Текст книги "На короткой волне"

12

Остановился фронт. Остановилось сердце. И казалось, не хватит уже сил ждать нового наступления.

Для моих товарищей не хватило места в бункере, и они по-прежнему жили в лесу, изредка наведываясь к Яничке. Я одна представляла в Устрони Советский Союз. В постоянном напряжении выработалась привычка – не дрогнув ни единым мускулом лица, выдерживать любой пристальный взгляд. Я не имела права ни на секунду показать, что я тоже жадно вслушиваюсь в каждое слово сводки и часто от волнения и тревоги не сплю по ночам.

А фронт стоял до смешного близко – пятнадцать – двадцать километров. Каждый день в ближайшие города и населенные пункты прибывали воинские части. Каждый день в разное время суток, опасаясь пеленгации, я «бегом» передавала радиограммы.

Желание активно включиться в борьбу против фашистов, возможность получить оружие с каждым днем увеличивали число поляков, желающих присоединиться к партизанам. В Гурном Шленске было расположено много лагерей военнопленных. Партизанские отряды Армии Людовой помогали военнопленные пробираться через линию фронта, принимали их в свои отряды. В совместной борьбе с общим врагом крепла дружба наших народов. Чем ближе подходила линия фронта, тем напряженнее становилась борьба, с тем большим интересом и уважением относились к нам, советским людям, местные жители.

Однажды под вечер Яничка привела меня к себе в комнату. Пришел один из богачей Устрони – Сикора.

– Ася, он хочет с вами поговорить. Он наш друг.

Я сначала отказывалась, но Яничка настаивала.

Это интересно – представитель городской знати связан с партизанами и хочет встретиться со мной. В той же комнате, где я быль в первый день, мы сидели с Сикорой за столом. Кругленький, гладенький, он весело улыбался, то и дело потирая руки платком, кивал головой. Я старалась говорить равнодушна Яничка стояла у окна, изредка помогая мне произносить трудные слова. Главное, что интересовало Сикору, было, конечно, наступление Красной Армии. Я сказала, что не имею права отвечать на подобные вопросы: не могла же я признаться, что сама не знаю этого.

– Тогда скажите, панна Ася, хоть одно слово – скоро или нет?

Я улыбнулась и, глядя ему в глаза, убежденно произнесла:

– Скоро… Очень скоро…

В бункере у Янички не пели. По улице часто проходили люди, которые могли услышать нас. Днем мы лежали или сидели поджав ноги – нижние нары были сделаны почти на полу. Монотонно гудела карбидка.

Ровно в семь утра Яничка приносила кастрюлю горячего молока, в два часа дня – обед, а в семь вечера – ужин. К ночи партизаны неслышно уходили из дому, и я опять оставалась одна. Яничка принесла мне двенадцать книжек романа «Белая невольница». Я очень смеялась, когда в седьмой или восьмой книге автор забыл имя своего главного героя.

И вдруг неожиданная удача: книга-сборник «Народное творчество в Силезии». Лингвист и этнограф Люциан Малиновский в конце прошлого века совершил путешествие по Силезии с целью изучения языка, нравов и обычаев жителей этого богатого промышленного края. Побывал Малиновский и в Бренне и в Устрони.

О чем же рассказывали силезские крестьяне в долгие вечера при свете лучины, на завалинках, около дома, на сельских вечеринках? О злых панах, о хитрых хлопах, которым удавалось провести этих панов, о добрых духах, помогающих бедным людям.

Меня заинтересовало польское предание о том, что в реке Одре находится камень, который в давние времена являлся пограничным знаком. В предании говорилось, что, когда этот камень найдется, в тот же час истинная польская граница будет восстановлена. (Только после второй мировой войны исполнилась вековая мечта поляков – новая государственная граница проходит по реке Одре, а недавно я слышала, что нашли в этой реке большой камень…)

Очень понравилась мне легенда о спящих в горе Чантории рыцарях с конями. Каждый год в день святого Яна бьет барабан, открывается гора, выходит оттуда воин и спрашивает: «Что, уже пора нам идти?» А комендант отвечает: «Пока нет». Все рыцари в это время стоят одной ногой на земле, другую держат в стремени. Когда скажут им «нет», то они ложатся и спят еще целый год. Через год повторяется то же самое. Когда придет их время – готовы они к великой битве.

Но больше всего запомнилось и явилось предметом раздумья многих дней одно место из предисловия к книге. На основании богатого материала пришел Малиновский к интересному выводу: не приходилось ему слышать, чтобы житель Силезии отзывался о немцах с ненавистью или пренебрежением. В то же время шутки над немецкими обычаями встречаются часто. В Силезии немецких сел немного. Это села старых колонистов, которые жили обособленно от поляков. Тем виднее была разница в обычаях.

– Янек, помоги разобраться, – обратилась я к Заваде. – Как понять все эти ваши взаимоотношения?

После некоторого раздумья Янек ответил:

– Видишь ли, Ася, первая историческая заметка о Польше относится к девятьсот шестьдесят третьему году – война с немцами, девятьсот шестьдесят шестой год – война с немцами. И потом от времени до времени новые войны: тысяча четыреста десятый год – битва при Грюнвальде, тысяча четыреста пятьдесят четвертый год – двенадцатилетняя война с немцами, и так далее. И в этой войне сколько поляков погибло в концлагерях, сколько сожжено в печах Освенцима, Майданека… Ты, наверное, не слышала, как в Генеральной губернии в горах Святого Креста отметили гитлеровцы годовщину битвы при Грюнвальде? Нет? В этот день расстреляли столько поляков, сколько было убито немцев в тысяча четыреста десятом году. Здесь, в Силезии, много немцев, которые живут уже сотни лет рядом с нами, с поляками. Народ немецкий не виноват в тех преступлениях, которые совершают фашисты. А с фашистами у нас особые счеты, особые взаимоотношения!

Последнее время, как только партизаны уходили на выпады или на встречи с другими группами, ко мне приходила Яничка и сидела почти до рассвета. Мы очень подружились с ней.

Иногда она рассказывала о вновь прибывших в город немецких воинских частях. Эти последние километры перед фронтом были так густо заселены ими, что партизанам приходилось то и дело менять расположение. В отряды все чаще приходили новые люди, бежавшие из немецкой армии.

Очень опасно становилось работать на рации. Изредка приходил майор с кем-нибудь из наших. Тогда мы забирались на чердак и несколько минут могли побыть вместе. Это были невеселые минуты. Я спрашивала:

– Ну, что там слышно? Скоро?..

Он только пожимал плечами.

– Если бы я мог знать!..

Я просила его взять меня с собой в лес. Он убеждал оставаться пока у Янички.

– Тут безопаснее, Ася. Подожди еще немного. А сейчас взять тебя не могу. Пойми, ведь ты радистка.

– Но я не могу больше ждать! Пусть будет трудно, только вместе. Да и работать становится все сложнее… Товарищ майор, неужели это будет, – что вы придете когда-нибудь… среди белого дня?..

– Совсем разуверилась, – качал головой майор. – Ну конечно, это будет…

А потом он торопливо уходил, чтобы до рассвета вернуться в бункер.

Партизаны часто говорили о книге Гитлера «Моя борьба». Но говорили о ней уже как о чем-то прошедшем. Я, с трудом прочитав несколько страничек, отложила ее в сторону. Меня вполне устраивали «комментарии» к этой книге, сделанные нашей армией. Все партизаны хорошо знали немецкий язык, и мне представлялась большая возможность изучить его. Но, к моему собственному удивлению, постоянная привычка детально изучать все, что встречается на пути, наталкивалась на какую-то внутреннюю преграду. Я просто не хотела изучать немецкий язык. За это я была впоследствии наказана. И поделом.

Однажды утром мы стояли с Яничкой в дверях сарая, и она спросила, указывая на Чанторию:

– Добежишь?.. В случае чего…

Я откровенно призналась.

– Нет, не добегу…

– Ничего… с тобой будут наши.

Недоступно далеко синела в небе шапкой лесов Чантория…

С каждым днем все труднее становилось партизанам ходить по городу. Теперь уже очень редко приходили они без стычек с патрулями. Как-то на рассвете Яничка, встревоженная, прибежала к нам. Забросала дровами угол сарая, где находился бункер, и сказала:

– Сидите тихо. Пришли солдаты – семь человек. Ищут квартиру. Если сумею, откажу. Сейчас ходят дом осматривают.

Вход в бункер – квадрат шириной в восемьдесят сантиметров был открыт, потому что только оттуда поступал воздух. И вдруг мы услыхали чьи-то шаги по потолку.

Мы бесшумно встали, прислушались. Да, кто-то осторожно пробирался к нам. Я приготовила револьвер, остальные достали пистолеты. Один партизан держал в руке «лимонку». Мы замерли. Оставались считанные секунды до того страшного, что должно было произойти вот сейчас… Мы хорошо знали, что ни одному из нас не уцелеть. Шаги замерли… Вот на ступеньку опустилась нога, потом вторая, и мы увидели Юзефа!

Все облегченно вздохнули. Мы забыли, что он оставался в доме, когда пришли немцы.

– Яничка завела солдат на кухню, – рассказал Юзеф, – а я по лестнице на чердак – и вот сюда.

Через несколько минут прибежала Яничка и принесла, как обычно, горячее молоко.

– Что, солдаты уже ушли?

– Нет. Они там сидят. Завтракают.

– Ой, Яничка, будь осторожнее! Они могут поинтересоваться, почему на плите стоят такие большие кастрюли, а семья всего в три человека.

Не знаю, каким образом, но от своих ненужных квартирантов Яничка отделалась очень быстро.

В те вечера, когда приходил майор, Юзеф сидел у Янички и возвращался в бункер только под утро. Он избегал каких-либо объяснений. И я догадывалась, что положение Юзефа в партизанском отряде изменилось.

Как-то Василий привел с собой еще несколько новых человек. Это была разведгруппа под командованием капитана Орлова. У них случилась беда – поломалась рация. В бункере остался Орлов. Остальные члены группы присоединились к нашим разведчикам и жили в лесу. Николай Орлов, двадцатитрехлетний капитан, оказался на редкость молчаливым. Я сказала ему об этом. Он улыбнулся и ответил, что на прошлом задании ему пришлось работать среди немцев под видом глухонемого. Это продолжалось семь месяцев, и он почти разучился говорить.

Прошло несколько дней, и вновь Яничка прибежала к нам встревоженная. Одну из комнат в доме сняли четыре солдата с фаустпатронами. Дальше оставаться здесь нельзя.

От майора приехал связной и передал его просьбу привести меня в дом Михала Завады. Я уже успела привыкнуть и к Яничке и к партизанам. Очень трудно было расставаться…

Вечером мы с Янеком и Франтой отправились в путь. По пустынным задворкам, узкими глухими переулочками они привели меня на окраину города Устронь. Дверь открыла молоденькая девушка с ребенком на руках. По разговору я догадалась, что это старшая дочь Завады.

– А где Милька? – спрашивает Янек.

– Сейчас позову, – отвечает сестра.

Милька выходит из комнаты, и я сразу опускаю глаза. Да, ничего не скажешь… Красивая… Легкая, стройная, в нарядном платье и модных туфельках. А на мне грубые сапоги и мешковатое мужское пальто. Конечно, если бы пришлось ползти по земле мимо полицейских постов или вступить в перестрелку с солдатами – они были бы в самый раз. Но здесь, рядом с Милькой, это просто… Даже слов не подберу…

– Милька, – спрашивает Янек, – когда будет майор?

– Завтра в десять часов.

Меня словно кольнуло в сердце. Так спокойно, так уверенно сказать, когда придет майор, я не могла никогда за все время, что мы с ним вместе.

– Тогда останемся у вас, – говорит Франта и вместе с Янеком уходит в бункер.

Мне предлагают лечь спать на кухне. Я устраиваюсь около печки, подложив сумку с рацией под голову, и через несколько минут засыпаю.

– Панна Ася! Быстрей в бункер! – очень скоро будит меня Завада. – Немцы идут.

Михал помогает собрать мои вещи и провожает в подвал. Милька стоит перед зеркалом и старательно укладывает волосы в пышную прическу. Михал показывает на окно, и я вижу, как к дому между сугробами пробирается группа солдат. Вход в бункер не успели засыпать углем. Михал ставит на него бочку с капустой и выходит к воротам. Мы сидим в темном холодном подвале, тесно прижавшись друг к другу, и молчим. Слышны шаги немцев над головой, их голоса, стук отодвигаемой мебели. Напряженно вглядываемся в непроницаемую темень бункера.

– Хотите, я покажу вам свою комнату? – говорит кому-то Милька. И мы слышим топот кованых сапог.

– Очень уютно… Очень… – раздается мужской голос.

Потом какое-то движение… Стук в дверь. Солдат докладывает, что все проверено, осталось осмотреть подвал.

– Я проведу вас туда, – говорит Милька.

Они спускаются в подвал. Милька включает электрическую лампочку, садится на бочку, которой прикрыт вход в бункер, говорит солдатам:

– Смотрите.

Солдаты пересыпают уголь, переставляют кадки, ящики, просматривают все уголки. Милька рассказывает одному из них, вероятно старшему, что-то смешное и хохочет. Я чувствую, как Франта качает головой, удивляясь непринужденности ее смеха.

– Убирайтесь вы к черту отсюда! – орет старший на солдат.

До нас доносится звук поцелуя.

– Довольно… до завтра… – шепчет Милька. – До завтра…

– Где встретимся? – спрашивает немец.

– У моста.

Она выходит с ним из подвала, и еще несколько минут у нас в ушах звенит ее смех.

– Ну, все обошлось благополучно, – говорит Михал, отодвигая бочку. – Выходите скорей на воздух.

Я вижу, как он вытирает пот со лба и как кровь постепенно приливает к его побледневшим морщинистым щекам.

– Где Милька? – спрашиваю я. И, не дождавшись ответа, иду в ее комнату.

Милька сидит у окна спиною ко мне. Что-то необъяснимое в ее позе заставило меня остановиться. То ли голова, слишком низко склоненная, то ли руки, безвольно лежащие на коленях. Уйти обратно я уже не могла. Я подошла к ней. Милька не отрываясь смотрела на маленькую фотографию. Майор!..

Милька взглянула на меня виноватым, просящим взглядом. Я знала, каких слов ждала она от меня, но солгать ей я не могла. «Он уедет от тебя, Милька… Я знаю – он уедет со мной!»

Майор пришел в десять часов. Милька спустилась в бункер вслед за ним. Потом она убежала готовить ужин, и мы остались вдвоем. Он пристально посмотрел на меня и, видимо догадавшись, почему я расстроена, засмеялся:

– Эх ты, разведчик! Неужели не понимаешь?.. Так нужно, Ася.

– Да, нужно… Она вон как на вас поглядывает. Нужно…

Майор смеялся:

– Что ты, Асенька!.. Ну совсем глупая девчонка!.. Сцена ревности!.. Ну что ты, милая?!

И сразу перешел к деловому разговору:

– Что будем делать, Ася? Жмут фрицы… На одном месте и недели пробыть невозможно. А переходить каждый раз в новые бункера трудно… Люди прибавляются, а жить негде. Вчера пошли в один бункер, а там немцы-дезертиры. Заняли и живут. «Не хотим, говорят, больше воевать. Хватит!» Да… А что же с тобой делать? Куда тебя прятать?

– Мне безразлично. Где прикажете – там и буду!

– Ладно, ладно, не храбрись. Что-нибудь придумаем.

Холодом тянуло от каменных стен. И мне казалось, что если бы вместо майора пришел сегодня в бункер Молчанов – все было бы по-другому: теплее, лучше…

Мы прожили у Завады три дня. Пришли Василий с Николаем и сказали, что семья Олексы согласна приютить меня. Василий был рад – теперь у него будет уважительная причина чаще приходить к Эльзе.

13

В клубах морозного пара вошли мы в дом. И сейчас же стоявшая у печки девушка повернулась к нам, подбежала ко мне, протянула руку:

– Здравствуйте. Эльза.

Я крепко сжала ее руку, она чуть поморщилась и улыбнулась. В эти короткие минуты, пока мы с ней смотрели друг на друга, я сразу поняла, что станем друзьями. Эльза была такого же роста, как и я, только более хрупкая, легкая в движениях. Светлые волосы, заплетенные в две косы, пышно взбиты над высоким чистым лбом. Не находя еще первых слов, мы стояли и улыбались. Подошел Василий. Эльза вспыхнула. А я смотрела и удивлялась: Василий похорошел до неузнаваемости. Что-то новое, привлекательное появилось в выражении его тонкого бледного лица, во всей фигуре.

В соседней комнате сидел майор и хозяйка дома Ева Олекса.

– Ну, Ася, – сказал майор. – Мы договорились. Будешь жить пока здесь. Как что – придумаете сами. На месте виднее. Рацию получше замаскируйте. Как только получим новые данные – сразу же сообщим.

Скоро они ушли. А мы долго еще сидели, придумывая легенду для меня. К столу подсели и остальные члены семьи: Марыся, Густик и маленькая Ганичка. Хозяин дома погиб на войне, и главой семьи была мать – невысокого роста женщина лет пятидесяти. Старшему сыну, Янеку, каким-то путем удалось избежать службы в немецкой армии, и он почти все время жил в горах.

И вот вшестером мы придумали для меня очень интересную прошлую жизнь. Так как к этому времени я свободно владела польским языком, решили говорить (в случае, если неожиданно зайдет кто-либо из односельчан), что я служанка тетушки из соседней деревни. Но поскольку я не знаю немецкого языка, а все жители обязаны разговаривать по-немецки, я могу сразу выдать себя. Для неожиданной встречи с немцами был придуман особый вариант.

Но не приведи бог попасть на глаза полицейским! По тому, как изменились лица матери и старших девушек, когда разговор зашел об этом, я поняла, что это действительно страшно. Полицейские знали в Бренне каждого человека. Мое пребывание в доме Олексы было опасно для семьи, и то, что Ева все-таки согласилась приютить меня, вызывало чувство огромного уважения к этой женщине.

На другой день с рассветом началось наблюдение за дорогой. Дом стоял на опушке леса, одной стороной он выходил на шоссе. Ближе к лесу, за домом, сараи, свинарник, сбоку пристроен хлев для коров. Из лесу можно незаметно подойти к дому. На полпути от шоссе к нам стоял дом, в котором жили ненадежные люди. Иногда ночью они слышали лай собаки во дворе у Олексы и догадывались, что пришли партизаны. Об этом соседи сообщали полиции при каждом удобном случае. Наблюдение за шоссе было очень важным делом для всех нас, живущих в доме. Я подсчитывала, сколько каких машин, с каким грузом и в какую сторону проехало за день, вечером добавляла к этим данным сведения, принесенные партизанами, и передавала в центр. И не менее важно было сделать все, чтобы оградить семью Олексы от неожиданного налета полицейских.

С утра я садилась у окна и, если видела, что кто-то направляется к нам, тотчас пряталась. Так продолжалось ежедневно в течение полутора месяцев моей жизни в доме Олексы. И как нарочно, в те несколько минут, когда, увлекшись чем-нибудь, мы переставали следить за дорогой, обязательно что-нибудь случалось. После каждого такого случая мы ахали, охали и давали обещание ни на минуту не отходить от окна.

Густик и Ганичка бегали в школу. Эльза и Марыся занимались по хозяйству, мать делала какую-нибудь легкую работу или читала молитвенник. Вся семья была очень набожной, воспитанной в строгом послушании. Я никогда не слышала, чтобы дети возражали матери. Даже маленькая Ганичка обращалась к ней только на «вы». Вечером после ужина все становились на колени. Мать доставала молитвенник, и дети хором повторяли за ней молитвы.

Не раз Эльза спрашивала меня:

– Неужели правда, ты не веришь в бога?

– Правда.

– А я верю. Когда мне бывает трудно, я помолюсь – и сразу становится легче…

Вместе с Эльзой мы ложимся спать в отдельной комнате. В нетопленом помещении стоит сухой морозный воздух, но на мягких перинах быстро согреваешься. Обнявшись, крепко прижавшись друг к другу, мы подолгу шепчемся.

– Хоть ты и неверующая, а все равно близкая мне, как сестра, – говорит Эльза. – Мой бог – отец всех. Он велит любить всех, даже своих врагов.

– И врагов? – переспрашиваю я.

Она немного колеблется, но все-таки повторяет:

– И врагов… Ты знаешь, Ася, – продолжает она шепотом, – от тебя не могу скрывать. Я люблю Василия. Мама ругается, ребята смеются – чужого полюбила… А что я могу с собой поделать?..

В воскресенье вся семья отправлялась в церковь, оставляя со мной Рустика.

Как-то, когда мы с ним увлеклись беседой, он случайно глянул в окно и закричал:

– Полиция!

К дому шли два полицейских. Мы бросились в сени. Густик поспешно запер входную дверь. Я выбежала во двор, вскочила в сарай и залезла на чердак, в самый дальний угол, закопалась в сено. Густик уже открывал дверь, ссылаясь на то, что он спал и не сразу услышал стук. Он повел полицейских по комнатам. Я слышала скрип дверей, возню на чердаке дома, голос Густика. Сердце замерло – вдруг найдут рацию!.. Потом они втроем вышли во двор.

Полицаи осмотрели хлев и свинарник, направились к сараю. Я прислушивалась к голосу Густика – ни одной тревожной нотки. Что-то рассказывает и разговаривает, разговаривает. Полицаи начали вилами ворошить сено, разбрасывая его по сараю. Они не знают, где я. У меня выгодная позиция. Одного, пожалуй, я убью. Но второй тут же начнет стрелять. На выстрелы прибегут полицейские. Мне все равно конец. Но что будет с домом? Со всей семьей?..

Один из полицейских залез на лестницу, поднялся на последнюю ступеньку, покопался вилами в сене, посмотрел и крикнул:

– Никого здесь нет.

Спрыгнув с лестницы, он перевернулся на сене.

– Ух, какое душистое!

И ушел, похлопывая Густика по плечу.

Минут через десять, проводив полицейских до шоссе, вернулся Густик. Задумавшись, сидели мы с ним, не сводя глаз с окна.

А в другой раз он успел только запереть меня в хлев, показав рукой в угол. Я всегда боялась коров и, увидев перед собой две жующие морды, чуть не умерла со страха.

Вечерами мы сидели при свете лампы, тихо беседуя. Иногда раздавался условный стук в окно. Мать выходила в сени и, возвратясь, говорила:

– Это свои.

Входил мужчина с вещевым мешком за плечами.

– Для панны Аси, – говорил он, выкладывая продукты. – От партизан.

– Ну что такое? – возмущалась мать. – Что мы, сами не прокормим?

А он улыбаясь отвечал:

– Я ничего не знаю. Мое дело маленькое. Приказано – я выполняю.

Мне было очень приятно, что друзья заботились обо мне. Сами они переживали трудное время. Частые переходы по горам, стычки с немецкими солдатами требовали выдержки и терпения.

Мы были первыми советскими людьми, появившимися в этом глухом районе. Я все время чувствовала большую ответственность за наше поведение, за наши поступки, видела, с каким интересом прислушиваются к нашим словам окружающие. Очень хотелось оставить по себе хорошую память. Я знала, что скоро уйду от этих людей, которые с каждым днем становились все родней и дороже.

Смеркалось. Густые черные тени подкрадывались все ближе и ближе к окнам. Становился бесполезен наш «наблюдательный пункт». Мы с Эльзой залезли на кровать. Марыся мыла пол. Мать, подобрав ноги, сидела на лавке, перебирая пух. Кто-то постучал в дверь. Мы вздрогнули и переглянулись. Мать кивнула нам головой, чтобы не трогались с места. Дверь открылась, вошла женщина – деревенский почтальон. Она принесла посылку от сестры из деревни, от той самой «тетушки», у которой я «работаю служанкой».

– Да, да, да, – сказала мать. – Давно жду! Вот девушка уже приехала от нее, а посылка что-то задержалась.

Почтальон и так уже присматривалась ко мне.

– Это что, оттуда приехала?

– Да, да, служанка ее.

Мать передала посылку нам. Мы с Эльзой, весело болтая, начали примерять подарки. Женщина внимательно оглядывала нас. Но мы, надев новые платки и кофточки, смотрелись в зеркало, хохотали и не обращали на нее никакого внимания. Все-таки это очень хорошо, что я могу свободно разговаривать по-польски!

Марыся уже кончила мыть пол. Провожая почтальона, мать накинула шаль, вышла вместе с ней на улицу и почему-то долго не возвращалась. Марыся позвала меня, приоткрыла дверь. Мать стояла на крыльце, скрестив руки на груди.

– Слушает, не стреляют ли «катюши», – шепнула Марыся.

И я почему-то подумала, что вместе с опасностью я принесла в их дом и надежду на скорое освобождение. Ведь если мы, разведчики, здесь, то, значит, скоро тут будет Красная Армия. И так понятны чувства этой чудесной старой польской женщины! «Не стреляют ли „катюши“…

Иногда заходили односельчане, и тогда все продолжали делать свое дело, а Эльза или Марыся звали меня на кухню, где я передвигала горшки и ведра и довольно успешно показывала, что не посторонняя в этом доме.

Маленькая Ганичка оказалась на редкость сообразительной. Учительница, до которой доходили слухи о связи семьи Олексы с партизанами, решила расспросить девочку.

– Скажи, Ганичка, к вам по ночам ходят чужие дяди? – спросила она.

Ганичка дипломатично ответила:

– Я ночью сплю и никого не вижу.

Я показывала Ганичке, как писать русские буквы, учила говорить русские слова. Я и не предполагала тогда, что через несколько лет Ганичка – преподаватель русского языка сельской школы – будет переводить мои письма к Эльзе.

В сутках двадцать четыре часа. Но если из них четырнадцать сидеть неподвижно перед окном, всматриваясь, считать, запоминать и вздрагивать при каждом появлении человека на нашей тропинке, то сутки покажутся невероятно длинными.

Мало кто представляет себе, сколько мужества и умения нужно иметь моим друзьям, чтобы можно было сообщить командованию:

«Отдельный гренадерский маршевый батальон № 372. Командир батальона капитан Эммке. Формировался в городе Тешин. Состав – 1000 человек. Вооружен винтовками, пулеметами МГ-34. Выбыл на русский фронт».

Я работаю на рации поздно вечером или ночью. Пока передаю, Густик светит мне маленьким фонариком. Ночью в эфире творится неразбериха, сплошной гам на разные голоса, и работать очень трудно. Но голос своих я узнаю сразу, и сердцу становится каждый раз тепло от этих маленьких, звучных «ти-та».

Сообщаю в центр:

«Сегодня по шоссе в направлении города Бельско проехало 25 автомашин с артиллерийскими снарядами. В том же направлении прошел батальон солдат…»

Пятнадцать минут на проведение связи, всего пятнадцать минут за целые сутки. Но из-за этих минут подвергаются страшной опасности мои товарищи – разведчики. Из-за этих пятнадцати минут напряженно живет второй месяц целая семья – женщина и дети, никогда ранее не знавшие меня…

Для того чтобы сообщить мне новые сведения, буфетчик из офицерской столовой внимательно прислушивается ко всему, что говорят посетители, работница склада снимает копии с документов, партизаны подрывают штабные машины, отбирают документы у офицеров и солдат.

Гитлеровское командование направляет на русский фронт все новые и новые части, по железной дороге, по автомагистралям движутся вслед за ними техника и боеприпасы. Вместе с моими товарищами – разведчиками – партизаны стараются как можно быстрее сообщить мне обо всем, что происходит по эту сторону линии фронта. В тот же день сведения поступают в наш «центр».

Мы решили, что по воскресеньям лучше оставлять меня в доме одну, без Рустика. Дверь запирают, окна занавешивают, и все уходят в церковь, стараясь задержаться там подольше. А я все равно сквозь узенькую полоску между окном и занавеской по-прежнему смотрю на шоссе.

Я мечтаю. Кончится война, я вернусь домой и пойду учиться… И, конечно, только в радиотехникум. Чтобы маленькая коробочка радиостанции с разноцветными проводами, дросселями, сопротивлениями и конденсаторами внутри играла, пела, говорила со мной на разноголосом языке эфира. Выросла я сама, выросли мои мечты. Они стали совсем реальными, хотя не утратили своей романтичности.

Когда семья возвращается из церкви, впереди идет Эльза в темно-синем пальто и клетчатом платочке. Вся светится радостью: она только что говорила с богом!

– Эльза, знаешь ты, что такое счастье? – спрашиваю я.

Она, недоумевая, смотрит на меня.

– Ты не знаешь, что такое счастье? – опять повторяю я и сама отвечаю на вопрос: – Пройти среди белого дня от вашего дома до шоссе – вот что такое счастье!

…Прошло уже больше месяца моей жизни в семье Олексы. Недалеко за домом, в лесу, немцы начали сооружать линию обороны. Я дорожу каждой секундой и стараюсь провести связь как можно быстрее. Выгадываю время между обеденным перерывом и концом работы воинского подразделения, когда все в лесу. Боюсь к тому же, что рация скоро откажется работать – кончается питание и передатчик начинает хандрить, а батарей у меня нет.

Каждый день мимо нас проходили солдаты и офицеры. Если кто-нибудь из них направлялся к дому, я уходила в дальнюю комнату.

В это утро Ганичка куда-то убежала, Эльза и Марыся возились по хозяйству. Я сидела у окна. Было скучно, и я принялась чистить картошку, низко наклонив голову, о чем-то размышляя…

Вдруг стало темно. Закрыв своей фигурой окно, мне любезно улыбался немецкий офицер. Чувствуя, что сердце останавливается, я тоже улыбнулась ему.

Эльза, выглянув из кухни, тихо охнула. Мы даже не успели переброситься словом, как немец уже вошел, громко стуча сапогами. Он оказался любезным, поздоровался со всеми, а мне подал руку. Ничего не говоря, я развела руками, показывая, что они у меня грязные. Офицер сел на лавку и спокойно, как у себя дома, стал разуваться. Снял грязные портянки, бросил в угол. Эльза подобрала их и понесла в сени. Мать достала из комода какой-то белый сверток и подала ему.

Собрав очистки, я ухожу на кухню. Но долго находиться там нельзя. Я возвращаюсь, становлюсь в дверях и устремляю бессмысленный взгляд в потолок. Вот когда я пожалела, что не знаю немецкого языка. По отдельным словам догадываюсь, что мать Эльзы рассказывает офицеру обо мне:

– Она жена старшего сына. Жили во Львове. Русские разбомбили дом… И вот теперь она… – мать притрагивается рукой ко лбу, – не совсем в себе…

Офицер смотрит на меня и спрашивает:

– Львов капут?

Я по-прежнему бессмысленно улыбаюсь, потом неожиданно звонко хихикаю и стремительно убегаю в кухню.

Там я стою и напряженно прислушиваюсь. Как бы не переиграть!.. Не только моя жизнь, но и жизнь целой семьи, дорогих мне людей, зависит от моего поведения. Я опять вхожу в комнату, сажусь в угол и пристально смотрю на офицера. До того пристально, не моргая, что расплываются черты его лица, а ему становится не по себе. Порывшись в карманах, он достает конверт с фотографиями и знаком подзывает меня. Я медленно подхожу к нему. Он показывает фотографии жены, детей, себя в штатской одежде, что-то говорит.

– Это кто – жена ваша? – спрашивает мать, желая отвлечь его внимание.

– Да, да, жена, – отвечает офицер.

Я задумчиво отхожу к окну. Потом медленно, ни на кого не глядя, покидаю комнату. Через некоторое время прибегает Густик:

– Панна Ася, идите. Он ушел.

И снова, как будто ничего не случилось, как будто все мы только что не избежали смертельной опасности: мать вяжет носки, я принимаюсь за картошку, а Эльза, брезгливо взяв двумя пальцами портянки, бросает их в таз с водой. Когда приходит время обеда, мы с Эльзой уходим пилить дрова за домом. Солдаты окружают нас, шутят, смеются. Самым последним из лесу идет офицер. Он машет нам рукой и проходит в дом. Мать накрывает на стол. Офицер обедает. А мы с Эльзой пилим и пилим. Только бы он не подошел ко мне! Только бы не заговорил!