Текст книги "Человек сидящий"

Улыбка

Автозаков на задворках вокзала в Екатеринбурге не видно, пока не подойдешь в упор – оттуда бьют фары, – и движешься вслепую, это просто, ты инстинктивно уклоняешься от собачьего лая по сторонам и уходишь от криков вертухаев сзади. Мрачное место эти вокзальные задворки для списанных людей. Позади несколько бессонных ночей, «столыпин» с закрашенными окнами, теснота, туалет три раза в сутки и столько же раз кипяток. Люди ждут пересыльных тюрем, чтобы лечь. Стоять уже сложно.

Нас, троих с Кировского направления, заводят в автозак первыми, я сажусь на скамью и прислоняюсь спиной к стене, сил нет совсем.

– Шалом, православные. – От голоса я открываю глаза и вижу высокого парня лет тридцати с широченной улыбкой, за ним поднимается еще десяток – это к нам подселяют московский этап.

Глаза у парня искренне добрые, внутри боль, конечно. Боль тут у всех, но он так улыбается, что я неожиданно улыбаюсь в ответ и здороваюсь.

Нас привозят в ИК-2. Это центр города, и впритык к зоне стоят дома, где живут люди.

До утра нас оформляют, всем занимаются местные козлы[16]16
  Козлы – заключенные, по собственному желанию и открыто сотрудничающие с администрацией исправительного учреждения.


[Закрыть], сотрудникам лень, да и козлам лень, этап оказался большой и кусачий, несколько оперов, опытные люди, ничего не возьмешь с таких, отнимать – шум, а это не надо никому. Поэтому все продолжается очень долго. Нас просто держат в боксах, воспитывают.

– Михаил, – тянет мне руку тот парень с улыбкой. Улыбка никуда не делась.

Жму и улыбаюсь в ответ. Он оказался бывшим налоговым инспектором, срок – четыре года девять месяцев. Рассказывает, за что сел: помогал людям оформлять правильно документы для получения налоговых вычетов и возвратов. Нехорошо это, чиновник должен мешать.

– А я спрашиваю у судьи, – говорит Миша, – вот вы меня судите за то, что я помог фирме оформить возврат переплаченного налога из бюджета, заключение подписал, а фирму-то саму привлекли? А деньги вернули в бюджет? А судья мне: «Это неважно, у вас ущерб больше миллиарда». А я удивляюсь, как же неважно, если меня засудят за возврат из бюджета денег фирме, которую даже не привлекают и иска к ней нет? Короче, разозлил судью.

Ну как не разозлить такими вопросами?..

Утром нас запускают в камеру.

Ненадолго засыпаю и просыпаюсь от хохота Михаила, он рассказывает свою историю нескольким арестантам, присевшим у стола и разлившим кипяток по кружкам.

– Ну, у меня-то все нормально уже было, должность и все дела, а тут на тебе – тепленькая пошла, – смеется Миша. – Жил не тужил, пришли фээсбэшники и повязали. Срок, говорят, до десяти. А я им говорю: да ладно? Они мне, так тебя сейчас генерал допросит. Какой генерал, удивляюсь, ведите. И вправду, генерал СКР, молодой, сам Никандров, на столе «Верту» и два айфона. Как начал меня жизни учить, а я на телефоны смотрю. Он увидел и давай на меня орать, что я коррупционер. А я на телефоны смотрю и улыбаюсь. Не получился допрос. Закрыли меня в Лефортово.

В Лефортове никто из нас не сидел, всем интересно.

– Слушай. А правда там ковры в коридорах лежат? – спрашивает Серега, тоже москвич, бывший опер.

– Да, и вертухаи здороваются, – отвечает Миша, он будто даже горд немного, рассказывая о Лефортове. – Но поначалу трудно было к коврам привыкать. Не слышно же, что идут к хате. Ты только на толчок присел, а тут глазок раз – и открылся, и на тебя девочка-вертухай смотрит.

Люди удивляются, как это – через глазок унитаз видно? Миша объясняет, что унитазы в Лефортове – конические раковины на виду и ничем не огороженные, прямо перед дверью, а камера – восемь квадратов на двоих.

– Но ничего, потом привык, – снова смеется Михаил.

– Стал шаги слышать? – спрашивает Сергей.

– Нет, внимание обращать перестал, – говорит Миша. – Ты на унитазе сидишь, вертухай на тебя в глазок смотрит, все же делом заняты. Работа у него такая, смотреть, как я оправляюсь.

Я начинаю смеяться.

– Ты чего? – Миша смотрит на меня с интересом.

– Ты представляешь, – говорю я ему, – выходит такой вертухай на пенсию по выслуге в сорок лет, мужик здоровый или женщина, работать еще и работать, приходит по объявлению, у него спрашивают: «А что вы умеете?» – а он им: «Могу посмотреть, как вы какаете».

Все хохочут.

Миша читает. Подолгу. Говорит, что раньше не читал совсем, а вот теперь оторваться не может, жалеет, что много упустил. С собой у него том Гюго, он воспринимает написанное с детской непосредственностью, сопереживает героям, волнуется и возмущается злодействам.

Злодейство ждет и его, один из козлов просит у него книгу на ночь и пропадает. Козел знает, что нас увозят на следующий день, и он спокоен, больше он нас не увидит. Миша переживает, не хочет верить, что сидельцы могут воровать друг у друга.

– Так это ж суки, они без понятий, – объясняет ему Сергей.

Успокоится Миша через день, когда мы будем жестоко осмотрены и обысканы в карантине ИК-13 в Тагиле и у нас отнимут все книги вообще.

Из карантина мы с Мишей попадаем в нарядку.

Это закрытое и официально несуществующее место, где два десятка зэков контролируют труд тысячи таких же. Разнарядка выхода на работу, штатное расписание, учет и контроль нахождения на производстве, ведение электронных баз, прием и отправка этапов. Люди там нужны образованные, со знанием компьютерной грамоты. Лучше, чтобы у них были деньги, офисные расходы высоки.

Но главное – эти люди должны уметь молчать. Зэков в колонии две тысячи, официально работают двести, но это для проверяющих. Фактически работающих в пять раз больше. Они работают на хозяина. Это рабы. И их работу надо организовывать.

Нарядчикам дают привилегии, они могут мыться не один, а два раза в неделю. Им можно ходить по зоне с личными пропусками. Им можно носить вольную обувь и шить персональные робы по размеру. Им помогают с характеристиками и УДО.

Но мы, осмотревшись, через несколько недель решаем уйти. Это слишком даже для зоны, мы не хотим быть погонщиками. Нам грозит ШИЗО, такое не приветствуется.

Старший дневальный нарядки – молодой зэк, бывший омский полицейский, который для потехи избил пьяного бомжа и сел на три года, – с мерзким взглядом и грязно кричит на нас. От него никто не уходил, и он сгноит нас, так он говорит.

Я закипаю и хочу выбить ему зубы, а Миша улыбается.

– Действуй, – говорит он ему, – болтаешь очень много.

И уходит. Ухожу и я.

– Не пропадем, дружище. – Улыбка у Миши остается и в этот непростой момент.

Не пропали. Арестантская жизнь не смогла отнять у Миши улыбку.

Я рад этому.

Неудавшийся блатной

На воле Виктор находился в тени своего старшего брата. Тот был джигит. Семья большая, кавказская, младшему сложно проявить себя.

Когда брат взял его «на дело» – очередной угон тольяттинской поделки («Ничего, растем, брат, скоро крузаки перебивать будем»), Виктор впервые почувствовал себя счастливым. Он готовился стать серьезным человеком. Накануне долго чистил старенький ПМ, вставлял в обойму и вынимал, рассматривая зачем-то на свет имевшиеся в наличии патроны, восемь штук. Больше пока не было, да и эти брат выдал в приливе щедрости вместе с надоевшим «макаровым». Говорить ему об этом элементе боевой готовности Виктор не стал, поостерегся, тот мог запросто лишить шанса проявить себя. Промысел подобный в тех местах обычен, отработан до мелочей и стрельбы в штатном режиме операции не предусматривает.

Все шло, как запланировали. Планов было два – один у Викторова брата, второй у оперов, что ждали его с нукерами в засаде у присмотренной «Приоры». Сработал второй. Когда брата начали вязать, Виктор, сидевший за рулем в ожидании, достал пистолет, передернул затвор, вышел и прицельно с двадцати метров, как долго представлял себе, положил обойму в набегавших врагов.

Шесть выстрелов оказались исключительно удачными и ушли в никуда, но две пули попали цель – аккурат в лобовое стекло мирно стоявшего «Гелендвагена». Этот «Гелендваген» еще год назад был застрахованной московской игрушкой, потом стал предметом кражи, а затем, переместившись южнее по стране, объектом мужской гордости.

Час назад на нем приехал домой прокурор района.

Виктор продолжил битву в рукопашном варианте, был жестко избит и долго отлеживался в тюремной больнице.

Пистолет, выстрелы и битва Виктора впечатлили следователя и прокурора. Материально это выразилось в том, что вместо банального угона в деле появилась организованная группа, разбой и применение насилия в отношении представителей власти. К чести сказать, прокурор благородно отказался заявлять о повреждении его имущества – «Гелендвагена», который вовсе и не его, это все слухи.

Суд прошел быстро, отмерили всем по семь общего и выше. Виктор гордо не признал вину и готовился к сроку, впереди была блатная карьера, однозначно. Единственное, что его смущало, – это то, что брат при первой встрече в суде в клетке, прямо при конвоирах выдал ему шикарную затрещину мастера спорта по вольной борьбе, от которой неделю болел затылок, предупредил, что это аванс, а остальное выдаст в зоне.

Как не поверить, оснований для сомнений не было.

Но не случилось. Вдруг выяснилось, что Виктор не может ехать на общую зону, ибо служил срочную во внутренних войсках. Когда это обнаружилось, его перевели в камеру к бывшим сотрудникам. Это был страшный удар. Карьера блатного рухнула, не начавшись. Уважаемые статьи в приговоре стали ни к чему – он сам неожиданно стал ментом.

Кривая этапа месяц вела его транзитными хатами в Тагил. В пути он успокоился, привык жить в новом статусе, смотрел и слушал, вдали от брата проснулась природная хватка и хитрость. Увидел, как живут бээсники при бабках, и твердо вознамерился заиметь деньги и жить так же. План был ясен, и, когда его через неделю пребывания в зоне пригласили опера, он спокойно ответил согласием на сверхсекретный, но всем известный вопрос, не пребывая в сомнениях ни минуты – все им было решено загодя.

На каждой зоне есть «должности» для зэков, он стремился к цели и очень скоро стал тем, кем хотел, – завхозом отряда, по сути ему вверили в бытовое управление сотню человек.

Теперь он с наслаждением устанавливает запреты, мелкие, но очень неудобные, вроде графика пищевой комнаты, – ему нравится ощущение власти. Обзавелся прикентовкой[17]17
  Прикентовка – окружение. От слова «кенты» (друзья, товарищи).


[Закрыть], приятно, когда рядом ходят верные друзья, которые, правда, раньше были верными друзьями кого-то свергнутого, но это неважно.

Друзья делают черную работу – убеждают роптавших, но хотят есть, они все бедолаги и передач не получают. Он тоже был из таких, но признаться в этом нельзя, а ближний круг требует пищи каждый день. Подобные варяги – существа исключительного обоняния и легко сбегают от ярла на запах съестного за соседним столом, забыв о вечных клятвах.

Виктор понимает это и знает, что делать. Люди в отряде разные, но самые лучшие – новые люди. Они пряники, зона их пугает, они готовы с благодарностью звонить домой и шепотом просить жен и матерей перевести денег очень хорошему человеку на карточку, чтобы тут «все было нормально».

Говорящие «нет» тоже бывают, и живут они потом спокойно, какой смысл наказывать строптивца и создавать шум, если новые пряники идут потоком. Главное правило – не создавать шум и не привлекать внимания – Виктор усвоил накрепко.

Люди любят мифы о зонах, все знают, что там человека сначала жестоко убивают и, чтобы убили не насмерть, семья должна залезть в долги и отдать последнее неизвестно кому.

Виктор стал этим неизвестно кем, что дало ему бюджет с одной статьей расходов – передачи.

Он растолстел, стал вальяжен, уверился в исключительности. Мысль о том, что вся его подноготная и антология успеха в рабочем режиме, как тысячи других антологий марионеточных «активистов» по всей стране, наблюдается операми, ему не приходит. Не трогают его лишь потому, что он может собирать деньги и держать людей в страхе.

На него жалуются, бывает и такое, люди, заплатившие требуемое, часто становятся ненужными, про обещания, данные им, забывают, и они пытаются искать правду.

Иногда в зону приходит прокурор и вызывает Виктора.

Но жалобы от зэка в зоне редко что-то значат.

Важнее людям при погонах другое: Виктор эффективен как сборщик.

А ему важно, что он сыт. Раз уж блатная жизнь не сложилась.

Помывочный день

Раздевалка сразу при входе. Места там немного, двадцати уже тесно, но там редко бывает меньше пятидесяти.

Зимой, когда кто-то выходит оттуда на улицу от горячих после душа тел, от мокрого тумана к сигарете, пусть на морозе, но такой сладкой для только что вымытого человека, вслед шипят: «Дверь закрывай!»

Человек возвращается: «Парни, не обессудьте», – притворяет дверь и закуривает сигарету, а следом уже идет следующий, который тоже забудет закрыть дверь и на него тоже будут шипеть.

Пряники заходят последними, им робко, а все места уже заняты. Слева при входе в уголочке есть свободная скамья, они часто направляются к ней, но их окрикивают: «Не приземляйся туда!»

Это место отделенных и опущенных, садиться на ту скамью нельзя. Сидельцы предупредят, но один раз, а потом будет спрос, потому слушать надо всегда.

Людям нужно мыться не реже одного раза в неделю. Значит, чаще людям мыться не надо. Если людям не надо мыться чаще чем раз в неделю, мытье нужно внести в недельный распорядок дня осужденного. Если зэк моется в неположенное время, он нарушает распорядок дня. Нарушение осужденным распорядка дня наказывается дисциплинарным взысканием.

Нерушимая логика лагеря.

Зэки строят и ремонтируют бараки, это происходит за их счет, они могут поставить одну или две душевые кабины в умывальной комнате, и иногда это разрешают, но пользоваться ими можно только тайком: кабинки для проверяющих.

– Вот, смотрите, у нас все оборудовано для принятия душа осужденными.

Проверяющие довольны. Это вообще редкость – недовольные проверяющие в зоне. Но ФСИН ориентируется не на них, частность не рождает правил, а бороться с ними система научилась.

Мыться можно только в банно-прачечном комбинате. Раз в неделю.

Люди приходят с работы в барак, смотрят на душевую кабину и, кряхтя, пытаются обтираться мокрыми полотенцами у раковин. Душ – раз в неделю. Если повезет, то в цеху урывками после работы.

Это и летом, когда робу из дешевой синтетики снимать строго запрещено, нельзя даже расстегивать верхнюю пуговицу, и зимой, когда зэк целыми днями «ловит снег на лопату» – чистит от снега территорию зоны.

Суббота. Время помывки нашего отряда с 11:00 до 12:00, люди ждут, все в сборе – без малого сто человек. Вещи на стирку собраны в пакеты. Там же нехитрые банные – шампунь, мыло, бритва, кусачки для ногтей. Ножниц здесь нет.

Людей много и условились идти в две смены – по полчаса, места не только в раздевалке, но и в самой душевой мало. Там тесно.

Первая часть стоит у ворот локального участка барака в 10:55, выстроились. Сегодня на пульте дежурной части Максуд, так его все называют между собой, а ему в радость поиздеваться над арестантом, но мытье – долгожданное, и рисковать им не хочет никто. Потому люди стоят ровно. И молчат. Не улыбаются. Знают, что он смотрит в камеру. Он не любит, когда зэк улыбается, только поэтому может не выпустить из локалки. Дневальный нажимает кнопку вызова дежурной части на калитке. Звонит долго. Там сбрасывают. Максуду что-то не нравится. Дневальный продолжает звонить. В 11:04 тот отвечает.

– Куда?

– На помывку согласно распорядку, гражданин начальник.

– Стойте, рано. – И не открывает дверь.

Это их юмор. Сейчас он сидит за пультом дежурной части и искренне смеется. Ему весело. Ему смешно оттого, что люди сейчас стоят на улице, а бесценные минуты, которые можно провести под душем, утекают, а потом он зэков пустит, они начнут движение шагом – бежать нельзя, но ноги их будут нести, и в конце они все равно почти бегут. Потом они потолкаются в раздевалке, потом поматерятся в душевой – леек не хватает, а надо и помыться, и постирать вещи.

Конечно, успеют не все, ведь на душ останется не больше пятнадцати минут, кто-то будет домываться наспех и тихо материться, ведь надо еще одеться, а вторая смена уже ждет у ворот локального участка, а на пульте этот Максуд.

И над второй сменой он тоже поиздевается, но к ним он еще придет ровно в двенадцать, посмотреть, не остался ли в раздевалке кто отстающий и одевающийся, ведь находиться там после 12:00 – нарушение распорядка.

Потом люди ищут место в сушилке – это комната барака в десять квадратных метров, с натянутыми под потолком шпагатами. Надо высушить постиранное, а нигде больше сушить вещи нельзя. Там есть тепловая пушка, как бы есть. Ее иметь нельзя, но без нее белье не сохнет вообще. Стены, потолок сушилки и само белье за ночь чернеет от грибка.

Но если инспектор отдела безопасности – безопасник, такой как Максуд, – захочет «повоспитывать» отряд, он заберет эту пушку. И тогда больше всех не повезет тем, кто постирал свои робы и сейчас ходит в сменке, которая часто одна на несколько человек: она старая, не по размеру и носить ее долго невозможно. Роба не высохнет за ночь, и придется надевать мокрую. На зэке роба высыхает примерно за полдня, это проверено. Если работа не под дождем.

Первое время после зоны, когда человек может стоять под душем сколько хочет, он все равно торопится. И если кто-то трогает дверь ванной снаружи, он ускоряется, ведь сейчас заорут: «На выход!»

Не орут. Но он все равно быстро заканчивает.

Ёжик

– Ёжик, ёжик, ни головы, ни ножек, – проговорил начальник колонии, хозяин, а его замы молчали.

Обстановка в кабинете была мрачная, потому что хозяин злился, на улице вечерело, в декабре в этих местах темнеет рано, а электричества в штабе уже четверо суток не было. Еще его не было в клубе, школе, на всей промке, но по странным для непосвященных обстоятельствам в столовой свет горел и все работало.

Отключилось электричество, а значит, не было воды (ибо насосы) и не работала канализация (ибо вода) в половине бараков и медсанчасти. А вот ШИЗО не обесточилось, авария его не коснулась.

Там в ШИЗО третьи сутки находился Ёжик, арестант по фамилии Еженко. Накануне он приходил на прием к начальнику, сказал нечто, за что на следующий день заехал в ШИЗО, но через час после приема Ёжика у начальника электричество вырубилось.

Теперь Еженко сидел при свете и ел баланду, которую готовили в столовой, где свет тоже был. А те, кто его посадил в ШИЗО, сидели в темноте и думали, как избежать надвигавшейся на зону канализационной катастрофы. Зэки в бараках, где не было света, тоже Ёжика вспоминали недобро, о чем он в силу легкости нрава не думал.

Как-то получилось, что никто о нем ничего не знал, кроме разве что того, что статьи у него были тяжелые и срок большой, под десятку.

Умные люди еще на централе просветили его, что в зоне живут хорошо зэки с настоящими профессиями. Столяры, сварщики, музыканты, электрики. А он был электриком. По призванию. С разрядом. О чем радостно сообщил еще на карантине и в связи с чем был незамедлительно обласкан. Старая большая зона, с несколькими уцелевшими производствами, со сляпанными кое-как бараками и с едва дышащей электросетью стала раем для Ёжика. Он оказался нужен всем. Маленький, юркий и вечно улыбающийся, он носился по зоне несколько лет, не зная отказов и пользуясь мелкими подпольными запретными радостями, на которые начальству приходилось закрывать глаза.

Конкурентов ему не нашлось. И в силу его электрического таланта, и потому, что он убирал их безжалостно.

Как-то незаметно для всех, но трепетно для Ёжика у него подошел срок для УДО. Через пару дней после того, как он намекнул об этом курирующему оперу, Ёжик впервые оказался в ШИЗО. Причина проста: он был слишком ценным специалистом. Такие нужны в зоне.

Это в корне меняло дело. С ШИЗО в багаже УДО не светит. Ёжик притих и стал готовиться. Год он был вежлив, пунктуален и аккуратен, набирал поощрения и ждал снятия взыскания.

Дождавшись, он снова поговорил с опером. В этот раз он намекнул, что подготовит себе замену и хочет подать на УДО, но только сажать в ШИЗО в этот раз его нельзя, потому как зона останется без света. Эти рассуждения оказались слишком сложны для оппонентов, Ёжику снова придумали акт за нарушение режима, но за полчаса до комиссии, где его должны были определить в ШИЗО, случилась авария и в нескольких бараках отключилось электричество. Ёжика все равно посадили, не сдавать же назад, после чего собрали всех имевшихся в наличии электриков, но задачу не решили. Пригласили бригаду с воли – ну куда им против опытного зэка, не нашли, где беда.

На следующий день оперативный отдел родил план. Ёжика выпустили, обещали больше не сажать, но попросили ремонта. Через полчаса свет горел, а гения определили обратно в ШИЗО.

Гений не простил. За годы он вжился в провода зоны, только он знал, что и где нужно припаять, чтобы работало. И что сделать, чтобы не работало.

Поняв, что сидеть ему теперь до звонка, режим он стал шатать открыто. Спал, когда хотел, дерзил, шатался по зоне и улыбался. Когда его били – отключался швейный цех накануне сдачи крупного заказа, угрожали – останавливалась пилорама. В ШИЗО сажать тоже пытались, но тут Ёжик увеличивал масштабы и отключал бараки оптом.

Противостояние продолжалось. Ёжика подвергали санкциям, но он отточил мастерство асимметричных ответов и не прощал.

– Ну чё, думайте, – проговорил хозяин в сгущавшейся в кабинете тьме, – придется запускать.

Запускать – это про недавно возникшую просьбу вконец вставшего с колен арестанта Еженко.

Электричество – штука требовательная, электрику много чего надо, и покупал Ёжик это много чего в городском магазине. Схема была отработанной: ему дали контакт проверенного торговца, Ёжик звонил, переводил деньги, собранные с зэков, торговец привозил требуемое в колонию.

У торговца оказался чудесный женский голос, и Ёжик не устоял. С голосом они стали разговаривать обо всем, выяснилось, что она разведена, одинока, а спустя пару недель оказалась готова прийти к нему на длительное свидание, то есть на целых трое суток, и обсудить вопросы устройства судеб.

Одна загвоздка – нужно разрешение начальника, за которым он и ходил. Получив отказ, Ёжик помылся, побрился, приготовил вещички и реализовал очередную диверсию.

На следующий день после совещания у хозяина Ёжика утром вывели из ШИЗО и привели в барак с комнатами для длительных свиданий. По пути он за пятнадцать минут устранил электрический катарсис. Как – никто не понял. Гений.

За возлюбленной съездил курирующий Ёжика опер на личном авто.

Она оказалась милой дамой, три дня пекла пирожки, электрик был счастлив и покорён, дама говорила, что тоже, и обещала ждать.

Возможно, и ждала, тут не проверить.

Со светом в зоне стало после этого получше, это – факт. Но УДО Ёжику все равно не светит. Слишком ценный кадр.