Текст книги "Разин Степан"

4

Над ухом сонного бывшего сотника Мокеева кто-то крикнул:

– Ну-тко, Макарьевна! – Хлопнула, сотрясая воздух, пушка.

Мокеев сел.

– Эк тя убило! Проспал бой?..

– Не бежи, коза, в подмогу – волк наш! – успокоил Мокеева голос.

На корме мотаются две головы: дюжий казак в синем и седой без шапки Рудаков Григорий, – ветер шалит серыми космами старика. Рудаков закричал помощнику:

– Крени, казак, руль во сюды! – закричал, мотнув головой старчески, но задорно.

Мокеев, сидя, шарил оружие, в голове шумело, трезвонило, ухало. Рядом лежали пищаль и топор. Пощупал на груди даренную Разиным бляху – успокоился, взяв топор, встал.

По голубым волнам плескало парчой зари. Пошел мимо гребцов – те разминают плечи и руки, от голов пар, рубахи черные прилипли к телу, мокрые. Ржавые кошки прочно въелись в дерево больших кораблей, сцепленный караван кажется чудищем: иные корабли на боку, на ту и другую сторону щетинятся обрушенные мачты. В дырья на боках кораблей лезут синие куртки. Те корабли, что стоят, светлеют мачтами, пестреют цветным зарбафом флагов в узорах непонятных букв, и кажется Мокееву, что не люди – ревет сам голубой, желтеющий рассветом воздух:

– Нечай!..

– Секи-и!..

Вспыхивают огни и огоньки, трещат, бухают знакомо пищали, и рвется снизу от самой воды стук топоров, хряст дерева.

– Топят? Днища секут!

С тяжелой головой, но привычно спокойно переваливаясь от качки с ноги на ногу, есаул шел вперед, напоминая большого зверя, что идет к сваленной добыче. Мокеев перелез на высокую корму чужого корабля, увидал, что казаки режутся с кизилбашем в притин107107
  В притин – в притычку, вплотную.


[Закрыть].

– Тихий Дон!

– Бисмиллахи рахмани рахим!..

– Дай подмогу я?..

Впереди от воды резнул голос Сережки:

– Гори, черт!..

В низу корабля странно бухнуло: вверх полетели дерево, якоря и звенья цепей. Персы, кинув резню, побежали на другой корабль, иные срывались в море.

– Конопатчиков бей!

– Еще огню в порох! – звенит голосом Сережка.

– Иа алла!108108
  Боже мой!


[Закрыть]

– Иа!109109
  Худо!


[Закрыть]

– Мать твою в подпечье – бой проспал!..

Зацепив топором высокую корму в золотых закорючках, Мокеев перелез на другой корабль. На палубе судна зеленый, как большой жук с рыжей головой, в полукафтанье с красным кушаком, утыканный кругом пистолетами, от мачты к мачте перепрыгивал Лазунка, стрелял не целясь: пуля его пистолета била персов под мисюрские шлемы – промаха не было.

Ближе к носу корабля высокий перс с бородой, крашенной в огненный цвет, кричал своим, махал кривой саблей, тыкал в сторону Лазунки, видимо злясь, что персы прятались от выстрелов:

– Педар сухтэ!110110
  Отец твой сожжен в аду! (Площадная брань.)


[Закрыть]

– Пожар зришь?.. Я те вот! – Мокеев шагнул к персу.

– Педар!.. – крикнул перс и в трех шагах от Мокеева упал без движения. Лазунка пулей сбил с него шлем, разворотив череп.

– Ох и меток, черт!

Перешагнув перса, Мокеев забрался на другой корабль.

– Проспал!

Мохнатый, из-под палубы, с левого плеча, вывернулся горец, сверкнули глаза и огонь пистолета. Мокеева тяпнуло в грудь; пуля, встретив препятствие, взвизгнула прочь.

– Педар сухтэ! – Желтая рука сверкнула сталью.

Мокеев как бы отпихнулся резко и коротко, наотмашь, лезвием топора, не взглянув вниз под ноги, звеня подковами, скользя в крови, пошел.

Горец, лежа на палубе, сучил ногами, мелькали медные носки башмаков, его голова, брызжущая мозгом и кровью, была разрублена поперек.

– Мать твою! Где ж бой?! – шагнул еще и привычно сгибаясь, пряча руки с топором назад, остановился. Поперек палубы, раскинувшись, как хмельной, лежал Черноярец: светлые волосы запеклись в крови, наискосок веселого лица застыла кровавая лента.

– Такого парня? А, дьяволы!..

– Соколы, кру-у-ши!

По зеленеющему, дышащему влажными искрами несется голос, и как бы в ответ атаману пуще треск, звон железа и запахи моря, смешанные с запахом крови.

– Ихтият кун, султан-и Гилян!111111
  Опасайся, повелитель Гиляна!


[Закрыть]

– Живы – иншалла!

– Иа, великий хан!

Мокеев слышит рокочущие чужие слова, корабль завален казацкими трупами – по мертвому и мягкому лезет мимо пальмовой палаты… На носу корабля рубятся казаки и стрельцы.

Там же, недалеко к золоченому носу корабля, окруженный мохнатыми в шлемах, отбиваясь и нападая, бьется с разницами чернобородый в голубом. Под голубым, сверкая, звенит кольчуга. Казаки отступают от кривой сабли – сабля чернобородого брызжет кровью, голубой рукав до локтя мокрый, в крови.

– Алла, ашрэф-и Иран!112112
  За Аллаха, благородная Персия!


[Закрыть]

– Пусти-ко, робята! – Мокеев взмахнул топором: – Вот те блин с печи!..

Сабля чернобородого сверкнула кусками в море.

– Редко гостишь! Ешь!..

Второй удар – резкий и рушащий, как молния. От него из-под голубого белым огнем брызнули кольца панциря, светлый шлем запрокинулся, чернобородый осел, голубое на нем быстро мокло, чернело – туловище расселось от левого плеча до пояса.

– Иа алла!..

– Благородный хан!..

Мокеев повернул назад, выругался крепко. Впереди горцы, сбросив бурки, падали в море, казаки рубили их. Назади, куда шел Мокеев, кроме своих живых и убитых, никого не было. Море заливало палубы вражьих кораблей.

– Бражник! Черноярца проспал и бой тож.

Мокеев швырнул топор. Еще бегали люди, кричали, где-то сказали чужие:

– Иншалла!

Свои кричали:

– Кто ен? Пестрой, как кочет!

– Брат хана али сын! Перст его знает!

– А хан?

– Самого хана Петра Мокеев посек до пят!

– Бою не видал, а хана убил? Лгут!

– Мы-то живы. Волоцкого с Черноярцем уходили…

– У хлеба, брат, не без крох!

– Эй, Петруха! Двух есаулов проспал…

Грянуло в воздухе:

– Соколы-ы! В челне забирай рухледь и ясырь.

– Чуем-оа-а…

– Велит! Ташши ханское из избы корабля…

– А ну и кораблик! Хоро-о-ш.

Стали слышны всплески волн – шум боевой улегся. Из тумана с мутно желтеющих берегов доносило пряным запахом неведомых растений. Перекатываясь зелеными всплесками, искрилась вода.

– Эх, брат! Да тут и помереть не жаль – не то что на Москве… хорошо…

В Персии

1

Рыжий, длинноволосый, с маленькой огненного цвета бородой клином, в полосатом по серому белым кафтане без кушака, с медным крестом нательным под ситцевой рубахой, ходит по базарам, площадям и кафам человечек в Исфагани с утра до поздней ночи. Встречаясь с персами знакомыми, весело, с оттенком шутовства на веснушчатом лице, кричит, машет синим плисовым колпаком:

– Салам алейкюм! – и, не слушая ответа приветствию, лезет в ближайшую гущу людей, везде болтает по-персидски бегло, иногда говорит по-арабски и, протараторив мусульманскую молитву, незаметно отплюнется, скажет себе:

– А, чирей те на язык, Гаврюшка!

Если б не его бессменный русски киндяшный113113
  Киндяк – бумажная ткань.


[Закрыть] кафтан и колпак московский, так издавна знакомый персам, да вместо тупоносых исфаганских малеков114114
  Малеки – башмаки.


[Закрыть] рыжие сафьянные сапоги, то по говору, изученному юрким странником в совершенстве, его бы всяк признал за перса, хотя петушиной фигурой он мало похож на тезика. Перед православными редкими часовнями рыжий истово бьет поклоны, ставит свечи и, попросив у монаха деревянного масла, мажет им ладони рук и волосы. Вид рыжего глуповато-кроткий, только черные, крысьи, узко составленные глаза зорки и таят злобу. Смеясь, он шмыгает глазами по сторонам. Персы торговцы, сидя на своих прилавках, шутят с ним и охотно дают курить кальян – он знает их поговорки и молитвы.

Забравшись в гущу базара, в грохот и шум, где ничего не слышно, кроме извозчиков с возами на быках или верблюдах, увешанных узлами, не смолкая орущих во всю глотку: «Хабардор» – рыжий лезет по каменным лестницам, извилистым, пахнущим чесноком, лимоном и потом, забирается в каменные лавки, расписанные яркими красками, где делают чернила, сундуки и продают книги, перебирают арабские, персидские книги, особенно любит книги с «кунштами115115
  Куншты – иллюстрации.


[Закрыть] фряжскими», торгуется, часто повторяя: «Бисйор хуб!»

Завидев проходящую персиянку в чадре и штанах, бежит за ней, думая на бегу:

«Авось с энтой поговорю?»

Сорвав с головы колпак, потушив на худощавом лице крысьи глаза, шепчет внятно:

– Курбанэт шавам!116116
  Я жертва твоя!


[Закрыть]

Персиянка, покосясь на него из-под чадры, ответит:

– Отойди, гяур!

Рыжий, отстав, ворчит:

– У, бусурман, Гаврюшка, сын Колесников, не мять тебе бабьих телесов!

К ночи, побывав везде, где можно, рыжий залезал в свою каменную конуру. Перед окном без стекла и рамы, с одной лишь нанковой синей занавеской, сдвинутой на сторону, вместо стола гладкий большой ящик, повернутый верхом вбок; перед ним табурет черного дерева. Усевшись, ощупав табурет, рыжий, найдя табак, начинал курить трубку с кабаньей головой, медленно присасываясь к чубуку. Лицо его, беспечное днем, делалось другим, как будто бы, куря, рыжий собирал в памяти все виденное им за день. Покурив, густо отплюнувшись на каменный пол, лез в ящик, тащил оттуда склеенные листы бумаги, нащупывал медную чернильницу, гусиное перо – клал. Зажигал, стуча в темноте по кресалу, две свечи, иногда плошку с нефтью и начинал писать обо всем, что видел, слышал в столице шаха Аббаса.

Сегодня, как всегда, в Тайном приказе узнал, что с торгового двора едут в Астрахань, за государевой недочетной по товарам казной целовальник и приказчики. Сунув трубку, упер острые глаза в бумагу, сухая рука привычно побежала по листам. Написал подьячий в Москву по неотложному делу:

«Я, доброжелатель мой, государев боярин большой, Иван Петрович, дожидаючи, маюсь, а воровских посланцев к величество шаху Аббасу нет и, должно, не будет вскорости; шаха Аббаса в Ыспогани нету, и, мекаю я, воры тож в том известны. От тутошних послышал – молвь тезиков много понимаю, – что Стенька Разин с товарыщи шарпают по берегам Гиляни и крутятся – то тут, то зде… где что приглядят. Я же всеми меры жду их не упустить, а как будут, пристану к ним, ечто-де толмачом вашим буду”. Инако к шаху мне пути нет. С ними же дойду шаха, скажу ему слово великого государя, как и указано тобой мне, милостивец боярин, и я чего для государевой службы рад хоть голову скласти. А чтоб не вадить время впусте, такожде по твоему приказу, боярин Иван Петрович, в междудельи делом малым промышляю. И нынче я, холоп твой, пошел к людям Тайного приказу, что на государев двор кизылбаш-ской товар прибирают, глядел у их книги записные, да лаял меня, малого человека, а твоего, боярин, и государева холопа, стольник Федор Милославский, а как я ему, боярин, твой тайной лист вынул, то и тебя, милостивец, заедино лаял же, ногой топтал, а кричал, что-де он государев шурин и никого не боится, сыщиков-де зачнет ужо по хребту ломить. Одначе я того мало спугався, расспросил целовальников, что с князь Федор посыланы: Ваську Степанова да с ним ту в Ыспогани в целовальниках терченин Митька Яковлев, а сказали, убоясь имени великого государя и твоего тайного листа, что-де, проезжаючи Тевриз-город, покрали у них на Кромсарае из лавки русских товаров:

Перво: собольих пупков три сорока по семи рублев – итого 21 р.

Другое: шесть сороков по шти рублев – итого 36 р.

Третье: одиннадцать сороков по пяти рублев – итого 55 р.

Четверто: шесть сороков по четыре рубли – итого 24 р.

А хто те товары крал, тот вор поймался на Кромсарае ж и отведен к базарному дараге117117
  Начальнику базарной полиции.


[Закрыть] с краденым, и по приводу того вора целовальники Васька Степанов да Митька Яковлев, приходя к хану и иным тевризским владетелям, о сыску тех пупков били челом, и против их челобитья у того вора сыскано и отдано целовальникам только пол осма сорока, ценою по три рубли с полтиною.

Всего же великому государю царю Алексию Михайловичу, всея великие и малые и белые Русии самодержцу, учинено убытку от служилых людей небреженья – сто двадцать два рубли.

И еще, боярнн-милостивец Иван Петрович, есть у тех служилых людей порухи, да о том плотно не дознался – всеми меры буду дознавать. А сказывали мне целовальники, “что-де, когда крали собольи пупки на Кромсарае, были-де мы хмельны гораздо от тевризского вина, а тое вино ставил нам стольник Федор Милославский за послугу”. Какую послугу делали ему – о том не сыскал, да сыщу.

Боярин-милостивец! Кои вести соберу о ворах, испишу без замотчанья, лишь бы попутчая на Москву чья пала. Такожде ты о кизылбашах любопытствуешь много, то о их свычаях и поганой вере, о зверях и кафтанах их и челмах – обо всем особо испишу. Жалованное от тебя и великого государя из Тайного приказу мне за подписом моим дали – пять рублев, десять алтын, три деньги.

Не осердись, боярин-милостивец, что не все прознал! Кладу к тому многое старанье и докуку. Подьячей, а твой холоп, милостивец боярин Иван Петрович,

Гаврюшка Матвеев, сын Куретников,

в тайных делах именуемый Колесников».

2

Разин молча пил. Кроме Лазунки, никто не смел приступиться к нему, даже Сережка, и тот, издали взглянув на атамана, уходил прочь. На стругах тихо говорили:

– О Волочком да Черноярце батько душой жалобит.

Грозный ко всем, Разин был ласков с Лазункой и даже хмельной иногда слушал его.

– Батько, а закинь пить!

– Э-эх! Пришел я в окаянную Кизылбашу за золотом, да чует душа – растеряю свое узорочье. Вишь вот, Лазунка: два каменя пали в море, два диаманта!

– Ой, батько, хватит на тебя удалых!

Скрипя зубами, Разин углубился в трюм атаманского струга; не раскрывая даже узких окошек на море, не зажигая огня, пил, спал и вновь пил. Иногда, крепко хмельной, уставя дикие глаза куда-то, тянул из кармана красных штанов пистолет, стрелял в стену трюма. Пуля, отскочив, барабанила по бочонкам и яндовым.

– Наверху – море, солнце, ветер. Прохладись, батько!

– Лазунка, к черту – в тьме душе светлее… Иван, Иван! Михайло…

На корме атаманского судна сидели, курили двое седых: Иван Серебряков и Рудаков Григорий.

– Беда как пьет атаман!

– В породу, – отвечает Рудаков и, припоминая бывальщину, скажет: – Много Тимоша Разя пил, больше других пил, ой больше! Иной раз приникнет душой, голову уронит, а спросишь: «Пошто так, казак?» – скажет: «Хлопец, сердце щиро – зато горе людское крепко чует…»

Струги проходили медленно в виду берегов, повернувшись назад к острову Чечны. На носу стоял за атамана Сережка, рассматривал берега, поселки и города, будто изучая их. По берегам ездили на вьючных верблюдах купцы с товарами. Казаки говорили:

– А кинуться ба в челны да пошарпать крашеных?

– Тут крашеных мало, больше лезгины.

Сережка слышал говор казаков, но молчал, вперяя зоркий глаз вдаль.

В медленно проплывающих мимо городах шумели базары, их шум покрывал всплески моря, рев верблюдов и надоедливо пилящий уши крик ослов. А когда прерывался, стихал к вечеру шум, слышался с мечетей монотонный, тягучий говор муллы, виднелась его фигура в чалме и борода, уставленная вверх:

– Нэ деир молла азанвахти!..118118
  Я зову вас!..


[Закрыть]

Утром струги медленно плыли мимо большого прибрежного города. Все в городе четко и ясно – город белый, из белого камня. В море стоит наполовину затопленная башня; за ней, начиная с берега, лежат торчмя и стоят большие плиты с надписями, а что на плитах сечено, никто не разбирает – древнее христианское кладбище. К плитам, отгороженные рядами камней, приткнуты могилы мусульман, виднеются покосившиеся каменные столбы, обросшие мхом, с чалмами каменными. За кладбищем серая мечеть, за мечетью поперек города стена, за стеной круче в гору белые плоские дома и в глубине узких улиц опять белая стена, также поперек. За ней домики города тянутся в горы. Перед горами две башни белых, на вершинах гор лед. Облака, курчаво копошась, вьются, перегоняемые ветром, среди хмурых отрогов.

Сережка стоит пригнувшись, запорожская шапка на затылке – его глаз по-орлиному ушел в глубину улиц белого города. За ним по палубе звон подков и ленивая, как будто волочащая, ноги, походка. Голос трубой:

– Глянь, атаман!

Сережка оглянулся. Есаул Мокеев тыкал себя в грудь:

– Вишь, батько дал мне золочену цацу…

– Знаю, Петра! Хошь быть по чину атаманом, тогда сойду с атаманского места, без спору! Ставай! Нет? Так што надо?

Сережка снова воззрился на город.

– Не то ты говоришь, атаман!

– А што?

– Глянь пуще! Ту красу атаманску черт мохнатой дунул из пистоля, изломил в ей все узорочье… Я таки пихнул его топоришком.

– Пихнул? Ха, маленько?

– Черт с ним – пал он. А дар атамана изогнул окаянной, не спрямишь век.

– Ото безумной! Да кабы не угодил по бляхе, прожег бы тебя сквозь горец, как Волоцкого!

– Може, и не прожег бы… Вишь, бой я тогда проспал… Рубанул одного, черну бороду с пятнами на роже, да и топор со зла кинул – сечь было некого…

– Ты гилянского хана посек, честь тебе изо всех: лихой боец был хан, наших он положил много!

– Ну, плевать, честь! А вот не гневается ли атаман, что я тогда хмельной мертво дрыхнул?

– Всяк бился, и каждому на долю бой пал… Ты же, говорю, пуще всех. Ой, дурной ты, – уйди-ко, мешаешь только.

– А нет, не уйду! Чуй, атаман, бою мне на долю мало, и вот вишь: этот бы городишко нынче взять да разметать? Учинил бы я любое Тимофеевичу-то, а? Давай, Сергеюшко! Робята справны, заедино винца шарпанем – кумыки близ… От Гиляни мы взад пошли, а горцы без вина не живут… Кои Мухаммедовы и не пьют, да купцам вино держат…

– Свербит, Петра, и меня тая ж дума, только боюсь – батько осердится… Сказывал: давать себя будет в подданство шаху, а город тот шахов, и тезики в ем живут…

– Ну, черту в подданство! Шах Москву гораздо любит, бояре да сыщики завсе живут в Ыспогани… с шахом миру у нас не бывать! Помни слово.

– А все ж без батьки как зачинать бой? Охота, право слово, – к ему же не идти! Спит и пьет…

– Пошто ему сердчать? Полно, Сергеюшко! Коли в городу бобку119119
  Бобка – игрушка.


[Закрыть] найдем, скорее есаулов смерть забудет, а бобка та, что ясырка, може, сыщется баская? Уж я не упущу, голову складу, а не упущу! Ты подумай: чужой город – что вор, у огня взять нече, у вора, коли чего краденого с собой нет, хоть шапка худая сыщется. Так зачинать?

Сверкнуло кольцо в ухе. Сережка кинул о палубу шапку, крикнул, скаля зубы:

– А ну, зачнем!

– Гей, робята-а!!

По стругам прокатилась дробь барабанов…

3

Вечером в городе догорали пожары. От разрушенных строений вилась и серебрилась пыль. От белого города остались лишь поперечные стены, плиты на могилах да три башни: одна в воде, две у подножия гор – и мечеть. На струги по брошенным сходням казаки тащили вьюки шелковой ткани, скрученные ковры, утварь – серебро и медь. Катили бочонки с вином и бочки с пресной водой. Потускневшие к ночи цвета, голубые, серые, малиновые, иногда оживлялись радостным оскалом зубов, блеском золота и драгоценных камней.

На корме сидели, курили двое седых – Серебряков с Рудаковым. Серебряков сказал:

– К Чечны-острову понесло струги?

– Надобно заворотить к Гиляни, да ужо что скажет новый атаман – справим путь…

– А город-то ладно пошарпали!..

– Винца добыли, а ино – черт с ним!

На носу струга в мутно-синем стоял Сережка, его голос резал звонкую даль:

– Гей, бабий ясырь не вязать, едино лишь мужиков скрутить!

– Есть, что хрестятся, атаман!

– Хрещеных не забижать, браты-ы!

– Кой смирной – не тронем!

На берегу бубнил голос:

– Робята-а, кинь плаху-у!..

Мокеев Петр стоял, держа в могучей лапе узел, – при луне фараганский ковер отливал блестками.

– Клеть медну с птицей, вишь, сыскал!

– Оглазел ты?! Велика птица-т, зри – баба в узле!

– Робята-а, худы сходни – кинь пла-а-ху…

– Чижол слон! Кидай двойной сходень.

– Давай коли – подмоги-и!

Накидали толстых плах. Струг задрожал. Мокеев перешагнул борт.

Не меняя узла в руке, откинув только часть ковра, подошел к Сережке:

– Глянь, атаман!

Сережка оглянулся и свистнул:

– Добро, Петра!

В ковре сидела полуголая женшина. Косы сверху вниз пестрили нежное, как точеное, тело. На правой холеной руке женщины от кисти до локтя блестел браслет, в ноздре тонкого носа вздрагивало золото с белым камнем. Женщина, качая головой сверху вниз, слезливо повторяла:

– Зейнеб, Зейнеб, иа, Зейнеб!

– Должно, мужа кличет?

– Петра, толмач растолкует, кого она зовет… И, черт боди, где ты уловил такую?

– Хо! Я, атаман, как приметил, что ее на верблюда пихают, кинулся – вот, думаю, утеха Тимофеичу. Крепко за ее цеплялись, аж покрышку с головы сорвали у ее какие-то бородачи. Зрю, много их. Да бегут еще – сабли востры, сами в панцирях. И давай сечь; кто не отскочил, лег! Топор о кольчуги изломил, бил обухом, потом кинул, а с остатку бил что чижолое в руку попало – взял свое… Поцарапали мало, да ништо-о!

– Эх, добро, добро!

Сережка встал на нос струга выше, подал голос:

– Дидо Григорей! Заворачивай струги в обрат к Гиляни-и!

– Чуем, атаман!

– Ге-ей, казаки! Вертай струги-и!

Город, мутно дымящийся туманами пыли и пожаров, разносимых ветром из ущелья гор, казался большим потухшим костром. Над развалинами зеленоватые при луне одиноко белели башни да торчала серая мечеть. Из одной дальней башни с вышины кто-то закричал:

– Серкеш!

– Азер, азер!120120
  Огонь!


[Закрыть] – ответило снизу.

В развалинах еще иногда вспыхивал огонь.

– Серба-а-з шахсевен!121121
  Солдат, любящий шаха!


[Закрыть] – где-то ныло слезно.

Над башнями высоко на горах все ярче разгорались льды, будто невидимый кто-то поливал медленно жидким серебром гигантские гребни. И еще в смутном гуле моря, в стоне, слабо уловимом, в развалинах внизу проговорило четко:

– Вай, аствадз!122122
  Ах, господи! (армянск.)


[Закрыть]