Текст книги "Очарование розой ветров"

Зелененький

С рекогносцировочного маршрута возвращались уставшие, промокшие по… это самое. Даже быстрая ходьба не согревала: ветер.

Начальники отрядов перемолвились и Феликс обнародовал распоряжение: ужинаем у питерцев. Ну надо же!.. Как повезло: последний взгорок перед лагерем мог оказаться «последним парадом».

О, питерская кухня! Кальмары в банках, шпроты, колбасный фарш «только для сытых». Плюс зеленые огурцы. И – как завершение полевого меню – спирт неразведенный.

– Спирт… объясняю непосвященным… пьют так, – начал свой спич шеф питерцев, профессор Камнев, – пьют так, как дети – салициловую кислоту… Кстати, так его пили великие… – тут он поднял указательный палец над головой – Хэмингуэй и Михаил Светлов…

– … и Никита Хрущев, – добавил Феликс.

– Стоп! Это политика, – перебил Камнев, – я не знаю как пил Никита Сергеевич, а вот…

– … как он пропил … – снова вставил Феликс.

– Да будет тебе!.. – Снова перебил Камнев, и опустил палец.

– Так мы пить будем? – Спросил Миша Глебов.

Камнев молча набрал в рот холодной воды из кружки, демонстративно влил следом полстакана спирта и, глотая, снова запил водой.

– Вот так геологические… волки и спаивают подрастающую смену, – тонко намекнул Игорь Заставкин. И тут же в точности повторил питейный ритуал профессора.

– …спасают от простуды и ностальгии, – возразил Сикорский. И тоже выпил по методу Камнева.

Девушки, переглянувшись, принялись разводить спирт, подсматривая друг у друга концентрацию.

Скоро согрелись и повеселели.

– Вот теперь-то можно брать приступом последний взгорок! – Намекал кто-то из гостей.

– Да посидите еще, – просили хозяева.

– А давайте споем, – предложил Феликс, – у вас гитара-то есть?

Ушли за гитарой.

Девчата заварили чай.

Семенов, попробовав спирта «по Камневу», спешно вписывал в черновую пикетажку событийную канву застолья.

– Вам Зелененький не попадался? – Наклонившись к нему, тихо спросила Валя Рождественская.

– Мне? А мне «Грузинского»… черного, погуще.

– А-а-а, – лукаво улыбалась Валя.

– Феликс, а можно «Пупа»?.. – Попросила Маришка.

– Можно и «Пупа», мисс Докучаева, – ответил Феликс, – а кому еще… что?

«Доку-чаю» – записал Семенов.

– Чай! Кому чай, – вопили девчата, перекрикивая всех.

– Зелененький! – Пыталась объяснять Валя Рождественская, – он же за мной ходит.

– Кто… кто ходит? Сикорский?

– Да Феликс же!

Феликс тронул струны. И быстро перебрал пальцами. И потряс гриф. Мелодия знакомой «гитарной» темы примирила всех…

– Шербургские зонтики, – угадала Маришка, шепча в ухо Семенову.

«Шербургские зонтики», – записал Кеха.

Затем Феликс исполнил «Погоню».. из кинофильма «Великолепная семерка» и «Гибель Титаника»…

Все тихо переговаривались.

И вдруг Феликс Риманн замер на мгновение и высоким, несвойственным ему голосом, почти сопрано, вдохновенно запел:

 
Что вы смотрите так,
Из прищуренных глаз,
Джентльмены, бароны и денди?..
Я за двадцать минут
Опьянеть не смогла
От бокала холодного бренди…
И вот я – куртизанка,
Я – дочь камергера,
Я – Черное море,
Я – летучая мышь!
Вино и мужчины —
Моя атмосфэ-э-ра…
Привет, эмигранты!
Счастливый Париж!
 

Припев подхватили все. Пела даже Наташа, речитативом. Пал Палыч удачно соединил свой бас с голосами Феликса и Маришки. Их трио взяло на себя запевную партию.

 
Мой отец в октябре
Убежать не успел.
И для белых он сделал немало.
В эти тихую ночь,
Как из пушки – «расстрел» —
Прозвучал приговор трибунала.
 

«И вот я – куртизанка… – едва успевал записывать Кеха – в такую! – необыкновенно-белую! – ночь.

Приятным щекотанием в ухо Семенову Маришка доверительно сообщала, что «Феликс учился в „Гнесинке“, но не закончил… Написал кандидатскую по антогении минералов щелочных пород… Не женат… играет в народном театре… кажется, спит с Наташей…»

Последнее было лишним. Маришка поняла это, быстро ушла из палатки.

 
…На нас накинули коньки,
А мы стоим, как дураки,
А все катаются вперед и взад… —
сольно смешил народ Феликс, —
Профессор в шубе – на меху,
И два студента – наверху…
На инженере – инженер,
И вся компания, – на мне.
А я на собственной жене.
И все катаются вперед и взад…
 

Семенов не успевал записывать. И пыл его остыл.

Девушки во главе с Валей Рождественской что-то задумали. Оставив Люсю Кузнецову «на стрёме», они незаметно покинули палатку.

Нет ничего более противного, чем подвыпившая мужская компания! То и дело кто-нибудь вспоминал «а что пропил Хрущев?», «почему надо молчать?» и «кто виноват?…»

Наконец, ушла и Люся…

Внезапно палатка странно заколыхалась, обвисла и легко, словно парашют, опустилась на стол, накрыв собою всю мужскую компанию…

– Кто?.. Что?..

– Свечи гасите!

– Ну, душонки!.. Подлые!

– Зелененький! – Завопил чей-то девичий голос снаружи.

Пытаясь выбраться из-под брезента, подвыпивший люд сталкивался лбами, утыкался носами в перед и зад. Опрокинули стол и подавили коленками остатки тихоокеанских кальмаров. Копошились и матерились. Профессор Камнев молча сидел в позе египетского льва.

– Пить будешь? – Почему-то шепотом спросил его Заставкин, заглядывая в профессорские глаза со спины.

– …твою мать! Они что там, белены объелись?

– Так это же Зелененький! – Возопил Камнев. – Черт лопоухий! Он нас к порядку призывает…

– Ну у вас и порядки, в лагере, – беззлобно заявил голос Миши Глебова, – Пал Палыч, выведи меня отсюда, а?..

– Это Зелененький! Бес тундры! – Настойчиво твердил профессор.

– Почему… Зелененький? Почему без тундры?.. – спрашивал Кеха.

Палатка шевелилась словно шкура носорога, или змеиный выползок, оставленный болотным обитателям,. Она то обращалась в нескладный ком, то окрылено взметалась во весь рост Паши Трусова. И – трепетала, трепетала, трепетала.

Визг девичьих голосов за пределами палатки доходил до истерики. Девчонки изнемогали. Они давно уже лежали на можжевеловых лапах вокруг палатки и хохотали до икоты.

– Ой, обсикаюсь!..

– Мама, это чья попка?!.

– Девчата, смотрите Кехина … ножка!

И снова визжали и хохотали.

– Молодец все-таки Зелененький! – С чувством сказал Сикорский, когда геологи поднялись на взгорок и оглянулись на лагерь питерцев. Сквозь белый воздух тундры было хорошо видно, как двое самых стойких из них восстанавливают палатку. Другие расползаются по своим бивакам.

– А почему молодец, Михаил Палыч? А кто, кто молодец? – Допытывался Кеха.

– Как кто? Зелененький! Бес тундры!

– Добрый бес!

– Наш ангел-хранитель…

– И где же он? А какой он?..

– А ты не замечал? Идешь по тундре, устал… И вдруг что-то зелененькое сбоку. И вот уже рюкзак полегче. И крылья… вроде. А в палатке кто ноги греет? Свечи гасит?.. Ты разве не наблюдал?

– И какой он в натуре?

– Натуральный!

– …Не встречал?

– Да… как сказать… иногда в глазах зеленеет. Я думал, это от можжевельников.

– Думал он…

Все молча устремились домой.

Пожар в тундре

Семенова лихорадило. Не подавая вида, он ушел в дробилку Борщевского и для дезориентации шефа принялся колотить пестиком в пустую ступу. Заболеть в разгар сезона… Пал Палыч, не выдержав многодневной осады младшего лаборанта, наконец решился отпустить его в первый самостоятельный маршрут. Самостоятельный маршрут! А день-то!..

Дождем и не пахло. С раннего утра зависло молочное марево горизонта. Брезент палатки раскалился и глухо гудел от прикосновения. Сушило во рту.

Семенов глубоко и ритмично дышал, пытаясь усилием самовнушения, какой-то невероятной йогой подавить слабость. Охватывал пот. Палило виски. В голове стучала и гудела ступа. Йога не помогала.

Пал Палыч, получив маршрутное задание, вернулся в палатку. Семенов, бросив ступу, возвратился на его зов.

– Ну, мальчик, – с торжественной помпой в голосе произнес Пал Палыч, – получите и ваше задание на маршрут. От имени и по поручению… я должен поздравить вас с событием…

Пытаясь не встречать взгляд его рассеянных глаз, Семенов выслушав задание, сказал: «Вас понял» – и ушел. На кухне получил консервы, чай, хлеб. У Феликса – мешки и ракеты. Вернулся в свою палатку и все переложил в рюкзак. Нашарил в аптечке аспирин и проглотил две таблетки.

– Пойдешь с Маришкой, Борщевский мне сегодня нужен на Оленьем, – неожиданно оглушил Пал Палыч. – С Феликсом я договорился, Сикорский не возражает…

– Не возражает! А я воз-ра-жа-ю!!! – Неожиданно сорвался Семенов. Да как я с ней буду… Паша!

Маришка – да это просто удар ниже пояса! Она, конечно, тут же отметит его слабость и… сорвет маршрут. Его первый маршрут! И это будет отметина на всю жизнь.

– Ничего, – Пал Палыч хлопнул по плечу, – люди же. В унисон должны думать.

– Паша, да пойми ты, она ж меня боится.

– Боится, говоришь… Любит она тебя, дурака!

– Она сорвет мне маршрут! – Закипел Семенов.

– Еще просьбы есть? Претензии? Заявления?

Семенов молча закинул лямки рюкзака за плечи, взял молоток и вышел. «Дурь, а? – размышлял он, немного успокоившись, подходя к оранжевому городку. – Вернусь, бухнусь в постель. Люба, конечно поверит и простит… Но в поле одного уже не пустит».

Он постучал в фанерную дверь девичьей палатки. Кто-то глянул в окно.

– Тс-с, девоньки, марьяжный король у наших покоев! – За дверью произошел переполох, который мгновенно стих.

Войдите.

– Да… нет, – подумав, ответил парень, – мне Марину Докучаеву. Пойдешь со мной в маршрут? Риманн и Сикорский не против. – Он подождал. – Ну, как, Марина?..

– Иду, иду… Только я соберусь.

– Послушай, я подожду тебя у кернохранилища… Идет?

– Хорошо.

И с этим ее «хорошо» у Семенова не осталось путей к отступлению.

Парень шел к кернохранилищу, преодолевая слабость. «Прок-лять-е, прок-лять-е», – твердил он в ритме шага. Рюкзак мотался на плече, рукоятка молотка ударяла под лопатку, но Семенов упрямо не хотел нарушать этот ритм.

Неожиданно пришел на ум праздник хэмингуэевской «Фиесты», вернее, давнее впечатление от прочитанных страниц, где метались в факельном шествии желто-голубые женские фигурки среди черного поля колышущихся сомбреро мужчин… Хохотала, пела, скандировала живая пестрая змея толпы в вихре музыкальной какафонии и вакханальных плясок… Бились в крови и совсем по-коровьи мычали раненные быки…

Семенов пробовал отгонять от себя этот гам, «выключить» шум в ушах, но это вдруг перешло в головную боль и от каждого шага отзывалось толчками в виски. «Проклять-е, прок-лять-е, прок-лять-е», – бормотал парень и, качаясь, чуть не бегом уходил все дальше от лагеря.

В тени кернохранилища он упал на мягкий и еще влажный от ночной сырости мох, сунул лицо в заросли вероники и замер. Кровь гулко пульсировала. Четко прослушивался пульс. «Раз, раз, раз…» – Семенов прислушивался к работе сердца. Шум в голове постепенно стихал. На сознание наваливалась невероятная тяжесть сна.

…Маришка улыбнулась, застав Семенова спящим. Пару раз щелкнув фотоаппаратом, она живо высвободила из рюкзака брезентовую клеенку, расстелила ее, открыла альбом с рисунками и присела на корточки.

В перспективе был виден ветхий угол кернохранилища. Вдали, растворяясь в утренней дымке марева, громоздко горбился Олений хребет, а на переднем плане – парень в штормовке. Он лежал навзничь. При самом убогом воображении нельзя было не представить, что голова его покоиться на скате могучего лба Оленьего, туловище вытянулось по широкой спине хребта, ноги в тяжелых сапогах упираются в круп каменного животного.

Маришка спешно, боясь, что Семенов проснется, набросала карандашом рисунок, соразмерив основные детали, и принялась рисовать.

Ретушируя карандашом расплывчатую цепь гряды, она интенсивностью окраски оттенила горизонт. Не удавалась западная часть его. Странно, чем темнее насыщала она ретушь, тем темнее становился фон. Маришка изменила положение рисунка. Выбрав подходящий цвет, затенила удаляющуюся перспективу.

Рисунок будет называться «Будни пожарника». Но почему пожарника? Просто – «Спящий». Или – «Семенов трудится»… О, вот: «Первый маршрут».

Маришке было весело. На сапоги твердым карандашом она нарисовала шпоры с колокольчиком, а на голову – лица все равно не видно – надвинула охотничью шляпу с пером. Теперь рисунок называется «Спящий Тартарен».

Маришке никак не удавалось найти колоритный цвет всей перспективы. Она долго смотрела в даль, заслоняя глаза от восходящего солнца. Девушка пыталась определить преобладающий цвет. Но чем выше поднималось солнце, тем темнее становилось на западе. Сделав это открытие, Маришка, отложила рисунок и поднялась. Время подбиралось к десяти часам. Пора будить Семенова.

Кеша, вставай, идти надо, – она тронула его за плечо. Семенов вздрогнул.

Застонав, он с усилием поднял голову и повернул в ее сторону, – Который час? – Спросил он обычным голосом, вдруг вновь застонал и уронил голову в траву.

Маришка встревожено всмотрелась в его лицо. Что с ним? Намочив руку в росе вероники, она приложила ее ко лбу парня. Лицо его горело. Болен… Девушка быстро отыскала таблетку аспирина. Раздавив ее в ложке, плеснула в крышку от термоса чаю, подняла голову Семенова. Зубы его были стиснуты.

– Кеш, ты что, заболел? – Она легонько потрясла его. – Таблетку выпей.

– Семенов снова застонал и, с усилием открыв рот, сказал:

– Любе не… говори. Пройдет.

Выпив, чай с таблеткой, он вдруг закашлялся и обессилено, обморочно повис на руках девушки.

Маришка осторожно уложила его, подсунув под голову рюкзак. «Надо скорее в лагерь. Оставить его здесь? А вдруг что случится?.. – Она встала с колен, не решаясь, что-либо предпринять. Вдруг взгляд ее упал на рисунок. Первой мыслью было – порвать. Но, оценив сюжет, она сложила рисунок вдвое и сунула его в полевую сумку. Странное тревожное чувство овладело ею. Показалось, что вокруг темнеет. Такое знакомое ощущение затмения солнца… Маришка оглядела восходящее светило из-под руки. Оборачиваясь на запад, девушка вскрикнула от неожиданности. Тело ее пронизала молния холода. Ноги подкосились словно от шутливого удара под коленки. Серо-молочной пеленой затянуло западный горизонт. Так бывает, когда перед самыми глазами вдруг опустят белое полотно занавеса.

Горела тундра. Пожар был так близко, что Маришке показалось, будто она различает ярко-живую цепь алых языков пламени. Только теперь девушка различила в запахе норд-веста запах гари. Затихло все: оголтелые кузнечики, всплески куропаточных семей и плачи одинокого северного кулика…

Маришке показалось, что она уже слышит сухое пощелкивание сгорающего ягеля. Ужас сковал ее движения.

Пересилив себя, девушка бросилась к Семенову. Он еще ничего не подозревал. Если бежать в лагерь за помощью, значит бросить его одного здесь… Он должен подняться!

Маришка упала на колени и неистово принялась трясти парня за плечи.

– Кеша! Се-ме-нов! Очнись! Да очнись же!.. – Сквозь слезы молила она, силясь поднять парня с земли. – Кеш, вставай, тундра горит!

Семенов сделал попытку подняться. До его сознания дошел страшный смысл слов: горит тундра. Пересохший мох, невзрачная тундровая поросль при возгорании подобна пороху. При малейшем порыве ветра, точно гонимое перекати-поле, огонь распространяется по розе ветров, уничтожая по пути все живое, оставляя позади черное дымящееся пространство.

Кашель сбил парня с ног. Маришкою овладело отчаяние. Не замечая слез, она трясла Семенова, силясь вдохнуть в него энергию. Парень бессильно пытался подняться. И снова обморочно обвис, отключился…

Вдруг взгляд Маришки упал на клеенку.

«Скорее, скорее» – шептала она себе, перекатывая парня на полотнище. Трясущимися руками развязала ремни рюкзака, вытряхнула из него содержимое, оставив только фотоаппарат. Кое-как завязав ремни, пролезла в образовавшееся тягло и попыталась сдвинуть больного с места. Это удалось ей удивительно легко. Обрадованная девушка удобнее устроила ремни на груди и, поминутно оглядываясь, потащила свой груз в сторону лагеря.

Сапоги Семенова цеплялись за каждую приметную выбоину, или камень. Он стонал и что-то пытался выкрикнуть. Через десяток шагов сполз с клеенки. Маришка быстро вновь втащила его, выдернула из рюкзака шнур и привязала парня к повозке. Теперь он не сползет… Торопясь, девушка не рассчитала силы: опасность настигающего вала огня не давала ей сосредоточиться. Груз не казался таким уж легким. Ремнями сдавливало дыхание, каждый шаг получался лишь с толчка.

– Раз, два, три-и, – резко выдыхая, считала Маришка эти толчки. Силы быстро оставляли ее. Упав на колени девушка смахнула пот со лба клапаном рюкзака и, отдышавшись, вновь рванулась вперед, к лагерю, к людям… «Скорее, скорее… Там машина… наши… люди… свои и… – Последняя мысль поразила ее вдруг, – ведь они ничего не знают о пожаре!..

Из-за холма, который спасал лагерь от сквозного ветра, приближение пожара не видно. Обнаружится он лишь по дыму, не скоро. И никто не знает, что это так близко!

Маришка резко остановилась. Выскользнув из ремней, она рванулась к лагерю.

– А Кешка?! – Свой же вскрик вернул ее к парню. – Ке-ша!!! – Бессилие и ужас вязали ее по ногам. Ожесточенно протиснувшись сквозь ремни, девушка вновь устремилась прочь от огня. И пройдя несколько шагов увлекая за собой волокушу с больным парнем, поняла: все, сил не хватит. Обессилено она рухнула в мох и забилась в судорожных рыданиях. Где-то в подсознании билась мысль: «…Оставить его. Предупредить лагерь, там люди… машины… материалы двух лет работы».

Поднялась. «Кешенька, любимый, родной, прости меня… как же ты так?» – То ли оправдываясь, то ли уговаривая себя, думала она.

Непослушными руками Маришка вновь сняла ремни и, спотыкаясь, сбрасывая на ходу штормовку, побежала. «Может, успею вернуться… Конечно, успею! Нельзя не успеть… Надо, как ракета, ворваться в лагерь… Надо подобрать самые-самые слова… Чтобы без промедления… Чтобы толково».

На бегу, оглянувшись назад, Маришка ужаснулась фронту пожара. Нет, за Семеновым ей не успеть… «И он сгорит», – эта мысль вновь подкосила ей ноги. Маришка, сделала еще несколько неуверенных шагов в сторону лагеря и вдруг, резко повернувшись, повинуясь, скорее подсознанию, чем разуму, побежала назад.

Как озарение, пронзила ее мысль: ведь у Кеши в рюкзаке должны быть ракеты! Как же она не подумала об этом раньше. Сколько упущено времени!..

Теперь Маришка знала, что делать. Это придало ей сил. Не ощущая усталости, добежала до кернохранилища и разом вытряхнула содержимое рюкзака Семенова.

Точно! Среди вещей было четыре ракеты: желтые и красные. Вот эту красную! Девушка забыла систему сигналов, разработанную Феликсом специально для условий тундры, но это было не страшно. Красную ракету! И перетряхивая содержимое рюкзака, вдруг в который уже раз ужаснулась: Семенов забыл взять ракетницу! Это был конец. Чувствуя, как по спине пополз липкий холодный пот, даже не пытаясь повторно осмотреть вещи и сам рюкзак, под клапаном которого лежала не забытая Семеновым ракетница, Маришка сильно зажала в руке ракету и, падая на колени, яростно ударила кулаком о камни. Точно прислушиваясь к себе, она еще и еще раз ударяла кулаком с зажатым в нем патроном о плотный грунт, пока не поняла, о чем думает…

Обмотала руку платком… Отбрасывая камень за камнем, она выбрала наиболее неровную поверхность амфиболитового гнейса и с силой ударила ракетой по нему. И еще! Еще! Сбивая с каждым ударом руку, девушка не ощущала боли. Только бы взорвать капсуль, только бы вверх!

Наконец один из ударов взорвал ракету, но отдачей руку отбросило и ракета, шипя, вонзилась в крышу кернохранилища.

Слыша в ушах грохот, Маришка широко раскрытыми глазами смотрела, как сказочный фейерверк осыпал сырую крышу быстро погасающими искрами. Искры сыпались и на девушку, больно покалывая и пугая. Чем-то зеленым полоснуло по глазам. «Зелененький», – вяло подумала Маришка. И тут же некая сверхестественная сила подняла ее и поставила на ноги. Она вновь ощутила себя поразительно-спокойной.

Ощупью Маришка нашла вторую ракету, зажала её уже двумя руками и еще ожесточеннее ударила о камень. На этот раз выстрел раздался сразу. Маришка повалилась на спину и, глядя вверх, уже не видела, как повисла над лагерем геологов желтая тревожная ракета.

Прелести жизни

Семенов очнулся в темноте. Хотелось пить. Он попытался осмотреться, но сил только и хватило на эту попытку. Кеха смутно вспомнил, как он собирался в маршрут, как уговорил шефа, а потом… заболел… И остался?.. И где он сейчас? В палатке? Сознание приобретало ясность. Вдруг остро запахло спиртом. Нет… йодом, чем-то кислым… Похоже, где-то в больнице. Семенов ощупал место над собою. Кровать, матрац. Последнее, что он вспомнил был красный, угрожающий вал огня. Сознание вспыхнуло, остро охватило жаром, сильно заколотилось сердце.

…Вторично Кеха Семенов очнулся утром, солнечный свет из широкого больничного окна нагрел его руки, тело. Приятное тепло подбиралось к глазам. Парень несколько секунд всматривался в белый потолок, пытаясь осознать свое положение. Ясно, болен. В груди тяжело шевелились «кузнечные меха». Стараясь дышать, минимально напрягая грудную клетку, Кеха вновь проследил «тот день». Сознание медленно возвращало ему пережитое: головную боль, прохладу кернохранилища и жар настигающий его – жар ли тела, натиск ли парусирующего вала огня… Потом Маришка пробовала его поднять…

Кеха понял: все позади. В тот день что-то горело. И он попал в зону огня. Спасала его Маришка. Кеха с трепетом вспомнил ее, плачущую, склоненную над ним. Где же она?

Он ощутил в теле необходимую бодрость. Осторожно приподнялся. В глаза бросилась темнота и также быстро откатилась, пустив веер искр, точно наждачная машина… Повторив попытку, Семенов приподнялся и с трудом сел. Зеленый потолок колыхнулся и поплыл перед глазами. «Зелененький», – с радостью вспомнил Кеха, – бес тундры». И расслабленно забылся.

Еще не раз колыхающееся полотно оконной шторы напоминало ему «беса». Зеленого лопоухого добряка, пришедшего на помощь.

– Как тебя зовут? – Спросил Кеха, пересиливая сонливость.

– Зура, – ответил Зелененький приятным девичьим голосом, – а все называют Журавушкой. И ты… так называй. Плохо, тебе? Ничего, я помогу, я рядом, я с тобой…

Тишина. В комнате стояла еще одна кровать, тумбочка, стол. Дверь скрипнула. В дверях появилась молоденькая девочка в белом халатике.

– О, наш пожарник уже ожил! – Весело воскликнула она, – пора, пора… А то у Марины Николаевны терпение кончается… Спите и спите.

Хорош сон, невольно усмехнулся Семенов, и вслух спросил:

– Где я?.. В больнице?..

– В больнице… Так уж ничего и не помните? – Продолжала щебетать девочка, – Герой Вы, герой! Потушили свою тундру и к нам. Ложитесь и лежите. Восстановите силы, тогда и разрешу вставать. Как Вас зовут?..

– Семенов, – буркнул парень.

– Семенов – это фамилия. Не будем фамильярничать, Вас зовут,.. – она посмотрела лежащую на столе книгу, – Иннокентий, Кеша, то есть. Ага?

– Ага.

– Вот. Есть будете? Сейчас принесу Вам похлебки с курицей.

И она исчезла в дверях. Семенов проследил ее исчезновение и устало прикрыл глаза. Тут же провалился в пустоту.

Теперь Журавушка навещала Семенова ежечасно. В белом халатике, сияющая белозубой улыбкой, она легко порхала по комнате меняя простыни, поливая цветы, или что-то рассказывая. И тон ее рассказов – то ласково-убедительный, то таинственно-доверительный – был для Семенова лучшим лекарством.

– А откуда ты взялась?

– Дак, я местная… Аборигенка, значит. А ты интересуешься, да? Я в Питере училась. А сама – отсюда, из Ловозеро. И мама моя – местная. В аэропорту работает… буфетчицей.

Семенов разом вспомнил тетю Сашу. И что-то трогательно-нежное колыхнулось в его груди. Ну, надо же, мир тесен…

Едва она исчезала, парень задумчиво хмурил брови и останавливал взгляд в одной точке. Ходить ему не разрешалось. Иногда он вспоминал о самовнушении и, принимая позу расслабления, монотонно твердил: «Выздоравливаю. Я почти здоров. Почти здоров. Здоров. Дыхание легкое, свободное, ленивое. Мне лень дышать». Веки его расслаблялись, устало прикрывая глаза.

Однажды Журавушка каким-то таинственно-повествовательным тоном сообщила, что «на днях Марину Николаевну выписывают». Семенов уловил тревожный вопрос в ее глазах, но известие неожиданно потрясло его.

– Марину выписывают?.. – Взволнованно переспросил он, – Она тоже здесь? А меня? Значит она уедет в Воронью, а я остаюсь торчать здесь… Почти здоровый. Ну нет!

Журавушка ушла, а Семенов прикинул свои шансы. Терять было нечего. Если его не выпишут в один день с Маришкой, он сбежит. Вот только одежда… тут надо уговорить Журавушку.

Журавушка напевала, удобно устроившись у окна.

 
Ох-ха, лея гол!
Ох-ха, лея гол!
Тундра! Тундра!
Во все стороны тундра!
Ветру не во что упереться,
Во все стороны – тундра!
 

Она колыхалась в такт своему речитативу и, казалось, не поет – стенает…

– Ты что плачешь: Что-то случилось? – участливо спросил Семенов.

– Охота!.. Испугал меня, – она вдруг зарделась и застыдилась. – Не плачу я. Это песня саами. Учительница Коркина научила. Вот и пою…

А ты интересуешься?

– А как же! Коркина, говоришь? – И он вдруг попытался изобразить «стенание» Журавушки:

 
О, старушка Ловозеро наше!
Совсем обессилел я.
О, бабушка Ловозеро наше.
Совсем обезножил я.
Э-э-э, гоха лея, лея, лея!
А, голя лей!
 

Журавушка восхищенно-недоуменно развела руками.

В дверь палаты вошел врач.

Маришка пришла через день. В штормовке, точно собралась в маршрут, она вдруг показалась Семенову такой родной, что он едва не вскочил с постели, чтобы обнять ее.

Журавушка, по-птичьи испуганно присела на табурет и опустила глаза. Семенов растерянно лежал в постели, не понимая самого себя.

– Здравствуй.. – сказала Маришка, стараясь говорить весело. – Ты еще не встаешь? А меня выписали.

– Проходи, садись,.. – наконец нашелся Семенов и заторопился, – встаю, встаю, только вот… видишь и он покрутил в воздухе оголенной ступней. – Да еще вот, мой ангел-хранитель…

Журавушка вспыхнула и вскочила.

– Ну ладно, вы сидите, а мне надо… Федотушку проверить… Вчера с аппендицитом привезли, – и она кинулась к двери.

– Стой, стой! – Вдруг испуганно вскрикнул Семенов, – ты подожди-ка, Журавушка, – дело есть… – Он подождал, пока она подошла к постели и присела.

– Ты понимаешь… – Семенов знал, что это будет серьезный разговор и, вдруг словно забыл, о чем надо говорить. Но, взглянув на Маришку, тут же вспомнил. И решительно взял руку Журавушки в свои. Слова его были молитвенно просты и, пожалуй, даже унизительны. Он понимал, что это подлость – просить у Журавушки содействовать его побегу. Это поставит ее в неловкое положение, но остановиться уже не мог.

– Прошу тебя, Журавушка, век не забуду, – закончил он.

Журавушка спекшимися губами прошептала «хорошо» и неловко потянула руку. Затем резко соскочила с табурета и бросилась к двери.

Маришка испуганно смотрела на Семенова.

– Зачем ты… это… Ты же еще болен.

Семенов взвился.

– Я болен?! Да болен! А сезон-то проходит, на меня надеялись, меня тащили сюда за тыщи верст, верили, что буду… буду как лошадь пахать!.. А я…

– Перестань!

– Нет, не перестану! Мне давно надо было сбежать, но я тебя ждал, тебя!.. Понимаешь ты это?!

– Но у тебя же…

– Что у меня? – опять перебил Семенов. Что?! Ни черта у меня нет. Ни черта, ни дьявола. Да и была-то только простуда. И ты это запомни!

– Ну, не кричи, услышат.

Впрочем, было поздно. В комнату, по-старушечьи шаркая ногами, вошла Мария Николаевна Вроп – дежурный врач больницы.

– Так-так… шум, непорядок… – она мгновенно прикинула обстановку, – здравствуйте, молодые люди. Отчего сыр-бор?.. Отчего больной не в постели?.. А впрочем, вам уже нужно вставать. Сегодня будет вертолет на базу. Я вас выписываю… собирайтесь.

– Ура! – в голос закричали и Маришка и Семенов.

Две недели напряженных маршрутов прошло после возвращения Маришки и Семенова из больницы. Происшествие забылось. Никто не шутил более по поводу будущих пожаров: начались дожди. Занавес дождя висел – серонепроглядный – с раннего утра до обеда, полдневное солнце невероятным усилием рассеивало его пелену. В холодные сумерки вновь начиналась морось. Отмытые и тусклые блестели булыжники на дороге при выезде из лагеря. Каждый раз, отходя от них, Семенов начинал машинально считать пары шагов. Пар набиралось десятки, сотни… Семенов сбивался, тоскливо думал о том, что этим не отвлечься от непогоды. И считал снова, новые сотни пар… Работа отвлекала. В работе геологи разогревались и острили над собою, над проклятым характером плаксивой принцессы – тундры. Возвращались с сознанием, со счастливой мыслью, что их ожидает горячий горьковатый чай с колбасой и ленинградскими галетами. Особенно радовало то, что отпал еще один маршрут. И оставалось их все меньше пройденных. Старожилы Вороньей Тундры со дня на день ждали снега. Семенов и девочки из группы Сикорского – северного сияния.

Северное сияние!.. Оно снилось Семенову радужным морским прибоем. Волны моря гуляли по небу и из них сыпались колючие звезды. Семенов хохотал, пытаясь ловить их, но, поймав, тут же рассыпал и с трудом отмахивался. Затем бродил среди искр, с трудом переставляя ноги, падал… Искры сыпались на спину, шею, забирались под воротник штормовки, кололи тело…

Просыпался Семенов от холода.

Проборазделочная палатка геохимиков переполнилась необработанными пробами. Неделю назад Миша Глебов привез рабочего – ленинградского паренька Игоря Борщевского. Борщевский настраивался. С девяти до одиннадцати он монотонно стучал пестиком, дробя пробы. Ближе к обеду занимался кинологическим тренажом своей лопоухой дворняги. После обеда читал «Прерию» и писал письма на Большую Землю. А пробы все прибывали. С Мишей приехала и Люся. Она только что окончила МГУ, распределилась в Институт геохимии и немедленно отправилась в свой полевой отряд.

Бизончик крутился возле Люси. Передвигал ей лотки, таскал ящики с пробами. Они долго, уткнувшись глазами в траву, что-то обсуждали. Люся горячилась и в такт эмоциям качала головой. Бизончик отвечал редко и односложно.

– Но вы же пропадете так, без образования, без философии жизненной. У вас мама есть? А каково ей знать: сын-сезонник вербованный? Ну год, ну два… Вам надо школу закончить…

– Да знаю я… Ну а как человек я тебе нравлюсь?

– Хотите, я вам по химии помогу? Ну, можно еще по-английскому… Вы какие предметы в школе любили?..

– Да я любил… Я девок в основном любил. Учительницу одну… по физкультуре. У меня квартира в Москве. Этого мало?

– Меня распределили в Иркутск, в институт Геохимии. Сразу после сезона уезжаю в Сибирь. И вообще… я наукой заниматься буду, в аспирантуру поступлю. А квартира… мамина… в Ярославле. Ну а скажите, Илюша, вам какая профессия нравится?

– Да не знаю я. На что мне профессия? Я здоровый. Копать могу. Боксом занимаюсь. Знаешь, какой у меня левый хук аховый? Семь побед, два поражения… в школе было.

Люся терпеливо качала головой. Она не знала, как исправить людскую природу. И серьмяжное упрямство Бизончика угнетало ее чувства. Надо же, какой не сговорчивый…