Текст книги "Глобус Билла. Четвёртая книга. Дракон"

4. Некоторые подробности родословной Баст

На небе начнётся Большая Рыбалка. Звёзды, влажные и неторопливые, щурились и мигали. Вторую ночь шёл дождь, он шёл, заворачивая по кромке полуострова, и к утру исчезал, как предки Билла – оставив лишь призрачный блеск на стенах замка и брусчатке двора.

Такое только на Эриду бывает. Вот вам зима, бац-бац.

– Это вот что? – Зудел Билл, и непонятно, вправду ли он сердился.

Он и Энкиду отправились в городок на той стороне пролива, чтобы купить немножко риса. Энкиду вызвался приготовить какое-то блюдо, для которого требовалось до чёрта риса, моркови и всяких пряностей.

– Почему бы тебе не купить его в лавке?

Энкиду возразил:

– Здесь его не достать.

Они стояли на гребне над рисовыми полями. Шанни не нашлась, что возразить.

– Ну, поезжайте. – Пожала плечом, с которого съезжала вязаная кофта.

Под кофтой телепалась крохотная белая блузочка без рукавов. День был насквозь солнечный, но ветреный, и в воздухе пахло ночным дождём.

– Что ещё прикупить? – Любезно молвил Энкиду.

Шанни отказалась.

– Спасибо. Спроси у Иннан. Кажется, ей нужна какая-то пахучая дрянь для растительных препаратов. Да, и – кофе… конечно.

Энкиду отозвался с мудрым цинизмом:

– И кофе… ну, да. Да, конечно.

Энкиду смутно упомянул о какой-то встрече, могущей состояться на полпути к побережью. Или нет. Как получится. В общем, не важно.

Упаковка риса была куплена. Энкиду сунул её в карман куртки. Билл обложился пакетиками с кофе и весь шуршал при движениях. Деньги одолжили у Аса и все израсходовали, только Энкиду приберёг для проезда на маршрутке.

Здесь весна не то, что вступила в свои права – она, по мнению Билла, уже злоупотребила ими. Трава была пронзительно зелёной, а под стаей возбуждённых голубей Билл пару раз присел и тревожным жестом эмпирика провёл по рыжей голове.

– Благословился, помазанник? – Осведомился Энкиду.

На остановке блестел асфальт, над крохотным магазинчиком, любимцем местной публики светилась вывеска, а гигант-универмаг мрачно посматривал кровавым оком «Работаем круглосуточно» с видом капиталиста на уличного лотошника. Неподалёку шебуршились шумные местные парни.

На той стороне улочки встала машина.

– Смотри, милота. – Вдруг изрёк Энкиду, и Билл, решив, что братан эстетизирует форму жизни, владеющую пятью чувствами, трусливо зашипел, вращая глазами.

Но оказалось, что Энкиду смотрит на машину. Слегка подсвеченная хмурым солнцем, похожим на припущенный желток, она пребывала в задумчивом ожидании. Билл всегда был слабоват по части восхищения машинами, оставляя приоритет за иными объектами, но желая сделать приятное брату и подольститься к его мужественности, сказал неуверенным голосом:

– Да… хорошенькая такая.

Энкиду взглянул, приподняв бровь. Билл поспешил:

– Бампер, что надо, и эта штука сзади…

Энкиду отвернулся. А машина – Билл слегка обидевшись, тоже вгляделся – была редкостно хороша. На очень высоких колёсах, светлая, но не белая, а цвета нагретого песка, она выглядела хищным, не злым зверем, наскоро превращённым во внедорожник.

Не новая, но благородно опытная, глядящая прозрачнейшими окнами, сквозь которые, однако, рассмотреть было ничего не возможно. Впрочем, там виднелась какая-то фигура.

Раздался крик:

– Саид, не уезжай!

Окошко сдвинулось, и Билл разглядел там в полутьме туарега, незнакомого. Забрало спущено, строгое лицо не так уж строго глядит.

Какой-то типчик из тех, что колготились у магазина, снова завопил:

– Саид! Не уезжай! Я скуплюсь и бегу. У меня штаны падают. Я картошку покупаю, Саид…

Дверца внедорожника открылась, и показалась фигура на сиденье водителя. С подножки спустилась нога в военном полусапоге столь небрежно щегольском, что Билл цокнул, как бельчонок, выронивший первый орех в своей жизни. Белая ткань заскользила вверх и показалась мускулистая смуглая голень.

Билл ахнул.

– Тьфу, соблазн. Как не стыдно. Тут ведь женщины!

И алчно огляделся – женщин не было. Билл не унимался:

– В такую прохладную погоду без этих. Они что, вообще ничего под не носят?

Энкиду, отрешённо смотревший на водителя, пожал плечом:

– Отчего же.

Но Билл, вопреки столь окончательному разъяснению, увы, застрял в размышлениях. Его лицо приняло выражение напряжённое, свойственное ему во время подобных нечастых упражнений.

– Всегда мучался узнать, что же они носят под.

Энкиду смилостивился.

– Насчёт женщин, естественно, не знаю…

– Это чудесное «естественно»…

– А мужчины, кстати, на этот счёт имеют весьма приличное и остроумное обеспечение. Это нечто вроде старинного обмундирования первых космических войск Нибиру. Надёжно, не оскорбляет достоинства, хотя не без юмора. Видел ещё до вылета в музее.

Билл задумался.

– В музее…

Энкиду чуть поспешно – или показалось? – добавил:

– Как-то заезжал к ним… в смысле, не в музей, а… кой-чего надо было… в общем, они мне любезно предложили помыться в общественной мыльне и…

В эту секунду типчик снова раскричался:

– Саид! Ты не уехал!

И через дорогу ринулся чернявый паренёк с гигантским кулём картошки. Он обежал машину и стёрся в её недрах. Саид не спешил прикрыть дверцу. Он смотрел через дорогу. Энкиду слегка повернул голову и наклонил подбородок. Нога в сапоге втянулась, дверца беззвучно прикрылась. Красавица-машина поехала и как-то чрезвычайно быстро свернула за угол белого здания…

Билл растерянно сказал:

– Хорошие какие картохи. Крупные.

Энкиду внимательно оглядел его.

– А ты бы скупился. А то чего зря упускать качественный товар.

Маршрутка на Эриду ничем от нибирийской не в отличку. Те же прорванные дерюжные сидения и тёплые горки монет в сжатой ладони.

На сей раз никто не подсаживался и про самогон не рассказывал.

Зато было людно, и оба хороших мальчика уступили свои рваные нагретые кресла. Их раскачивало из стороны в сторону, а благородный поступок не был оценён судьбой. Люди ворчали по поводу того, как много места занимают рослые ядрёные боги.

– Уж лучше бы ты, сынок, сидел. – Пожелала ему симпатичная ведьмушка с огромным мешком, который она поставила на билловы ноги.

В женщине ощущалась древняя кровь рода Алан – алые щёки были свежее плодов в ветвях бегущих за машиной деревьев.

Крохотная свирепая старушка Хорс с другой стороны забитого пассажирами прохода пронзительно рассмеялась.

– Будешь знать, белый, как делать добрые дела. – Сказала она звонким голоском, но Билл сообразил, что она шутит.

Билла, шуршащего и шелестящего, оттеснило и прижало к самому месту водителя, и через него беспрестанно передавали деньги.

Билл то и дело принимал в глубокий ковшик ладони то горсточки больших кругляшек, то смятые бумаги. Для этого ему приходилось на мгновение отнимать пальцы от поручня, и он боялся только одного – не обрушиться бы навзничь.

Он мельком шепнул Энкиду:

– Этак я бы себе на приданое насобирал бы.

Он надеялся, что говорит тихо, да и постоянное гудение в автобусе должно было втоптать его шутку в небытие, но расслышал шофёр и расхохотался так, что маршрутку закачало.

Расслышала и старушка Хорс, чьи острые уши – примесь Баст? – шевельнулись. Женщина, не взирая на умоляющий взгляд извернувшегося Билла, громко повторила шутку. Текст прокочевал по замкнутому помещению, машина продолжала ехать, начался ветерок, вылетевший из-за низких жёлтых и красноватых скал.

Они увидели туман над мелькавшим морем, хвост прятавшегося ночного дождя. В тумане половина башни для ловли электричества проплыла, напомнив Биллу о виденной среди зимы подводной тени.

Освободилось два места, когда у колоннады в большой и знаменитый сад, сошли целою группкой эридианцы-экскурсанты.

Перед Биллом пролетела оса. Она уселась на стекло, рассматривая покинутый сад. Никто не шевельнулся, не взмахнул рукой с зажатой Говорилкой. Оса так и летала над головами, и ехала со всеми в другой город.

За оградами в особняках распаковывали деревья, в неопавшей листве таились плоды. Биллу показалось, что он увидел быстрое движение сквозь листву, такое необычное и тревожное… но его внимание отвлёк целлофановый пакетик, повисший на ветке, вроде ангела он раскрывал отдуваемые ветерком крылья.

Водитель включил маленький экран под потолком. Билл сразу принялся смотреть старый фильм. Люди в форме беззвучно говорили, на стене за их плечами виднелся аншароподобный циферблат.

Билл привстал, вгляделся и начал:

– Мы не опоздаем… это что же… уже?

Он осёкся. Энкиду смотрел на него с огромным удовольствием и нескромным интересом. Билл надулся.

– Это же часы. А вдруг…

Энкиду обратился к осе, глядя над головами ездоков:

– Того, кто проверяет время таким образом, несомненно ждёт успех.

Билл пророптал:

– Это не поддаётся разуму… ответ найти никак, никак…

Энкиду пальцем придерживая занавесочку, за которой ярко блестела освежённая зимой зелёная трава и пританцовывали тоненькие трогательные деревца, негромко и вскользь заметил:

– О… ну это… да, пожалуй, вполне поддаётся. А вот есть то, что не поддаётся. Зачем ты брал моё кольцо, например.

Билл онемел. Энкиду, продолжавший глядеться в окно, где его занимали не столько отталкивающие друг дружку пейзажики разных стилей и эпох, сколько отблеск собственного отражения в стекле, помалкивал. Прекрасное лицо мог видеть егерь Энкиду – совершенное в своей мужественности, широковатое, как горизонт, и за ним рыбками играли два глаза Билла. Энкиду отчётливо видел два блика в зрачках и два слова «надо соврать».

Энкиду не сразу обернулся… подождал и слышал, как заскрипело сиденье – только тело его брата могло исторгнуть из рассчитанных на века пассажирских кресел такой звук.

Когда взглянул, без ожидания и даже без вопроса в выражении лица, Билл успел состроить на собственном трёхактное покаяние с прологом и прикладыванием растопыренных пальцев к груди. Он завёл:

– Энк… Энк. Ты послушай, умоляю, ты только выслушай сперва…

Водитель крикнул:

– Трасса! Кто просил? Привал!

Энкиду вскочил, но поскольку ему преграждал выход Билл, ему пришлось застыть на полусогнутых.

– Билл…

– Энкиду, я всё-всё тебе…

Вместо ответа Энкиду оттолкнул брата и выкатился из маршрутки. Билл ошарашенно постоял и метнулся осенним листочком. Из-за рукава у него упал пакетик кофе. Билл обернулся и жалостно махнув, выскочил на заскользивший под ногами поребрик.

Через дорогу висело море – обман: синюю в матовой плёнке лужу отделял от зрителя обрыв и долгий путь сквозь оживающие лесочки, тихий хуторок и неготовые к сезону заваленные камнями пляжи, над которыми поработал зимний шторм.

Билл загляделся и, обернувшись, увидел, как скрывается плечо и макушка брата за низкими скалами, в точности повторяющими аппетитнейший срез всем известного торта. Билл сорвался с места, попрыгал на ножке, пристально изучив гигантскую подошву своего башмака с прилипшим осенним рыжим письмом, и припустил в эти кондитерские дебри.

Там закрутила его лестничка – камни уложены шурупчиком, по обе стороны цеплялись, как люди у храма, жёлтые кусты. Билл с топотом, кроша узкие для него ступеньки, сбежал и едва сказав себе – тпру, – сдержал присвист.

Простиралось древнее кладбище – террасы с ютившимися на них белыми огородиками за оградками. Густо населённый град.

Высоченная трава, впору разве что биллову росту – как же нормальные люди-то продираются? создавала ощущение распадающегося пространства.

Между тяжко поднимающихся вверх улиц молчаливого поселения Энкиду вёл брата, не оглядываясь. Подъём завершился у домика смотрителя – окна пустовали, калитка накручена проволокой, как магический знак над хорсовой дверью, на посечённые тёсом камни.

Совершенно беззвучный источник красноватой воды изливался через половинку трубы в бассейн. Очевидно, здесь набирали воду для полива могильных цветов.

Энкиду и тут не позволил остановиться и завернул вправо по трассочке, где бы и полмашины не проехало. Спрыснутые лаком жёлтые бороды всюду на полуострове царящего растения спускались до асфальта.

Билл собирался уже что-нибудь вякнуть смиренно – но улочка вывернулась – из-под ног выдернули.

Как так вышло, но далее была одна пустота.

Пустыня-то простиралась подковой вокруг побережья, и сейчас Билл мог видеть её в такой перспективе, что голову ломить начинало.

На сей раз пески были твёрже и рельефней, но зато сквозь них поднимался пар оживлённой зимой земли. Оттого фигуры, и машины, и мелькнувшее животное, подобное лебедю, двигались в чулочной дымке.

Вдалеке парковалась на выглаженной песчаной дороге того же тона машина. Билл не стал бы уверять, что способен отличать эти почти одушевлённые предметы один от другого, но что-то ему подсказало, что он её недавно видел – именно эту… Дверца открылась. Билл с разинутым ртом ожидал явления сапога, но Энкиду отвлёк его прикосновением кулака к плечу.

– Ну, осмотрись.

К ним шёл тот, с нестрогим лицом, так терпеливо дождавшийся нерадивого покупателя картошки. Белые одежды целомудренно скрывали его, летел, храня складки, плащ.

Как это они королевское в будень носят?

С этой мыслью Билл разом ощутил, как резко поменялась суть воздуха. Стало тепло… пар, вздымавшийся, как глубокие вздохи земли, терял влагу. Сухие потоки начинали шевелить верхние слои песка. Вновь подъехавшая машина остановилась, рука водителя из окна прищёлкнула пальцами. Тотчас два туарега проехались по дороге, гусеницы устройства обрабатывали песок густой жидкостью. Дорога снова улеглась гладкой полосой.

Ещё один, подкатав рукава, сильной смуглой рукой подносил к губам запаянный стаканчик. Билл пошевелил ноздрями, но кофейного духа не уловил. Зато дымок сигареты – но не вонючий дешёвый, как в ту ночь на опушке, а пряный и волнующий – прилетал откуда-то.

Пуховое облако повисло между двух песчаных горок. Оно стронулось с места, как пришпоренное, и приятно изумлённый Билл сообразил, что это стайка огромных четвероногих лебедей.

Из облака вынырнул крохотуля на длинных, как дядина клюшка, и трясущихся ножках. Сердце Билла защипало, когда он увидел, что к лебедям или кто они там в конце концов, спешит белый силуэт.

Чадо издало взволнованный пискливый долгий звук.

За городом, за парусами домов собирали высокий навес для животных. Передвижной колодец был остановлен громадным прорабом, которого Билл узнал по закатанным до плеч рукавам и царственной осанке, а так же по некоторым иным приметам, свойственным всем представителям этой профессии на Эриду и Нибиру.

Там, где ближе к западу вздымались плавники посёлка, шла высокая фигура. И хотя в пустыне полным полно народу, и все видные и осанистые как на подбор, но что-то было в ней особенное.

Шла, как воплощение покоя.

Билл собирался спросить у Энкиду… но брата сфоткал так вдалеке, что орать было неловко. Для общего развития узнать бы, как часто братан бывает в этом движущемся городе удобств и комфорта, не виданных в замке сира Мардука с престарелыми кондиционерами и подтекающими батареями.

Энкиду говорил со своим давним знакомым Саидом. Идут сюда, чуть не под ручку. Любитель картошки обернулся, и Билл заприметил, что туарег тихонько, но во весь рот улыбается, к слову, делаясь ещё неотразимей.

Билл сразу надулся. Как все эгоцентрики, он был уверен, что когда ночью за окном через улицу смеются, то это над ним, конечно.

Тут он обнаружил, что возле него стоит очень высокая женщина. Билл разволновался с места в карьер по-страшному.

Она поздоровалась. Билл, спешно обдёргиваясь, отвернулся, что было невежливо. Он принялся извиняться.

Бебиана смеялась глазами. Лепесток-забрало скрывал её лицо до самой двойной синевы, и слава Абу-Решиту.

– Наша ежедневная война за Эриду слегка вас сбила с толку. – Известила она тягучим голосом. – Суета…

Билл стал объяснять, что ничего прекрасней не видел.

– Ваша суета такая несуетливая.

Она с насмешливым полупоклоном проронила:

– Ах, все вы иностранцы льстецы…

И тогда у Билла отлегло, как говорится. Он облегчённо рассмеялся с ней вместе, и это было блаженством – смеяться вместе с Бебианой.

Она примолкла, огляделась.

– Наш день такой длинный. А ваш день длинный?

Билл подумал.

– Теперь да.

– Вот вы будете, – медленно и твёрдо говорила она, будто кладонями воздвигая зримый осыпающийся конус, – теперь, как мы. Три дня жары, а мне кажется, что целое лето. Дождь третью ночь, а мне кажется, пора переименовать планету. Я веду дневник, чтобы понимать, как много событий вмещает один день.

– Хорошая мысль. – Улыбнулся Билл, не став придираться к словам.

Почему её собственная жизнь кажется ей странной? Хранит ли её память дни иной длины? Очевидно, туареги живут много дольше людей. Глина Эриду и кровь небесного командира спорят между собой, и плоть Бебианы изнемогает под тяжестью прожитых лет, но дух, пронизывающий плоть, рассчитан на длительный полёт.

Память человека, а мысли бога. Отсюда её медлительность, возможно, обманчивая.

Красота женщины была так разительна, что при каждом взгляде обжигала, хотя она была бела и холодна с виду. Так же как у Шанни – синева и золото, но как-то… иначе – страшнее. Её рост и стать напоминали Биллу даже не росписи в часовне, не детские книжки со сказками, а рисунки из старых журналов, прихваченных Энкиду из дядиного музея.

Эти рисунки назывались комиксами.

Только там можно найти изображение королевы с фосфорически светящейся кожей, – такой высокой, что деревья вровень с нею, а глаза чуть больше, чем очень большие – и это мучительно.

Когда она отошла в сторону, чтобы обменяться парой слов с туарегом у колодца, ткань, окутывавшая её с ног до глаз, так двигалась, что следовало смотреть на неё бесконечно. И ноги – бесконечны. Они так приподнимали ткань, будто та имела вес, хотя была совершенно невесома.

Раньше Билл думал, что белая ткань – маркая, вот и мама говорила, говорила…

Что?..

На камешке сидел лапочка скорпиончик. В знак приветствия поднял хвостик.

Вспомнив увиденное в окрестностях Старого Завода, Билл сразу отогнал воспоминание. Он льстиво улыбнулся сидящему и, склонив нос, – в разумных пределах, – молвил:

– Утютю.

Бебиана вернулась.

– Простите… сегодня столько лишних разговоров.

– Мы не вовремя. – Трепыхался Билл. – Видите ли, чёртов сир Гурд… это его идея…

Она прервала его.

– Сир Гурд здесь?

Билл завертелся, желая услужить этой королеве. Она поворачивала голову, как статуя, не торопясь. Сколько же ей лет?

– Он был лучше. – Сказала она, бросив поиски Энкиду и взглянув на Билла, чей взгляд отпрянул и заметался туда-сюда.

– Простите?

– Вы рассматриваете меня и удивляетесь. Я красива, очевидно, на ваш вкус. Но наш предок был лучше… ещё лучше, чем я. Представляете?

Билл воскликнул искренне, хотя она пошучивала:

– О, нет. Мужчина – и такой красивый! Жаль, что я не… ну, вы поняли. Ей-Абу-Решит, жаль. Тогда я бы мог восхищаться его красотой иначе, более тепло, что ли. Вот как вами.

– Так вы видели его?

– Портрет видел.

Билл понизил голос.

– Он, может, был не в том настроении, когда позировал. Не хочу вас обижать… Но мне он всегда кажется несколько холодным.

– Неправда. – Улыбнулась. – Вовсе он не был таким. Просто сдержан, воспитан… воспитание накладывает узы на проявление эмоций, но не делает ли чувства крепче? Конечно, он не выглядел таким открытым, вечно хохочущим…

Билл понимающе усмехнулся.

– Значит, я вам совсем не нравлюсь?

Бебиана задумалась.

– Билл… – Наконец, шепнула она и подняла глаза.

– Понял. А вообще?

– Все трое… нет, вы очень мне нравитесь. – Она немного замешкалась. – Вы совсем другие.

– Вам, наверное, командир нравится? – Ревниво выспрашивал Билл. – Да? Он такой воспитанный… сдержанный… прям, как ваш предок. И не вечно хохочущий.

– О… ну. Нравится, да. Такая осанка и походка изобличают мощную волю. А волосы у него удивительные… будто пепел.

– Ну… вроде верно. Иногда он… неадекватный.

Она кивнула… И схватила его за подбородок

– Сказал незнакомое слово, чтобы сбить меня?

– Нет… о, нет.

Подчиняясь зажиму пальцев, потянулся в логическом направлении.

– Да… Немножко.

– Да ты с трудом выговорил… лингвист.

Она выпустила предмет, Билл едва не закачался, как водитель маршрутки с растревоженным чувством юмора.

– Употребляй понятные слова. Пользуйся другими словами, чтобы объяснить одно. Наш язык очень богат – куда богаче, лаконичней и сильней нибирийского – и, наверное, ты не захочешь, чтобы я в твоём присутствии говорила на нём.

Билл согласился.

– Ну, да… наверное. Как истинный гражданин Нибиру, то и дело повторяющий, что мы живём в многонациональном государстве и прядающий ушами всякий раз, когда на базаре кто-нибудь заговорит на местном наречии.

Бебиана склонилась, зачерпнула песка, распрямилась и взяла его руку…

– Камень.

Она высыпала ему в покорно раскрывшуюся ладонь горсть чуть влажных песчинок. Комок распался под воздействием кровеносной системы Билла, нагревающей кожу… сквозь пальцы полился песок.

– Камень. – Повторила она. – Сила земли.

Приблизились два туарега, негромко беседуя – они никогда не шумели и не повышали голос, только их животные иногда нарушали установленный градус тишины. Билл услышал речь, повернулся с изумленным и недоверчивым видом, вслушиваясь в твёрдое и в тоже время неагрессивное течение фраз… и узнал.

Улыбнулся.

– Так вот, на каком языке он говорил.

– Кто говорил?

Билл, пятясь, отходил от приоткрытой двери в память.

– Дядька мой, – поворачивая ручку ускользающей двери. – Нет, не его величество. Воспитатель… конюх…

Он потёр загривок.

– Он с тобой на этом языке разговаривал? – Спросила светловолосая, пугая синью глаз.

Билл ужаснулся.

– Что ты. Я и государственный… еле освоил. Не-е, он не со мной… ах, мама.

– Это самый первый язык. – Пояснила она, продолжая смотреть на собеседника, не освоившего родную азбуку. – На котором говорили аннунаки. Ты – аннунак. Должен знать.

– Говорю – неуч. – Отбился Билл.

Он призадумался, и она поняла – с затаённой усмешкой глядела: Билл всегда бывал беспомощен в этом нечастом для него занятии.

– Значит, мои предки…

– Изменился язык, Билл. Пока мы жили, смешивая свою плоть в каждом ушедшем поколении вот с этим… – она тронула всё ещё повисшую в воздухе ладонь, на которой осталось несколько обособленных песчинок, – …и всходили новыми растениями, копившими в пыльце пыль памяти, язык менялся. Но основа – родственна тому, на котором говорим мы сейчас.

Их тысячи – мелких и розоватых, с зародышем жизни внутри. Рассматривая семена на своей ладони, Иннан заслонилась от солнечного упорного луча. День за половину, и с утра она провела его здесь в оранжерее за разборкой стеллажа со снадобьями для ублажения растений.

Она осталась, хотя Билл и предложил ей прогуляться с ними. Энкиду промолчал, и, когда она сказала, что так и мечтала трястись в маршрутке, облегчённо отвёл глаза. Так ей показалось, во всяком случае.

Как долог путь света, но оранжерея, выстроенная умно и даже остроумно, весь этот долгий путь оставалась открытой для него. Она пересыпала семена в блюдечко. Между пальцев осталось одно. Она осторожно подняла его к свету. Крючок внутри, казалось, зашевелился – и её объял испуг: ей представился монстр, не нуждающийся в тёплом чреве почвы, бледный и остроликий, с желтоватой кровью, поющей, струящейся под землистой кожей.

Она выронила семечко – оно закатилось в щель на полу и тогда она устыдилась своих бездарных фантазий. Тут же за стеной послышался еле слышный скрип гравия. Иннан удивилась – сегодня в замке и окрестностях никого из своих. Шанни согласилась побывать на строительстве, которое Ас затеял на самом краю своих владений. Что это за штука – никто не знал.

Билл с Энкиду отправились за покупками. Так звучала официальная версия. Иннан подозревала, что подобное самопожертвование прикрывает иную цель. Но что они затеяли…

Стеклянные стены светились радужными кругами. По углам старое стекло под воздействием ракурса выпустило на свет незнакомые фигуры и лица – так всегда бывает с потусторонним миром. Он даёт о себе знать без предупреждения. Существа подглядывали за ней, как узоры на семейном ковре.

Её одежда прогрелась этим ярким днём возвращённого лета, и она сбросила куртку, лежавшую медвежонком в углу. Там же валялся свёрток с бутербродами и яблоком, и поблёскивал иногда совсем уж нестерпимо термос с молоком. Молоко было закрашено тремя ложками какао – отец прислал ей «в ночь рождения» старинную упаковку, с такой же старинной открыткой.

Обтрёпанная картонка с фрагментом знаменитой картины – там изображалась новая планета с то ли высадившимися, то ли заново сотворёнными людьми. Старый картон на обороте общипан, чтобы уничтожить текст поздравления, написанного когда-то каким-то звездолётчиком или орбитальным «ангелом». Поверх сотворённого варварства твёрдой рукой папы нацарапано:

«Лежало под подушкой около полувека. Попробуй сначала на ком-нибудь другом».

И кое-как, нарочито криво:

«Поздравляю».

Иннан понимала, как много значит для отца написать этакое словцо. Для других, предположительных объектов для опробования напитка – для всех в мире – всего лишь обычное слово в таких обстоятельствах. Но для него – откровение…

И не стоит думать, что он не понимает – что значит взять из музея бесценный артефакт былого, чтобы побаловать и без того избалованную дочь.

В оранжерее пахло, впрочем, не какао. Густой травяной запах чая, заваренного ею вчера, стойко держался в большой прямоугольной комнате, где она была словно красавица из сказки, заключённая в стеклянный гроб.

Чай – в грубой обертке, без надписей, – она извлекла из подарка Энкиду. Она поняла, – это столь же раритетный подарок, что и старинная открытка. Энкиду собрал травы в лесу и на лугах, и, конечно, сделал это в соответствии со всеми правилами и обрядами.

Этот травяной сбор, когда она развернула бумагу, источал такой терпкий и пряный дух, что она даже отстранилась, как от человека, заглянувшего ей в глаза.

В этом подарке был намёк, это было послание – я знаю твою землю лучше тебя. В оранжерее множество обитателей, выращенных на других континентах, но этих былинок нет и в самом потёртом атласе.

Пальма, приголубленная, заглядывала сквозь запотевшее окно: Иннан объяснила аудитории, что та рождена свободной и нечего её развращать.

– Ты, милая, декларации прав начиталась. Слово в слово…

Итак, ей выпал ныне редкий день одиночества, которого раньше у неё скопилось на приданое – хоть отбавляй. Но собственное отношение к такой удаче ей было не вполне ясно. Осенние и зимние сорта давно требовали её внимания, и она сочла, что это попросту маленький знак Судьбы. Она только не подумала, как это свойственно всей этой маленькой компании, обосновавшейся в замшелом замке и неизвестно вообще чем занимающейся, зачем бы Судьбе делаться мелочной и придирчивой. Не ей же подарили увеличительный прибор?

Блеск прошёл по стенам, и выползла тень, сперва маленькая, она разрослась и, перекрывая стену, вогнав в ночь половину оранжереи, исчезла, показав венец над чёрной головой.

Отец сперва постучал. Ну, разумеется, этак небрежно – стук-постук костяшками пальцев, такими острыми под пергаментной кожей, будто их вырезали из чего-то покрепче, чем белая кость аннунака. Тем выразительнее была его деликатность. После постукивания стало тихо. Иннан тихонько усмехнулась. Сильное искушение пошалить и заставить отца дурак дураком маяться у дверей, коль он такой няшка, на мгновение овладело её теневой стороной.

– Входи, папочка. – Её птичий голос ударился в стёкла, вызвав интригующий, почти музыкальный эффект.

– Обыкновение завелось… – Раздался вкупе со стоном двери голос ворчащий. – Запираться, понимаешь… мне это не нравится, но кто тут заморачивается моим мнением.

Продолжая играть роль капризной дочери при нарочито суровом отце с золотым сердцем, Иннан и не подумала подняться ему навстречу. Впрочем, она помнила его уроки. Ещё когда она была подростком, он втолковал ей, что женщина никогда не приветствует мужчину подобным образом… кто бы он ни был.

– Но я ведь лулу? – Вырвалось у неё.

Иннан сообразила, что почему-то сказала что-то не то.

– В смысле…

– Кто бы он ни был. – Упрямо сдвинув брови, повторил тогда отец.

В оранжерее сразу всё изменилось. Эта сцена предназначена для представлений с одним исполнителем. Билл такие терпеть не может – ему подавай толкотню на сцене. Когда Шанни предложила ему на выбор несколько старых мистерий с единственным персонажем, Билл так сморщился, что Ас и Энкиду махнулись понимающими взглядами.

Мардук приветствовал её, приподнявшуюся с пола, небрежно подставленной щекой. Тут же он отодвинулся и, углядев в одной из аллеек нечто, привлёкшее его внимание, отошёл.

Большой ящик со множеством отделений, издающий сильные и разнообразные запахи, прятался под спустившейся веточкой разросшейся за пару дней желтобородой форзицией. Иннан знала, что теперь это не вполне то растение, каким оно было раньше. Его многочисленные родственники по всему побережью, пожалуй, сразу бы заподозрили подвох. Теперь же, привлечённое загадочными смесями Энкиду, оно принялось расти не по дням.

Мардук подозрительно склонился.

– Ну, и подарок.

Уловив едва прикрытую ревнивую нотку. Иннан не отказалась от бесплатного развлечения. В конце концов, он заявился, чтобы разузнать то, что его не касается.

– Да, он такой умница. Кажется, сам вырос в земле и знает, что нужно корням.

– Знает он…

Мардук неожиданно легко присел на корточки и пошебуршил в одном из отделений. Показал клок сильно пахнущих кореньев, напоминающих шерсть.

– Раньше девицам нравились другие штуки. Фу, ты…

Он слишком близко поднёс связку муравы к носу и брезгливо отбросив её в ящик, отёр руку о колено.

Иннан угодливо улыбнулась.

– Папа, это всего лишь трава, а не травка… в смысле, если ты обеспокоен.

Мардук разозлился нешуточно.

– Не понимаю, о чём ты толкуешь. – Жёстко бросил он.

Подтянув на коленях джинсы, Иннан вскочила и подошла к нему.

– Твой подарок гораздо лучше.

– Я тебе? Ничего я не дарил.

Иннан вкрадчиво возразила – стояла она под молодым деревом, едва ли выше её самой.

– Ты позволил им быть здесь. Таких игрушек у меня никогда не было.

Мардук прислушался, вгляделся в глаза красавицы-дочери. Лицо его разгладилось и он хохотнул.

– Вот оно как.

Она кивнула и отстранила прядь волос, смешавшуюся с оперенной веткой. Солнце передвинулось за стеклом и выпустило на первый план густые кусты, вспенившиеся кроваво-красными мелкими цветами.

Иннан впервые почувствовала, что здесь жарковато. Запотевшие стены и блеск на стенах, населявший каждую каплю влаги, создавали ощущение клетки из тончайших позолоченных прутиков.

Тени в покинутой части оранжереи вытянулись наперекрест. Прямой путь света кривил пространство. Иннан отступила в поисках тени и опустилась на прогретую землю, подобрав под себя ногу и делаясь похожей на синего чертёнка с фрески в её комнате.