Текст книги "Очарование розой ветров"

Открытие сезона

С юга тянуло холодом. На взлобке, где стояли две первые палатки, сухо шелестела жесткая буровато-желтая поросль тундровых многолетников. Ниже – в поселке, центром которого громоздилась баня, неожиданная в своей стилевой архитектурной яви, нехитро возвышаясь среди коробочек-балков и брезентовых белокупольных храмов, – растительность была вытоптана напрочь, до щебня и плитняка. Холодные порывы ветерка четко обозначались рваными шлейфами голубых дымов. Строчки дымов, вырвавшись из черных труб, быстро растворялись в белесых сумерках белой ночи. На высоком флагштоке, вознесшемся над центральным балком, окутанном паутиной антенн и растяжек, вяло всплескивалось оранжевое полотнище флажка, на котором раз за разом улавливались уже привычно-знакомый символ КОЛФана и ниже, не менее привычные, исполненные грубоватой прелести слова – «Вороньи Тундры».

Со взлобка поселок просматривался во всех деталях: гpyзовик и гусеничный трактор-тягач, застывшие перед порогом магазина, обвисшие паруса мокрых сетей, городошная площадка и турник, пустые ящики, заменяющие здесь сиденья… Изредка возникали у входа в палатку одинокие фигуры и двигались в загадочной непостижимой игре по межпалаточным орбитам.

В клубном балке трещал движок кинопроектора.

За последней десятиместкой наисвежайщей яркостью полыхал желтый яростный огонь костра: двое в штормовках безмолвно и неподвижно предавались древнему ритуалу постижения пламени.

Поселок, несмотря на ночь, не спал. Уже далеко за полночь закончилось торжественно-импровизированное застолье, возникшее с легкой руки начальника партии Феликса Риманна по случаю открытия полевого сезона. Выпили – кто больше, кто меньше – уже запретного, но еще не побежденного голубого зелья, отговорили слова планов и надежд, поболтали и «за жизнь», отпели все знакомые и малознакомые песни и – в умиротворенной усталости – разошлись по балкам и палаткам. Иногда возникал смех, или быстрый горячий говор, но – умеренней, глуше, реже.

Поселок жил. Белая ночь оттеняла его эклектичные силуэты.

Кеха Семенов, отбурлив в котле событий последних дней и последних приготовлений к началу сезона, уже засыпая, поймал себя на философской мысли: вот это жизнь! Все предыдущие дни, равно как и предыдущие годы, представились ему мгновенными и ничтожными в своей суетливости и бестолковости. Далекая детскость и недалекая юность, где всего-то и событий, что учиться, учиться… А самые серьезные поступки еще не случились, еще грядут в ближней перспективе. О, жажда их свершения!.. Она, неутолимая, еще долго не давала уснуть. И не только Семенову.

Под самое утро, когда забронзовела широкая, размытая дымкой, полоса горизонта, когда внезапно стало тепло и неудержимо поманило в сон, втиснулся в палатку, а затем и в спальный мешок Пал Палыч. В ритуале пожирания языков огня с сонными уже словами он соучаствовал с геофизиком Наташей Туманской; им было что вспомнить из совместности прошлогоднего сезона, было о чем поулыбаться, было о чем тихо помолчать. Редкие минуты внезапного слияния душ задержали их у костра, но – неудержимо катилось колесо вселенного коловращения.

– В какой ты палатке, – прощаясь, спросил Паша.

– В синей, – загадочно улыбнулась Наташа.

– Завтра идем на Охмыльк. Я подготовлю маршрутное задание, а ты подтяни стропы у тента: боюсь не выдержат при большом ветре, – Пал Палыч распорядился и ушел. Сердце Семенова наполнилось ощущением близкого счастья. «Идем на Охмыльк», – сказал шеф.

Прожитая неделя на Вороньей не была безнадежно потерянной: они поставили палатки под снаряжение, дробилку и жилье, выстирали белье, обновили нехитрый инвентарь. Пал Палыч успел обежать два своих любимых маршрута, обработкой которых он занимался всю зиму. Результат был удивительно противоречив и теперь, в нынешнем сезоне, предстояло собрать контрольный и дополнительный материал.

Позавчера в их лагерь пришел начальник партии.

– Феликс, – представился он Семенову, удивительно сердечно пожимая руку и пытливо, как-то любопытно-пытливо, вглядываясь в лицо. Сердечно поздоровался и с шефом. Две-три минуты они наперебой вспоминали общих знакомых и вскоре уткнулись в карты, схемы и таблицы, привезенные Пал Палычем и принесенные Феликсом. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они», – думал Семенов, а после ухода Феликса, спросил:

– Кто это? Еще один пегматитовый король?

– Это – Феликс, – подняв вверх указательный палец и таинственно понизив голос, сказал Пал Палыч, – шеф московских геологов НИСа МГРЭ.

– Начальник партии? – Удивился парень. – Такой рыжий и – начальник?

– Он не рыжий. Ибо был первый, кто сумел убедительно сформулировать легенду района и доказать, что он – прав. Кстати, ты легенду уже проходил?

– Мимо, – откровенно признался Семенов, – а это очень надо?

– Надо, мальчик.

– Бу сделано. «Легенда региона по Феликсу… Рыжему».

– Риманну.

Сегодня к Феликсу прилетел последний отряд партии – геофизики. Одна за другой вспыхивают пузыри новых оранжевых палаток. Отряд на восемьдесят процентов состоит из студенток-геофизиков.

– А на двадцать? – Для поддержки разговора спросил Семенов у Пал Палыча.

– На двадцать?.. В отряде два классных специалиста. Начальник – Женя Сикорский – математик-интерпретатор. А второй – Кулибин.

– Тот самый? – Оживился Семенов.

– Какой? – Не ожидал подвоха, подумал не весть что шеф.

– Ну тот.. механик, русский самоучка?

– Мальчик, Ваша способность абстрактно мыслить заслуживает особого разговора, – с большой эмоциональностью произнес Пал Палыч, – но этот разговор я прекращаю в корне. А советский радиомастер высокого класса Кулибин – он действительно самоучка.

Пал Палыч не был настроен на продолжение разговора. Озадачив Семенова и распорядившись о тенте, он ушел в камералку. Семенов потряс свой рюкзачок, отыскивая смену чистого белья, но натолкнулся на «Золотого теленка» и, откинувшись на раскладушку, погрузился в мир иной.

В лагере геологов готовилась встреча последнего отряда, а, следовательно – баня, праздничный ужин и танцы. Лето, с его ленивой тишиной, звенящей серебряным разноголосьем кузнечиков, поглощало все человеческие заботы.

«…А где-то рекламы гоняют сумасшедшую зеленую кровь, и безмолвно, как тени громадной листвы, разбегаются машины, и смеющаяся твоя головка дергается, словно склеванный поплавок», – стихами поэта думал Семенов, бессмысленно и упорно вглядываясь в поднадоевшую юморину Ильфа и Петрова. – Какое милое сравнение. Голова вчерашней знакомой Лильки при смехе действительно, как желтый поплавок при поклевке. И чего она вечно смеется?

Вчера же, в приступе артистизма, Семенов рассказывал Лильке как на распределении мест практики отказывался он от Приморья, от Восточного Саяна и Бурятии, а зачем? Да затем, чтобы здесь, белой ночью, сделать предложение похожей на лилию девочке сходить в … кино. Лилька согласилась. Парень выразил свой восторг трубным призывом каманчей и вдруг поцеловал ошеломленную девочку в щеку. Лилька вспыхнула и звякнула его ладошечкой по щеке. Семенов тоже вспыхнул. И крутнулся на месте. И в витке оборота сделал открытие: эмоции надо сдерживать.

А что Лилька? Она вскоре простила Семенову его отчаянный порыв души и снова головка ее дергалась, точно склеванный поплавок.

Спохватившись, парень соскочил с раскладушки. Тент над палаткой то трепетал, точно парус, то затихал, покоряясь норовистой погоде тундры. Брезент, нагретый солнцем, источал неистребимый запах ветров севера и юга. Семенов подтянул ослабевшие стропы, удовлетворенно пощелкал по ним пальцем. Он думал о маршруте. Само слово «маршрут» вызывало в парне ощущение полноты жизни. Маршрут – способ общения с природой. Общение, приближение вплотную, в упор. Всматривание, проникновение, слияние. И главное – Семенов знал – это не отвлеченное понимание связи, а конкретное, глазом, рукой, сердцем ощущаемое прикосновение к далям тундры, к молоку утреннего тумана, к свежим терпковатым ветрам и каменной основе сущего.

К возвращению Пал Палыча Семенов приготовил мешочки для, проб и этикетки.

В первый маршрут шли вчетвером: Феликс Риманн, Женя Сикорский, Паша Тусов и Кеха Семенов. Феликс без раскачки ринулся воплощать обговоренные вчера программы, как всегда, вдоволь посомневавшись, возгораясь от пламени коллективного азарта, впадая в привычное русло профессиональных дел. Женя Сикорский – начальник геофизического отряда – присоединился к геологам только в первом рекогносцировочном маршруте. Кеха – студент прохладной жизни, с минимумом обязанностей, обольщенный вниманием корифеев Вороньих Тундр, поглощал каждое их движение. Хотя, собственно говоря, ничего и не происходило. Изредка останавливался Феликс, помечал линию и точку на планшете, черкал на оборотной стороне компаса, ронял редкие слова, обращенные то к Сикорскому, то к Паше, но при этом всякий раз смотрел на Кеху и едва заметно, только глазами, хитро-хитро улыбался.

Семенов ловил этот взгляд глазами, таял от дружеского тепла, слушал знакомые и незнакомые слова, силился запомнить чудные названия мест, страстно пытался постичь реальный смысл происходящего деяния. Все мало напоминало вузовские практики. Иногда Кеха злился. Заглядывая через плечо Феликса, забирая у Паши образцы пород, чтобы самому «ковырнуть ногтем», увидеть подмеченное Феликсом, или Пашей, он крутил в руках лупу, делал замеры компасом, стучал молотком о древний Архей.

– Обедаем, парни? – Внезапно спросил Феликс и тут же сбросил с себя сумку и рюкзак.

После обеда геологи разошлись по сторонам. У каждого свое поле. Феликс вернулся на Олений, Женя Сикорский – в лагерь. Пал Палыч с Кехой устремились на Охмыльк.

– Охмыльк – это за семь километров. А погода… Лишь погода виновата, – пропел шеф концовку и… прислушался, – кажется, тихо!

Вековечные граниты лишайчато покрыты тундровой порослью: мелким кустарничком и разноцветным мхом, кое-где затянуты маломощным бедно-родящим дерном. Идя по каменистому хребту, геологи колотили молотками гранит, отбирая шлиховые пробы. Скрыто, но неистощимо тянулась в каменной материнской породе амфиболитовая зона, богатая редким металлом. Семенов удивлялся, как безошибочно точно шел его молодой шеф за змеистой зонкой, которая то исчезала под дерном, то совсем обрывалась, то слоилась и бесконечно петляла. «Обалдеть!» – думал он и пристально наблюдал за шефом и его священодейством. Пал Палыч невозмутимо шел вперед. Рыхловатый и громоздкий, он неуклюже прыгал с камня на камень, постукивая их молотком. Иссиня-жгучие волосы его были редки и птичьим крылом лежали на полулысом черепе. Шефа одолевал пот. Он вымочил им добрую дюжину мешочков. Поругивая солнце и свою неуклюжую прыгучесть, он увлекался своим делом и совсем не замечал изумления Семенова.

Нарочно отпуская Пал Палыча подальше вперед, Семенов сам пытался проследить зонку. Через два-три десятка метров он попадал в каменный тупик, возвращался назад и снова шел, ворочая камни молотком, словно землю плугом. Пал Палыч уставал ждать и возвращался.

Рюкзак с пробами стал увесистей. Ребята поделили пробы пополам. Пал Палыч вновь пошел вперед, но тут же вернулся.

– Совсем забыл: обед! То есть, ужин.

Чистой холодной воды набрали из старой взрывной канавы, затененной от заходящего солнца гранитным останцом. Здесь же нашли обломки ящика из-под аммонита.

– …Идея проста, – объяснял шеф под пожирающий треск огня, – каждая порода отзывается на стук молотка по-своему. Но одна и та же будет звучать по-разному, если она разновозрастна. Либо тектонически неоднородна, либо залечена молодым материалом… Звучание породы зависит и от того, как и на что насажен твой молоток. Если он болтается на рукоятке, то, мальчик, в музыканты Вы не годитесь. Но набъешь руку, ухо, научишься читать легенду по каменному материалу здесь, в поле, – будешь видеть, как следопыт.

– Как скоро?

– Всему свое время…

Чай вскипел. Пал Палыч выдержал бидон еще минуту на огне и, распечатав пачку «Грузинского», четверть ее высыпал в кипяток, мгновенно прикрыв его крышкой. Ветерком на него потянуло дым. Зажмурив глаза, Пал Палыч замер над бидоном. И ноздри его трепетали, улавливая царственные запахи дыма, чая, северного ветра.

Феликс разворачивал фронт работ. Валя Рождественская начинала со своим выкидным отрядом съемку на хребте Оленьем. Сикорский настраивал магниторазведку. Каждое утро его девочки проходили мимо палатки геохимиков, переваливали защитный холм и исчезали до вечера.

Заканчивалась неделя настройки, когда произошло первое ЧП: к завтраку не вернулась пара магниторазведчиков. Девочки, возвращавшиеся со своих профилей, не заметили эту пару и решили, что отстали от них. Не заходя на профиль, они бросились догонять подруг, но тех не оказалось и в лагере.

Контрольное время их возвращения – десять часов вечера.

Белесое солнце белых ночей катилось в распадок. Пал Палыч каждые полчаса обшаривал окрестности в бинокль. Его белая спортивная шапочка была флагом внимания всего лагеря. В девять часов Пал Палыч снял ее, чтобы вытереть пот, и все замерли. Ничего не подозревая, Тусов вновь водрузил шапочку на голову, точно выключая генератор человеческого напряжения.

Девочки вернулись ровно в десять. Они устало прошли прямо к кухне, на вечерний чай.

Сикорский молча принял у них полевые сумки. Феликс тоже молчал. Видя выжидающие лица, девочки растерялись и опустили головы. Напившись чаю, ни к кому не обращаясь, Феликс декларировал:

– Здесь не Москва. Вам хорошо это надо усвоить, пока не начались туманы. А завтра… Завтра первый выходной. Буду принимать экзамены по ТБ. В комиссию назначаю Сикорского, профорга Рождественскую, комсорга Докучаеву. Прошу к 14.00 подготовиться, – и ушел.

Вечерний чай казался безвкусным.

Поразительно! Старый грузовик до сего дня бегает по тундре. Семенов предрекал ему рассыпаться после первой поездки на Олений хребет.

Тряско и зябко в кузове. Развеивает дремоту. Глаза машинально провожают бедный тундровый пейзаж. И вдруг чудо: плавно-плавно, словно по рельсам дорогу грузовику пересекает белый олень. В горделивом изваянии головы столько презрения к геологическому транспорту, что за утиль становится стыдно. Олень – вот это корабль! Белый пароход! Четко работают четыре ноги, неуловимо и остро напоминая мелькание спиц велосипедного колеса. Такие бы ноги да нашему грузовичку!

– Марька! – кричит Семенов с кузова, едва въехали на бивак, – по тундре плавает король-олень! Где твой «телевизор»? Лови «кадр»!

Маришка появляется из палатки и «ФЭДом» в руках и в тон Семенову вопит:

– Где он, мой лыцарь?!

Завороженно слушает Кеха звучание ее голоса. Потом осознает, что олень уже далеко. Накидывает на плечи выцветший брезентовый тент, прикрывающий приборы, вытягивает руки и туловище в стремительную позу и вдохновенно восклицает: «Вот!».

– Дурак, – спокойно щелкает Маришка спуском фотоаппарата и исчезает в палатке.

Обескуражено Семенов плетется на кухню. Феликс подрабатывает сегодняшний маршрут: расположился на ящиках с продуктами, будто для него нет места в камералке. Потом он допьет свой остывший компот, пойдет смотреть раз десять виденную «Корону Российской империи». Белые ночи позволяют прокручивать кино столько раз, сколько не выдержал бы самый дюжий киномеханик. Потому его нет. И «крутит» кино любой: то Ромка, у которого нет послемаршрутных забот, то механик ГТТ – Толик Бульба… Феликс крутит сам. Иногда он вместо очередной части ставит эту же и прокручивает ее в обратную сторону. «Возвращение в прошлое, – говорит он без тени улыбки, – есть настоящая ступень в будущее».

В десять часов Феликс выстрелит шесть субботних ракет, уничтожая списанные. Отбой. И это значит, что в палатку Семенова соберутся гитаристы.

Первой придет Наташа Туманская. У нее страсть к пению. Наташа с отчаянной точностью знает слова всех советских популярных шлягеров. И никто, кроме Наташи, не поможет гитаристам вспомнить однажды услышанные песни столичных менестрелей: Антонова, Высоцкого, Визбора, Кочана, Клячкина, Кукина. Всегда немножко неловко за такое полиглотство: у Наташи абсолютно отсутствует музыкальный слух.

Любит петь рыжий Феликс. Кольнет взглядом смуглую москвичку Маришку. Тронет седьмую струну пальцами, быстро-быстро переберет до первой и такой звук из луженого горла выдаст, что страшно становится: как бы петуха не пустил. А он вытянет. Вздох – и быстрой скороговоркой выкрикнет присказку к песне. А допоет тихо и мягко.

Нечаянная, а от того напряженная, повиснет тишина в палатке. Только Феликс может ее спугнуть. А он медлит, потом рванет струны, потрясет левой рукой гриф гитарный и опять поет…

Наконец, гитара отложена.

– Итак, рекогносцировка, – объясняет Феликс. – Карты на стол. Четвертый год пешеходим согласно законам своей математической… близорукости, – с возмущением чертыхается.

– Матблизорукость?.. Это что за зрение, Феликс? – Усмехаясь, спросил Заставкин. Игорь, по какому-то отвоеванному праву, лишь один мог задирать Феликса. И он пользовался этим правом с таким рвением и успехом, точно пытался восполнить общие законсервированные усилия.

– Это не зрение, Заставкин, это – сле-по-та! – Ничего этим не объясняя, продолжал свою мысль Феликс. – Четвертый год, точно слепцы, бродим по профилям вкрест и накрест. И это называем исследованием. Ис-следо-вани-ем!

– Да, это логичный перенос законов математики в природу. Система! – Явно с вызовом отозвался Миша Глебов. – Не надо и в это вносить хаос.

– Логика! Система! Природа, знаешь ли, алогична и неповторима. И она не прощает нам нашей прямолинейности извилин, которую мы-то считаем за систему. И не простит!

– Можно и бессистемность исследования поставить в систему, однако это не выход, – пожал плечами Миша.

– Нет, выход, – что-то формулируя в уме, поднял Феликс большой палец. – Выход! Бессистемная система – это эксперимент! Поиск методом эксперимента.

– Феликс все-таки молодец, – поддержала его Валя, – почему мы не пользуемся экспериментом, как методом?

– Не пользовались… Четыре года прошло…

– Вероятно, виноваты организаторы, – вновь кольнул Игорь Заставкин.

– Он, к сожалению, прав. Виноват я, – признался Феликс. – И вот мое мнение: оставшийся сезон посвятить на полста процентов экспериментальным работам. Проект мы этим не загубим, но результат поиска, возможно, приблизим.

– Что это будут за эксперименты? – Спросил Семенов. Его начинал интересовать спор.

– В принципе, – благодаря за неожиданную поддержку разговора, сказал Феликс, – могу объяснить… Скажем так: подбираем и выносим на ватман материалы четырехлетнего системного исследования антиклинорной зоны, то есть оси Оленьего, Охмылька и Юркиной горы. Пусть это будут колонки скважин, пробуренные ловозерцами, анализы по канавам, шурфам, маршрутным пробам плюс ореолы геохимического поиска… Должна же быть согласованность данных, если все мы работаем честно? Должна!

– Предположим, – согласился Глебов.

– Да, но…

– Никаких но! – Резко прервал Феликс и поднял руку, призывая к молчанию, – дайте договорить… Сличив материалы, мы естественно, где-то получим несогласие… разночтение… между всеми данными поиска.

– Предположим, получим, – вновь согласился Миша.

– …И я предлагаю и вам, Миша, и ленинградцам, и нам объединить усилия на поиск швов несогласия…

– …и объяснить их характер, – закончил за него Заставкин.

– И объяснить их характер, – повторил Феликс, – если же несогласия нет, значит – есть согласие!

– В принципе понятно, – подвел черту Миша и спросил, – только зачем нам эта ось: Охмыльк, Олений, Юркина гора?.. Что это – магистральный разрез?

– Ребята?!. – Феликс всем своим видом показал, что ждет абсолютного внимания. Он несколько торжественно произнес это «ребята!» и встал в позу. – Разрешите обнародовать, так сказать, идею.

Феликс повернулся к карте и несколько секунд молчал. Потом вдруг суетливо поискал в кармане штормовки карандаш и быстро-быстро начертил на кальке одному ему понятную схему. Затем заговорил горячо, оживленно:

– Леший, так? Олений хребет, Охмыльк… Так? Где-то вот в этой зоне батолит, гранитный массив, с боковым подводящим каналом, который мог бы питать минерализацию нашего района. Так? Ну так же! Так! – Он резко, убеждающее взмахнул рукой и продолжал, – отбросьте вы раз и навсегда идею глубинного питания. Опуститесь на землю. Мое мнение – ось «Юркина гора – Охмыльк – Олений» есть ось тектонической зоны проникновения питающих растворов из этого архейского батолита.

– Тю-тю-тю, – присвистнул Игорь Заставкин.

– Далековато, – в унисон ему вздохнул Пал Палыч.

Семенов молчал. Он пытался угадать: что же такое криминально-оригинальное предложил Феликс, что все они так вздыбились. Впрочем, Глебов промолчал. И это было симптомом: или Феликс прав, или его занесло на этой идее. И Феликс, точно поняв это молчание, заторопился создать перевес в свою пользу.

– Да что вы вцепились в расстояние? А глубинное питание? Оно рядом? Какого генезиса? Кто докажет? Кто – ты? – Ткнул он пальцем в Заставкина. – Невооруженным глазом видно – эта зона тектоники непрерывна. Что это – сдвиг, сброс, взброс – пусть скажет геофизика, но то, что это – тектоническое нарушение, об это я и на пальцах покажу.

– Кончали б вы производственные беседы, а?.. Одно да потому. Ни ума, ни фантазии, – неуклюже попытался разрядить атмосферу Игорь Заставкин…

– И где ты, Заставкин, набираешься этого фольклора? Сыпешь, как из рога изобилия, – беззлобно отозвался Феликс. Он забрался на кошму с ногами, сел скрестив их по-турецки,, и протянул руку к гитаре. Маришка осторожно подхватила ее, передавая Феликсу. Феликс тронул струны.

– Производственные разговоры… А где ты слышал иные? И по каким признакам все разговоры разнесены по артикулам: производственные, светские, непринужденные, о погоде, о птичках…

– Об искусстве,.. – иронизируя, подхватил Игорь.

– Об искусстве, – спокойно продолжит Феликс, – а что, об искусстве – это не светский разговор?

– Не производственный.

– Искусство – тоже производство. Производство товаров культурного потребления. Индустрия…

– Ну, Феликс, демагогия… – возразил Заставкин.

– Как хочешь. Лично я не знаю приятнее разговора, чем разговор о том, что меня волнует.

Маришка тут же оживилась:

– Во-во! А волнует Феликса математическая модель его легенды Вороньей Тундры.

– Лучше не скажешь.

– Зачем говорить? Спой, Феликс!..

Феликс улыбнулся: Пал Палыч всегда вовремя подводил черту разговора.

Маришка удобнее устроилась у «козла», глядя на раскаленную спираль, точно в пламя костра. Феликс шевелил пальцами по струнам, и они глуховато, но отзывчиво переговаривались.

Маришка думала: как любит петь Феликс Риманн! И о Вале Рождественской… И о новой идее Феликса. И о том, что все уже несколько поднадоели друг другу. Накал свечи чуть поскрипывал и, казалось, методично дышал, то теряя жар, то вновь разгораясь до белого каления.

Валя Рождественская скрывала беременность. Как и все, по утрам она уходила в маршрут. Приносила вечером стопудовый рюкзак с пробами. Открылась только Маришке. Зачем? Может, ей трудно, просто невыносимо таить в себе это женское счастье… пропади оно пропадом, – так думала Маришка. И какая-то обременительная ответственность терзала ее каждую минуту. Рассказать исподтишка Феликсу? Как быть-то?..