Текст книги "Разин Степан"

Толпа шатнулась за ним, и Лазунка – тоже. За Москвой-рекой на полянке, около строящейся новой церкви Григория Неокесарийского, раззолоченной и пестро раскрашенной снаружи, усатый немец, высокий, с багровым лицом, в синем мундире учил копейщиков, одетых в кованые латы. Начищенная медь сверкала от тяжеловесных движений. По широким лицам солдат из-под шишаков тек пот, из носа у иных текли сопли, но капитан не давал им передышки, сморкаться было некогда.

Жиловатый немец в шишаке медном с голубыми завязками от наушников по подбородку, все более багровея лицом, кричал:

– Ти знайт, как копе держа-йт тебе, зволочь! Ну, рас-два! Гробер керль!.. Копейшик должен быт молотшиной: кениг ваш на копейшик платил жалованье вдвое. Позри ви, делай я! Рас-два! Затшем твой лат тежела? Не можно того… Шишак ваш большой, и нейт завязка от ушей… Эй, официр!

Офицер, так же одетый, как и капитан, только победнее, в синий узкий мундир с желтыми пуговицами, в синих же штанах, в сапогах тяжелых, при шпаге, вышел на зов.

– Официр! Камрад! Копейшик ваша десятка не могут знайт, как держайт бой на рейтар… не может! Ну, рас-два! Держи копе, рука вот! вот! Тяни тупой конца штаб на земля… Линке, зволочь! Лева, права рука вот – держит сабель! Во-о-о, рас-два – руби!

Горожане спешили в Кремль. Лазунка услыхал:

– Анафема зачнется Разину!

Боярский сын стал пробираться обратно.

5

Вечерело. Зазвонили, народ все гуще шел в Кремль. В Кремле, у соборов, по рундукам от царских теремов покрыто красным сукном. По площади чавкала и липла к ногам грязь. У всех приказов было пусто, только у Разбойного били на козлах двух татей265265
  Воров.


[Закрыть], да у приказа Большой казны стояли гуськом четверо кабацких целовальников и по очереди спускали штаны: их били плетьми стоя. Подьячий, заменяя дьяка, считал удары, он же вычитывал преступления. На козлах палача лежали книги «отчетные по напойной казне». Палач в полукафтанье плисовом последний раз ударил заднего в ряду целовальника.

– Эх, бородатые, задали мне урочную работу… Глянь, уж все палачи домой сошли!..

Целовальники, подтягивая штаны, забрав книги, шатаясь, уходили на Красную площадь, один сказал:

– Вполу напойных денег недостало, да голова виновен, а дьяки верят голове, не нам!

– Меня тож били ни за что – молчу!

Третий проговорил:

– Знать буду Иванову: первый раз секся!

Четвертый, последний, ежась, прибавил:

– Не хвались! В нашем деле сдерут шкуру зря. Воевода разогнал народ поборами, а где их, питухов, набраться? Вот и недочет на кабаке!

Лазунка пропустил битых кабатчиков, прошел к соборам. По рундуку к Успенскому шел древний боярин. Бирюч с литаврой, озираясь кругом, сдерживал шаги, чтоб не наступить на ноги старику.

Боярин остановился, сказал:

– Поведай народу!

Бирюч забил в литавру. Когда прекратился трескучий звон, выкрикнул:

– Люди православные, в соборе Успения сегодня предадут анафеме богоотступника Стеньку Разина, вора, грабителя!.. Да указует великий государь вам, весь народ, идтить и на рундуки не ступать замаранными улядями и тож сапогами! Да указал великий государь холопям конным, боярским и княжецким, чтоб отъехать чинно за Иванову колокольню и там стоять, пока не истечет время службы, и не чинили б народу озорства и не кричали матерне! Кто же ослушник воли великого государя Алексея Михайловича сыщется, того будут бить кнутом нещадно против того, как бьют воров!..

Бирюч с боярином ушли в собор; вскоре вышел из теремных палат царь с боярами. Лазунка перелез рундук и, пробравшись на паперть Успенского собора, затерся в толпу нищих и всяких людей, прижатых боярами, детьми боярскими, головами и подъячими в темный угол. За царем и боярщиной стали пускать в собор иных людей. Староста церковный не пускал без разбора, но в собор прошел любимец царя, боярин Матвеев, и строго сказал старосте:

– Поди прочь! Народ черный пусть видит и слышит…

Лазунка, отжимая крепкими локтями толпу направо и налево, пролез до половины собора, хмурого, с ликами угодников на стенах и сводах. В соборе от густой толпы стоял пар, мешаясь с дымом ладана. Свечи едва мерцали там и тут. Лишь в алтаре толстые свечи у креста сыпали огни, широко отсвечивая в золоте и серебре паникадил, крестов и риз. Царские врата собора растворились. Служба притихла, лишь причетник читал псалмы, и голос его тонул в сумраке, вздохах, молитвах, с жужжанием произносимых теми, кто не ждал, а молился. Кто-то прошептал близ Лазунки:

– Переодеваютца!

Царь стоял на возвышении царского места в стороне к правому приделу; пониже царского места, но выше толпы, стояли бояре и князья.

Из алтаря, с той и другой стороны, стали выходить попы, одетые в черное, со свечами в руках. За ними выдвинулся хор монахов в черном, в черных колпаках. На попах были черные камилавки. Народ отодвинули ко входу и на стороны, посреди собора попы встали, образуя круг. Лазунка не видал, откуда появился в самой середине болван, одетый в казацкое платье, с саблей, сделанной из дерева, раскрашенной. Лицо болвана намалевано усатое и безбородое, ничуть не похожее на атамана. Один из попов прочел громко псалом. Все попы опустили свечи огнями вниз, закапал воск. Хор монахов запел мрачно и протяжно:

– Донскому ка-за-ку, бо-го-от-ступ-ни-ку, вору Стеньке Ра-зи-ну-у…

– Ана-фе-ма!.. – громко в один голос сказали попы…

Царские врата растворились, из них вышел архиерей в черном, с черным жезлом, в черной камилавке. Медленно и торжественно прошел в круг попов и хора – все расступились. Архиерей ткнул концом жезла чучело Разина в грудь и крикнул на всю церковь…

– Вор Разин Стенька проклят!..

– Анафема! Анафема! Анафема! – три раза повторил хор.

– Отныне и во веки веков – вор Разин Стенька проклят!

– Анафема! Анафема! – повторил хор.

Архиерей снова ударил чучело в грудь жезлом.

– Вор, богоотступник Разин Стенька проклят! Анафема!

– Анафема-а!.. – мрачно запел хор.

Архиерей ударил жезлом подобие Разина третий раз и, с отзвуком под сводами собора, выкрикнул:

– Сгинь, окаянный, богоотступник, еретик, вор Стенька Разин, – анафема!..

Хор запел:

«Днесь Иуда оставляет учителя и приемлет диавола…»

Попы и хор повлекли чучело Разина на Иванову – там уж горел огонь за рундуками, – в сторону Ивановой колокольни. Волосатый палач в красной рубахе поднял чучело над головой и бросил в огонь.

Колокола звонили протяжно, в сумраке видно было толпу бояр, идущих с царем по рундукам из собора. Лазунка, пробираясь к ночлегу, слышал в разных местах возгласы:

– Проклят!..

– Отрешен от церкви Разин!..

– Всего крестьянства отрешен!

– Уй, не приведи бог до того-о!

– Страшно сие, братие!..

6

Лазунка не стал ни пить, ни есть. Ириньица лежала на своей постели, бледная и слабая. Сын был в соборе, хотя и не видал Лазунки. Сын, не зная ничего, рассказывал матери, называя Разина вором и бунтовщиком, говорил, как жгли болвана, проклинали богоотступника. Ириньица плакала, но сыну не сказала правды. Сын Ириньицы ушел. Лазунка сидел у стола, повесив голову.

– Чуй, голубь! Худо, как народ кинет Степанушку. Старой мой дедко Григорей не раз про то сказывал ему…

– Народ кинет – ништо, хозяйка! Худо, как Яйк да донские казаки учуют попов и отложатся разинцев…

– Худо, голубь!

– Покуда поповский рык дойдет до Яйка и Дона – мы с атаманом на Москву придем!

– О, дай-то бог! Солдат, вишь, у царя много копится, и немчины строю да бою ратному ежедень – Васютка сказывал – учат…

– Видал я!

– Вот я, опять грозу на милова чуя, прахотная стала, и ноги не идут… Ты испей чего хмельного, коли же не хотца еды.

– Мало время, хозяйка! Чую я, кто-то незнаемый лезет сюда.

– А ты в ту горницу, голубь!

Боярский сын быстро шагнул за печь и исчез в подземной горнице, где негасимая лампада ровно лила желтый свет. При свете том Лазунка поднял дверь на место, с лестницы не уходил, лишь сел на ступени, разулся и стал слушать, что будет вверху.

– Ну-ка, детина, веди! – заговорил в подземных сенях чужой властный голос.

– Жди, дьяче, мало… Матка недужит и часто спит – я ее взбужу.

– Эй, вишь, не один я! Веди… Тихо буду, не напужаю…

– Ну, ин добро! Гнись ниже…

Ириньица дремала, когда грузный сел за столом, против нее. Сын сказал:

– Мама, тут дьяк со стрельцы! Очкнись…

Ириньица вздрогнула и медленно повернула голову с испуганными глазами. Дьяк в черном кафтане с жемчужной широкой повязкой в виде ожерелья, по груди вниз висел золотой орел с раздвинутыми на стороны лапами; в руках дьяка посох; шапка бобровая с высоким шлыком.

Дьяк сказал юноше:

– Поди-тка, парень, к стрельцам на двор, заведи их в сени. Ежели сыщешь что хмельное в дому, дай им, пущай пьют. Нам помехи чинить не будут, да и ночь надвигается… А мы тут с Ириньицой побеседуем.

Юноша, уходя, спросил:

– Ты, дьяче, лиха какого не учинишь? Мама болящая…

– Не учиню, детина. Поди справь, как указано! Стрельцам не кидай слов, что есть в дому. Отмалчивайся…

– Ладно! – Юноша ушел.

Дьяк снял шапку, поставил на стол, задул одну из ближних свечей в трехсвещнике, чтоб не резала глаза. Разгладил длинные волосы, начавшие на концах седеть, сказал:

– Ты, Ириньица, не сумнись! Чуешь ли меня?

– Чую, дьяче.

– Ты меня узнаешь ай нет? Я тогда в пытошной спас тебя от боярина Киврина, от сыска дьяка Судного приказу тож оборонил. И нынче упросил государя прийти к тебе замест других дьяков с сыском!

– Ой, дьяче, чего искать у хворобой жонки!..

– Искать место корыстным людям найдется! Дошли, вишь, слухи, что у тебя скрыты люди Стеньки Разина. Так ты тем людям закажи к себе ходить… Я обыщу и отписку дам, что-де ничего не нашли, но, ежели моей отписке не поверят и сыск у тебя иные поведут, не замарайся… Нынче время тяжелое. В кайдалах266266
  Кайдалы – кандалы.


[Закрыть] сидеть скованной да битой быть мало корысти…

– Ой, дьяче, спасибо тебе.

– Спасибо тут давать не за что… Сама знаешь, ай, може, и нет – полюбил я тебя тогда… давно. Ты же иным была занята. А как покойной боярин груди тебе спалил… и стала ты мне много жалостна, по сие время жалостна. Я же к боярину за добро его и науку память хорошую чту, и ты его за зло не проклинай, а молись!..

– Не проклинаю я, дьяче Ефим. Не ведаю, как по изотчеству?

– Пафнутьич! Бояре меня кличут «Богданыч» – Бог-де дал… Бояр я не люблю.

– Ой ты! А коло царя сидишь?

– Сижу, да с опасом гляжу! Дьяков немало от царя бояра взяли, угнали: кого на Бело-озеро, кого в Сибирь… кого под кнут сунули…

– Царь-от государь не даст тебя в обиду!

– То иное дело. Налягут бояра: что дьяк – патриарху худо бывает! Гляди, Никон: уж на что царский дружок был – угнали на Бело-озеро, а слух есть, еще дальше угонят… Бояра чтут своих от своя – мы из народа им враги завсе… Меня бояра не любят, что я прижитой от дворовой девки. Едино лишь к памяти моего благодетеля Пафнутия Васильевича приклонны, так до поры терпят… И дело, кое нынче Стенька Разин завел… – Дьяк помолчал, заговорил тихо: – Мне угодно… Иной ба, зная, что сын твой – от Разина прижитой, обнес тебя, потому воровских детей всех изводом берут… Да бояра того не ведают. Я же греха на душу не возьму! Не надобен будет тебе парнишка, дай мне его… обучу. На боярскую шею грозу от него сделаю… Добра-богатства на мою жисть хватит: семья моя – я да жена, а парень твой не помеха.

– Ой ты, дьяче, спасибо! О сыне уж думаю денно и нощно, прахотная я… И, ежели помру, куда детина малой на ветер пойдет?! И все-то сумнюсь об ём!..

– Дай его мне! Едино лишь добро будет.

– Коли ты, дьяче, за ним по смерти моей приглядишь да поучишь – мое тебе вечное благодарение, а пока жива, буду Бога молить за того боярина, который груди у меня выжег…

– То надо – молись! Сына твоего не оставлю, грамоте я воинскому делу обучу, усыновлю, а то как меня бояра безродным считают, так и его будут, и таким нигде места нету…

– Уж и не знаю, как тебе сказать благодарствую! Он же, Васятка, у меня не голой: есть ему рухледь и узорочье многое есть!

– У меня своего довольно.

– Как ты думаешь, дьяче, придет на Москву Разин?

– Народ ждет, и не один черный народ, – посацкие, купцы мелкие и попы – все ждут. Только Разину на Москве не бывать! Не бывать, потому что с кем он идет на боярство? С мужиками. У мужика и орудия всего – кулак, вилы да коса… У царя, бояр запасов боевых много, а пуще иноземцев много с выучкой заморской. И все они на особом государевом корму, знают же они только войну. То и делают, что во всяких государствах на войну идти нанимаются…

Дьяк надел шапку, встал:

– Теперь, Ириньица, не пугайся! Придут стрельцы, зачнем делать обыск.

Дьяк постучал в двери посохом, громко крикнул:

– Эй, стрельцы!

Дверка распахнулась, в горенку Ириньицы полезли синие кафтаны, засерели стрелецкие шапки, сверкнули бердыши.

Дьяк изменил голос, приосанился, сказал стрельцам:

– Оглядывайте живо, государевы люди! Бабу допросил.

Один из стрельцов сказал:

– Парнишку, дьяче, позвать, чтоб не сбег?

– Кличьте! Пущай будет за караулом в горенке.

Другой стрелец заступился:

– Он, дьяче, смелой – не побегет!

Дьяк ответил:

– По закону должен парень быть тут!

Юношу зазвали. Он сел на лавку, два стрельца сели с ним рядом. Еще трое начали обыск, Ириньица сказала:

– Там, дьяче, шкап большой у окошек, так тот шкап отворите, запону отдерните, за ней прируб – ищите! Никого нету у меня, и запретного я не держу.

В горенке пахло хмельным, и табаком, и дегтем. Долго длился обыск. Дьяк наконец со стрельцами вышел из прируба. В передней горнице сняли образа с божницы, оглядели, ошарили под лавками.

– Никого и ничего! – сказали стрельцы, которые ходили с дьяком.

Дьяк, садясь к столу, развернул лист, писал из чернильницы, висевшей под кафтаном на ремне; спросил, не глядя на Ириньицу:

– Ям каких тайных, баба, у тебя в дому нет ли?

– Есть, голубь, яма – погреб там в сенях.

– Стрельцы, обыщите тот погреб.

– Мы, дьяче, погреб давно обыскали, уж ты не сердись… Хмельное было кое, испили. Хошь, и тебе найдется?

– Не хочу! Пейте мою долю.

Дьяк, исписав лист, спросил:

– Кой от вас, ребята, грамотен?

– Трое есть: Гришка, Кузьма, Иван Козырев тож!

– Приложите к листу руки да пойдем! Время поздает.

Стрельцы подписались, ушли.

Дьяк Ефим, уходя, погладил рукой по волосам Ириньицу, сказал:

– Помни, Ириньица, парня обучу. Когда надо будет, дай весть о том… Да вот лихим людям закажи ходить! Сказываю, могут еще прийти искать.

Он покрестился, сняв шапку, и, взяв посох, ушел, провожаемый сыном Ириньицы. В сенях матерились стрельны, ища выхода. Юноша со свечой в руке вывел их за амбары. Шаря в сенях, в темноте стрельцы забрали два бочонка с брагой, унесли:

– Все же, братцы, не зря труд приняли! – сказал кто-то.

Другой голос сзади ответил, болтая в бочонке хмельное:

– Кабы чаще так! Худа нет в дому, а браги много.

– Парнишка у бабы хорош!

– Гришка летник кармазинной упер, браты!..

– Тише – дьяк учует.

– Ушел дьяк!

– Летник взял, зато пил мало!

– А ну, молчите, иные тож брали.

Голоса и люди утонули в черноте слободских улиц. Сын Ириньицы долго прислушивался к шагам стрельцов, вернулся. Войдя в горницу, подошел за печь, крикнул:

– Ушли! Выходи, гостюшка!

Лазунка вышел, одетый в дорогу.

Ириньица сказала слабым голосом:

– Ночью, я чай, не придут?.. Ночуй, голубь. И сторожа, гляди, уловят – решетки заперты.

– Москва меня замками железными не удержит, не то воротами! Спасибо, хозяйка, пожил. Сказывай поклон Тимофеичу.

Ириньица, не меняя положения, заплакала, сквозь слезы ответив:

– Соколу, мой гостюшка, снеси слова: «Люблю до смерти». И пошто, не кушав, идешь? Отощаешь в пути…

– Москвой сыт! Прощай!

– Гости, ежели будешь!

Сын Ириньицы проводил Лазунку до амбаров, они обнялись.

– Учись рубить, стрелять, будь в батьку – люби волю!

Боярский сын быстро исчез. Юноша думал:

«Кто ж такой мой отец? Так и не довел того…»

7

Ходя по Москве, Лазунка узнал, что решетки в немецкой слободе не запирают. Пьяные немчины военные не раз били сторожей. Царь приказал «не стеснять иноземцевъ, сторожа перестали ходить к воротам. Лазунка прошел в слободу. У ворот с открытой из долевых и поперечных брусьев калиткой, в свете огней из окон опрятного немецкого домика, где шла пирушка, звучали непонятные песни под визг ручного органа. Боярский сын встретил казака; казак, увидев идущего, ждал, не проходя ворот.

Лазунка было обрадовался своему, но, разглядев упрямое лицо со шрамом на лбу, признал Шпыня и насторожился: «На Москву батько его не посылал». Боярский сын, дойдя до ворот, тоже не полез в калитку.

Шпынь, не умевший таить злобу, крикнул:

– А ну-ка, вор, шагай!

– Чего попрекаешь? И ты таков! – Чувствуя опасность, он всегда старался быть особенно спокойным.

Шпынь, которого кормили, поили водкой от царя на постоялом, решил больше не показываться Разину.

– Я – государев слуга!

«Смел, ядрен, да худче ему: упрям», – думал Лазунка, мысленно ощупывая под рукой пистолет.

– С каких пор царев? Лжешь!

– Тебе в том мало дела!

– Лезь первой! Ты нашему делу вор!

– Гей, стрельцы! Разин…

– Сшибся, черт!.. – Лазунка шагнул к Шпыню.

Бухнуло… Шпынь упал, не успев выдернуть клинка, мотался на черной земле. Звенело в ушах, усы трещали от огня пистолета, изо рта текло. Казак одеревенело цеплялся руками за брусья калитки. Пока жило сознание, в голове стучало: «Не бит! Бит…» С окровавленным, черным от мрака лицом Шпынь откинулся навзничь в грязь. Правая рука не выпускала сабли, левая тянулась к калитке. Исчезая в ночи, Лазунка, щупая на ходу пистолет, думал:

«Сплошал… Мелок пал в руку пистоль, – изживет, поди, сволочь».

Возвращаться к Шпыню было некогда. Из веселого домика вышли под руку (женщина и) высокий военный в мутно желтеющем шишаке, сбоку сверкали ножны шпаги, на черном мундире желтели пуговицы. В пятнах огней из окон женщина казалась пестро одетой. Обходя Шпыня, крикнула:

– Ach, mein Gott!.. Was ist das?

– Nichts schreckliches, liebes Fräuten! Der Dragoner hat sich seine Fratze verdorben… der Besoffene. Die Russen sind anders als wir… sie sind feig… und flüchten sich vor dem Krieg in die Wälder oder wälzen sich trunken und ziehen Hiebe und Kerker dem Kriege vor.

– Er hat, Kapitän, einen Säbel in der Hand?

– Auch das ist erklärtich. Die Russen, wenn besoffen, sehen neckende Teufel um sich springen… verfotgen die Teufet, und wenn der Besoffene Dragoner oder Reiter ist, dann haut er mit dem Säbelauf Tische und Bänke los, bis er hinfällt, wo er steht.

– Ach, die Aermsten!

– Liebes Fräulein, nur kem Mitleid mit den Bestien… dieses Votk ist dumm, faul und grausam…267267
  – Ах, боже мой!.. Что это?
  – Ничего ужасного, дорогая фрейлейн! Драгун испортил рожу, пьяный. Русские не то что мы: они трусы и от войны бегут в леса или валяются хмельные, ждут побоев и тюрьмы, чтобы не идти в поход.
  – У него, капитан, сабля в руке?
  – О, я объясню и это! В пьяном сне русские видят черта, он их злит, они гоняются за ним, и если драгун или рейтар пьяны, то в бреду рубят столы, скамьи, пока не свалятся куда пришлось.
  – Ах, несчастные!


[Закрыть]

Черный капитан увел в тьму улицы за ворота свою подругу.

– Дорогая фрейлейн, скоты не стоят сожаления – это глупый, ленивый и жестокий народ (нем.).

Астрахань

1

На крыльце часовни Троицкого монастыря Разин сидит с есаулами, пьет. На площади кремля-города только что кончилась расправа с дворянами, детьми боярскими и подьячими: били ослопами268268
  Ослопы – палки.


[Закрыть], прикладами мушкетов, бердышами. От раннего солнца в кровавых лужах белые отблески. Площадь дымится неубранными телами убитых. У раската лежит сброшенный Разиным с вышины воевода Прозоровский Иван. Разин в черном бархатном кафтане, подпоясан синим кушаком с кистями, на кушаке сабля; на голове красная запорожская шапка с жемчугами. Стрельцы приносят и ставят на широкое крыльцо часовни бочонки с водкой:

– Пей, батько!

– Здоров будь, Степан Тимофеевич!

Недалеко от собора женский плач. Женщины в киках жемчужных, иные в бархатных с золотом повязках, то в волосниках, унизанных лалами и венисами. Все они у стены собора лежали, стояли, иные сидели рядом со старыми боярынями, устремившими глаза в небо. Старухи шептали не то заговоры, не то молитвы.

За распахнутой дверью, за спинами атамана и есаулов, в глубине часовни у мощей Кирилла два древних молчальника-монаха в клобуках с крестами и черепами белыми, вышитыми по черному, в ногах и головах преподобного зажигали свечи в высоких подсвечниках; монахи, крестясь, были спокойны, медлительны и глубоко равнодушны к тому, что творилось за стенами часовни. Держа серебряную чашу в руке, Разин поднял голову; левой свободной рукой двинув на голове шапку, крикнул стрельцам и казакам:

– Гей, соколы! Кончи бить, волочи битых в одну яму на двор Троецкого да сыщите в монастыре моего посла-попа, кому воевода забил перед приходом нашим на Астрахань в рот кляп и в поруб кинул!

– Троецкой поп, батько, жив! С тюрьмы его монахи, убоясь, спустили, когда ты в город шел.

– Добро!

Подошел стрелец, лицо и руки в крови:

– Битых, батько, мы волочим в Троецкой, да там над ямой стоит старичище монастырской, битым ведет чет – то ладно ли?

– Наших дел не таимся! Занятно старцу, пущай запишет, кого поминать. А ну, Чикмаз, пьем!

– Пьем, батько!.. Ладно справились… Почаще бы так дворян да подьячих!

– Пущай им памятна Астрахань за отца Тимошу да брата Ивана… Гей, соколы! Кто есть дьяки, те, что с народа не крали… коли таковые приказные есть, зовите ко мне!

Трое дьяков в синих долгополых кафтанах подошли к часовне, сняли шапки.

– Дьяки?

Пришедшие закланялись:

– Мы дьяки, атаман-батько!

– Садитесь на свои места в приказной избе. Ведайте счет напойной казне, приказывайте на кружечном курить вино, готовить меды хмельные… В Ямгурчееве-городке, когда казаки раздуванят товары и рухледь, а мое, атаманское, отделят прочь, мой дуван опишите, и пусть снесут в анбары… После того перепишите людей градских, кто целоможен269269
  Целоможен – здоров, крепок.


[Закрыть] и гож к оружию… Перепишите домы тех с виноградниками и погребами, кто бит. Учтите хлеб на житном дворе и харч да торговлей ведайте, берите на меня всякую тамгу!

– Чуем, атаман!

– Готовы все справить!

Дьяки поклонились, радостные, крестясь, торопились уйти из кремля.

– Еще, соколы, закрыть все ворота в городе, оставить трои – Никольские, Красные – в кремль и в город отворить Горянские, кабацкие. Пущай горюны на кабаки идут по-старому… Гей, Федько-самарец!

– Чую, Степан Тимофеевич!

– Поди с дьяками! Учти напойную казну, сыщи прежних голов кабацких и целовальников – спознай, кто расхитил что, того к ответу. Замест их стань кабацким головой. А кои целовальники честными скажутся, тех приставь к прежнему делу.

– Будет так, атаман!

Черноусый есаул-самарец, поклонясь, ушел.

Стучали топоры на площади, таскали бревна. Плотники мастерили виселицы – вкапывали бревна торцами в землю; верхний торец, похожий на большой глаголь, делался с перекладиной. Привели к атаману переодетого в нанковый синий кафтан избитого любимца воеводы, подьячего Петра Алексеева, без шапки. Рыжевато-русые волосы приказного взъерошены, лицо в слезах.

– Вот, батько, доводчик воеводы, казной его ведал.

– Ты есть Петр Алексеев?

Подьячий дрожал, пока говорил:

– Я, атаман-батюшка, ась не Петр, я Алексей… С чего-то так меня дьяки кликали и воевода по ним – Петр да Петр, а я Алексей!

– Где казна восводина?

– У воеводы, ась, никоей казны не было – отослана государю… Стрельцам – и тем жалованное митрополит платил вон ту, на дворе Троецком…

– Я твою рожу в моем стану видал, а был ты тогда в стрельцах – помнишь Жареные Бугры?

– Помню, атаман, ась, чего таить!.. Я человек подневольный, в какую, бывало, службу воевода сунет – в ту и лез…

– А помнишь ли подьячих, они мне служили, ты их хотел в пытошную наладить, да сбегли в казаки?

– Это Митька с Васькой, ась, так они путаные робята и не гожи были в подьячие, едино что по упорству воеводы сидели – грамотой оба востры, да ум ихний робячий есть.

– Всем бы ты хорош, Петр Алексеев…

– Алексей, ась, атаман!

– Пущай Алексей! Даже имя твое – и то двоелишное. На Москву, хочешь, спущу?

– Ой, кабы на Москву! Никогда ее не видал – поглядеть, ась, охота до смерти…

– До смерти наглядишься!

Атаман, чокаясь с есаулами, видел работу плотников, знал, что виселицы справны. Он двинул на голове шапку. Подьячего подхватили стрельцы.

Разин крикнул:

– Покажите ему Москву! За ребро крюк взденьте, да повыше.

К виселице кинулась старуха в черном, всплеснув руками, закричала:

– Дитятко-о! Алексеюшко!

– Ой, мамонька, проси у них хоть тело мое похоронить! Ох, тошно-о!

– Дитятко!..

Атаман крикнул:

– Соколы, гоните старуху. Пущай завтра придет – хоронить воеводину собаку!

С Волги в кремль казаки привели молодого персиянина, он ругался по-персидски, грозил кому-то кулаками, тыча в сторону на Волгу:

– Педер сухтэ!

– Этот, батько, с немчинами бежать ладил на корабле «Орел» царевом. Мы того «Орла» сожгли… Немчины кое в паузках, кое в лодках уплыли Карабузаном в море, а этот на берегу сел и плачет…

– Царевич он, сын гилянского хана! Судьба его висеть там на крюку, где Алексеев. Гей, повесить перса!

Молодого перса раздели догола, пинками подвели к виселице и, воткнув крюк в ребра, подтянули на ту же вышину, как и подьячего.

– Еще, батько, персицкой купчина, должно!

Стрельцы и казаки вытолкнули перед атаманом человека в бархатном голубом халате, шитом золотыми арабскими буквами, в голубой чалме с пером.

– Его я знаю, – засмеялся Разин и, подняв чашу с вином, сказал: – За твое здоровье, перской посол!

– Кушаи-и…

– Ты бился в пытошной башне, против нас сидел со своими слугами?.. И надо бы за то тебя повесить!

– Иншалла! Атаман, если так хочет Бог…

– Бог ничего не хочет, а вот хочу ли я? То иное. Я не хочу тебе худа. Соколы! Тут где-то его сабля?

Чикмаз достал с крыльца саблю посла с золотой рукоятью в ножнах, по серебру украшенных финифтью:

– Хороша сабля! Да коли Степан Тимофеевич велит – вот, бери, кизылбаш.

Посол взял саблю.

– Поезжай ты в Персию к шаху, скажи ему: «Атаман меня отпустил, ты же отпусти пленных казаков». Я знаю, они там у вас горе мычут!

Посол принял саблю, поклонился. Сказал персу-толмачу, который стоял сзади:

– Спроси у атамана мои пожитки!

Толмач перевел слова, атаман ответил послу, не глядя на толмача:

– Пожитки твои, посол, казаками разделены по рукам. Я не волен брать у своих то, что они взяли с бою. Поезжай так! Жизнь дороже рухледи.

Посол еще раз поклонился и ушел.

– Гей, стрельцы! Теперь подавайте мне воеводино отродье – сынов князя Прозоровского.

Голубые и розовые кафтаны стрельцов затеснились к крыльцу часовни, сверкая бердышами.

– Ени, батько, у митрополита кроются.

– Подите на двор к митрополиту, приказую ему дать парней!

Стрельцы ушли. Спустя час старший Прозоровский смело вошел к атаману. Был воевода в голубой измятой чуге, с гладко расчесанными длинными волосами, без шапки.

– Куда делся твой меньшой брат?

– Мой брат идет с монахами.

– Добро! Теперь скажи мне, княжеское отродье, где твоего батьки казна скрыта?

– Казну ведал подьячий Алексеев!

– Теперь не ведает – гляди!

Юноша Прозоровский обернулся к виселице – подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за веревку; на крюке, впившемся в ребро, застыли густые сгустки крови.

– Видишь?

– Чего мне видеть? Знаю!

– Знаешь, так говори: где казна твоего отца?

– У моего отца казны не было, рухледь батюшкину твои воры есаулы всю расхитили – повезли в Ямгурчеев! Чего ищешь у нас, когда оно, добро, у тебя?

– Ты княжеский сын?

– Ведомо тебе – пошто спрос?

– Мой род бояра выводят до корени, я ж вывесть умыслил род боярской до земли – эх, много еще вас! Гораздо вы расплодились, едино как черные тараканы в теплой избе. Гей, повесьте княжеское семя за ноги на стене городовой!

Встал Чикмаз:

– Я, батько, эти дела смыслю, дай княжича вздерну.

Чикмаз шагнул, обнял юношу и, закрывая его голову большой сивой бородой, сказал:

– Пойдем, вьюнош, кинь чугу, легше висеть, а чресла повяжи ремнем туже: не так кровь к голове хлынет.

– Делай, палач, да молчи!

– Ого, вон ты какой!..

Монахи привели младшего княжича в слезах, а чтоб не плакал, стрельцы дали ему медовый пряник. Русый мальчик, в шелковом синем кафтанчике, в сапогах сафьянных красных, испуганно таращил глаза на хмельных есаулов, страшных казаков с пиками, саблями и не замечал Разина. Взглянул на него, когда атаман сказал:

– А ну и этого! За работой Чикмаза вслед.

Мальчика к стене повели монахи. Палач с веревкой шел сзади.

– Кличьте попов! Пущай все здесь станут!

Попов собирали из всех церковных домов, а который не шел, тащили за волосы, пиная в зад и спину.

– Батько зовет!

Попы толпились перед часовней. Разин встал, упер левую руку в бок, спросил:

– Все ли вы, попы?

– Все тут, отец!

– Гей, батьки, нынче венчать заставлю вон тех боярских лиходельниц с моими казаками. Кто же из вас заупрямится венчать без времени да разрешения церковных властей, того упрямца в мешок с камнями и в Волгу! Она, матка, попа примет, едино как и убиенного казака. Слышали?

– Чуем, атаман!

– Подите к старым боярыням здесь, у церкви: кои негодны в жен – заберите их на Девий монастырь, отведите и дожидайтесь зова к венцу… Вы же, казаки и братцы стрельцы, киньте жребий: какая из молодых боярынь альбо боярышень кому придется – тот ту бери, к себе веди!

– Ай да батько!

– Спасибо, Степан Тимофеевич!

– О жонках много скучны!

Разин, слыша слезное лепетание оставшихся у церковной стены молодых боярынь, крикнул:

– Эй, жонки боярские, голосите свадебное, то ближе к делу! – Спросил есаулов: – Что ж я боя часов не слышу?

– Батько, – сказал есаул Мишка Черноусенко, – в пору, как сбросил ты с раската воеводу астраханского, сторож часовой в тое время в ужасти бежал за город, и нынче время знать будем лишь по часам солнечным, кои на другой башне…

– И то добро!

У собора спорили стрельцы с казаками, по жребию уводя боярынь и боярышень из кремля. Уходившие кричали хвастливо:

– Седни мы разговеемся!

Есаулы с атаманом продолжали пирушку на крыльце. В часовне жидко зазвонили ко всенощной, молельщики собрались кругом часовни, но внутрь идти не смели. Разин заметил, сказал:

– Эй, есаулы, тащи бочонки в сторону крыльца – пустим скотов на траву.

Бочонки с крыльца часовни убрали, молельщики наполнили часовню. Пришел поп и начал службу… Послышался топот лошади; в кремль через Пречистенские ворота въехал на белой хромой лошади запыленный человек в синем жупане.

– Кто-то наш поспешает к пирушке?

– Кто такой?

– Лазунка, батько, с Москвы, то-то порасскажет.

– Ну, други, радость мне! Откройте собор, тащите хмельное к алтарю – там буду пить, а попов оттуда гоните.

Лазунка слез с лошади, подошел к атаману:

– Здорово-ко, батько Степан!

– Здорово, дружок! Дай поцолую.

– Избился я весь в дороге! Грязи на мне в толщу – ну и путина, черт ее.

– Ах ты сокол мой! Каков есть – ладно.

Разин обнял Лазунку, они расцеловались.

– Куда ба мне коня сбыть? Хорош конь попал, да, вишь, и тот с ног сбился – путь неперсносной.

– Стрельцы, приберите коня, напойте и подкормите!

– Справим, батько.

Коня увели. Бочонки с водой, медом и брагой перетаскали в собор. Разин с Лазункой под руку пошли вслед хмельному. Обернулся к стрельцам атаман, крикнул:

– К собору, где буду пить, караул чтоб стал! Кому надо молиться, тот молись в часовне; а городским у Вознесенских ворот молитва: у Сдвиженья да в Спасском, а то в кремле, кой хочет, бьет поклоны Богослову. В соборе будут пить с Лазункой. Да вот младшего Прозоровского снимите со стены, дайте матери в память того, что любой мой есаул из царского пекла жив оборотил… Со старшим завтра порешу!