателя, столкнувшегося с чем-то зловещим, но притягательным своей неизведанностью и таинственностью.

– Позвольте… по… подождите! – слова давались ему с трудом. – Так… получается, вы существуете? А Бог? Неужели? Но ведь… научных доказательств так и не было получено?..

– А вера? – с упреком парировал Сатана. – Веры уже недостаточно? Вот вам, людям, подо все научное обоснование подай! А что научно не объясняется, вы легко перечеркнули: любовь, свободу, верность, порядочность. Для вас это все в итоге оказалось бременем.

– Да… – задумчиво согласился Конрад. – Очень похоже, что вы правы. А почему вы теперь Князь Света?

– Так вы бессмертны. Искушать вас бесполезно: все равно душа не достанется. Вы теперь своей душе единоличные хозяева. Хотя как толком не умели ею распоряжаться, так и не научились. Создатель так и вовсе в депрессии. Извели вы его вконец со своим бессмертием. Да и, Клеймо поставив, где только можно, вы заявили Творцу, что мир отныне принадлежит вам.

При упоминании Клейма Конрад почувствовал соблазн пощупать дьявола лучом код-распознавателя. Однако это могло оказаться оскорбительным для Сатаны, а потому небезопасным. К тому же, что мог код-распознаватель разглядеть?

– Совсем вы от рук отбились, – вещал между тем Сатана. – У Господа уже никаких средств воздействия на вас не осталось.

– А у вас?

Конраду вдруг стало неуютно как от своего поспешного вопроса, так и от присутствия существа, известного своей коварностью в отношении всего человеческого рода.

Он опустил взгляд, и тут ему бросилось в глаза, что от того места, где стоял Сатана, разбегаются червяки и жуки. Вырываются из почвы на поверхность и припускают что есть мочи. Прочь. Прочь. Прочь! Если бы они не были безмолвными тварями, то – Конрад был в этом уверен – они голосили бы во все горло от ужаса.

– У меня-то?.. Да как тебе сказать… – уклончиво ответил Сатана и нервно зачесался, словно отзываясь на укус блохи. – Не хотелось бы, понимаешь, раскрывать уж все-все свои тайны до Дня Страшного Зуда.

– Так он наступит?

– А бог его знает. Мы с Творцом пока не решили.

– Так он с вами что… советуется? Подождите, раз вы теперь – Князь Света, выходит, Создатель вас простил?

– Да разве на такого душку, как я, можно дуться вечно? – глаза Сатаны сверкнули лукавым огнем.

– И что, амбиции Он ваши вам простил?

– Да не было амбиций у меня, а было недоразуменье… А у тебя есть амбиции? – вдруг поинтересовался Сатана с хитрым прищуром.

– Уже нет.

– Да… при встрече со мной многие от амбиций вмиг отказываются, – расхохотался дьявол.