Текст книги "Человек сидящий"

Ремонт кровли

Сумму на ремонт крыши барака надо было собрать немалую – больше миллиона рублей. Задачу перед завхозом второго отряда администрация поставила в апреле. Шел май.

Лето в Тагиле короткое, а барак – обычная коробка из собранных руками советских зэков пеноблоков – крышу имел плоскую. Она протекала, и от этого на стенах кубриков росли черные грибы.

Нужно было сделать крышу покатую. То есть соорудить ее заново, но говорить об этом было не нужно.

Завхоз, невысокий и коренастый осетин Солтан из-под Владикавказа, тридцати лет, из которых пять последних сидел, такой суммы не имел, но знал, как добыть. Все это знают в зоне.

Опера обещали помочь и направлять в отряд пряников из московских этапов. Правильных пряников, экономических.

Стройматериал пугал своей ценой, и Солтан возненавидел его продавцов, но звонил, узнавал цены и старательно записывал.

Этапов в ту пору было много, в стране шла либерализация уголовного законодательства. Опера держали обещание и исправно направляли ему мошенников и взяточников, которые подвергались нехитрым процедурам убеждения в необходимости «помочь на общее». Бюджет проекта «Кровля» был сверстан за месяц.

Материал обещали привезти к первому июня, в конце мая разрешили начать работу.

В ожидании материала «для проведения подготовительных работ» на крышу загнали зэков из строительной бригады, которые сняли старую кровлю, оставив голые перекрытия.

Как водится, доставку материала задержали на две недели, потом приезжала проверка, которая пробыла день, но ждали ее две недели и в эти недели работать не разрешали.

Заключенные не имеют права заниматься строительными работами, проверяющие бы увидели и расстроились, а у них должно быть хорошее настроение.

Потом бригаду перебросили ремонтировать кабинет начальника колонии.

Так прошел июнь, который был ясный и жаркий.

И половина июля, когда моросили дожди и с потолка капала вода.

Потом бригада освободилась и была брошена на крышу барака. Проработали зэки-строители два дня, и грянули дожди. Работать на крыше оказалось невозможно.

Проливные дожди шли месяц. Ночи стали холодными. Вода текла с потолка непрерывно. По ночам люди по очереди спали, пытаясь спастись от холода и влаги, натягивая на себя все.

Не спали тоже по очереди, и неспавшие меняли ведра под ручьями воды. Несколько раз за ночь в барак заходили безопасники, и тогда все прикидывались спящими – не спать и носить по ночам воду правила внутреннего распорядка не позволяли.

Утром люди шли на работу.

На беду, параллельно Солтан затеял ремонт туалета и умывальной комнаты. Ему казалось, что денег хватит на все. До дождей он успел силами отрядных безработных снести одну стену и полностью удалить всю сантехнику. Дожди, заливавшие барак сквозь отсутствующую кровлю, остановили и этот ремонт.

Мыть руки и бриться, справлять нужду – все приходилось делать в соседнем бараке, куда прорезали в металлических щитах, что разделяли две локалки, проем.

Вереница физиологически нуждающихся из барака в барак была круглосуточной. Когда в комнате чуть выше нуля, с потолка льется холодная вода, а ночью нужно несколько раз встать и поменять ведра под ее ручьями, мужчины нервничают и ходят в туалет чаще.

Безопасники проклинали Солтана за массовые межлокальные ночные перемещения арестантов, но сделать ничего не могли, ПВР не запрещает справлять нужду ночью столько раз, сколько требуется.

От свалившихся на него несчастий Солтан незаметно для себя куда-то спустил деньги, собранные на ремонт. Уверенность в постоянном доходе сработала зло. Взяточников и мошенников стали направлять в другие отряды, по подсчетам оперов Солтану на ремонт денег хватало.

К нему стали отправлять бедолаг, с которых взять было нечего, и тех, с кого взять было невозможно, – знавших жизнь мужиков, смотревших на завхоза без испуга и уверенно отвечавших отказом.

Противостоять этому Солтан не мог. Внешнее инвестирование иссякло, резервные фонды были безвозвратно израсходованы.

Ближнее окружение – прикентовка, без которой джигиту никак нельзя, стало испытывать голод, тоску по салу и проявлять беспокойство. Последние деньги ушли на поддержание их духа дотациями в виде передач.

Дожди завершились. Дни стояли светлые, но бригада быстро использовала все, что имелось из стройматериалов, и встала. Продолжать стройку у Солтана денег не было. Дни он коротал в своей каптерке, но они подло тянулись, и каждая секунда грозила крахом.

Как-то в конце августа начальник колонии, проходя мимо барака, повернул в его сторону живот и что-то шепнул заму по оперативной работе.

Через полчаса Солтана низвергли. На комиссии, где решали вопрос о его помещении в ШИЗО, он допустил главную ошибку – заявил о своих заслугах в сборе денег для ремонта и собственно о ремонте. Эта ложь была незамедлительно и решительно опровергнута, было неопровержимо доказано, что никогда никто денег с арестантов не собирал, ремонт осуществляется за бюджетный счет, а Солтан заработал СУС – строгие условия содержания, в отдельном помещении для двух десятков таких же отработанных и выброшенных, с маленьким прогулочным двориком с глухим забором.

В отряд назначили нового завхоза и направили нескольких свежих, имевших экономический потенциал пряников. Ремонт завершили в сентябре. Пуск туалета был праздником.

В октябре начальник отряда изъял сметы и нехитрые зэковские расчеты. Во-первых, зэки крышу не строили и денег не собирали, это все неправда. Во-вторых, нужно было отчитаться за расходование бюджетных средств на ремонт кровли.

А для этого надо хотя бы приблизительно знать, что и для чего было закуплено.

Серебро

Каждый, приезжавший в зону, вызывал у Серебра волнение. Он должен был знать о новичках все и не успокаивался, пока, как он думал, не узнавал. Ошибался он часто, привязывался, старался оберегать, суетился и много обещал. Получалось, конечно, мало, да что там, ничего не получалось, но люди были благодарны, зла он не творил, что уже бесценно для пряника.

Пряник – это первоход, это и генерал, и срочник-погранец, и миллионер, и бедолага, прошлый статус для вновь прибывшего значения не имеет, на карантине он никто. Все его хотят хотя бы надкусить. Сожрать при случае – дело тоже святое, никто не удивится и не посочувствует, жизнь такая: сохранить бы то малое, что есть своего.

Как звали Серебро, мало кто знал, разве что ненадолго оставалась его фамилия в памяти тех, с кем он был в одном отряде, но менял он отряды часто, ибо создавал брожение, что не приветствуется. Люди знали только, что что-то с серебром связано в фамилии, и еще знали, что он идейный.

Идея у него была глобальная, возникла внезапно, когда приехавший очередным этапом бывший судья, а ныне мелкий мошенник выдал ему за чаем информацию, что еще не так давно, в 2000 году, объявили большую амнистию и освобождали даже за мошенничество в особо крупном. А это было важно – он как раз за то и отбывал, и срок ему выписали щедро, извивался на следствии и в суде, не прошло это непрощенным – восемь с половиной общего как итог.

На воле он был сахалинским вокзальным ментом и по совместительству «черным риелтором», хотя не любил, когда его так называли.

– Ну послушай, зачем этому алкашу трехкомнатная квартира? Он бухать хотел. Я ему дал денег и комнату в бараке. Денег ему до смерти на бухло хватило бы, мы с ним вместе считали, – шептал он очередному прянику. – Это он меня обманул, взял бабло и заяву накатал.

Подход был нестандартный, но интегрировался в картину мира Серебра прочно.

Виновным он себя не считал, а со временем окреп в уверенности, что он сам и есть потерпевший. Кассация этого не поняла, и надежда оставалась только на царя.

– Понимаешь, – объяснял он в марте 2015-го свою идею, благодаря за сигарету, очередному слушателю, – Путин не дурак. Он же видит, что народ недоволен. Тут вот семьдесят лет Победе. Точно амнистия будет, вот без дураков говорю, чую я. Мне только информации не хватает, я бы все толком тебе рассказал.

За информацией он и бегал к каждому из прибывших. Анализировал.

За решеткой он провел уже к тому моменту пять лет, из них почти четыре – в самом лагере, до того сидел в СИЗО. Первый год был сытый, а потом запасы оскудели, и перешел он на баланду. Очень похудел, баланда вообще стройнит, что при его немалом росте придало нескладности. Рассказы его приобрели пронзительность, особо полюбил он живописать, как ходил к теще ужинать, и что ел, и как пил, и чем закусывал, а живот у него был такой, что теща подавала ему специальный стульчик, чтобы он мог поставить ногу и наклониться, когда завязывал шнурки.

Отощав, он решил податься в СДП – секцию дисциплины и порядка, была такая группа из арестантов. С питанием там было попроще, но функционал сомнительный – нагонять страху на лагерь. Практически без ограничений. Там надо было лютовать, а лютовать он не умел, хоть и грозил убедительно. Другие умели и всю секцию ненавидели слепой ненавистью. Недолго он там пробыл, однажды люди не вынесли, и все наличные эсдэпэшники были отловлены и призваны к ответу. Серебро упал на лестнице комендатуры, понял, что надо немедленно вставать, тут же упал еще раз и понял, что вставать нельзя ни в коем случае. Катился он три этажа, шесть маршей. Так и написал в объяснении, упал и катился, остановиться не мог. Зубов стало поменьше, отлежался в размышлениях, а тут и СДП разогнали, новый начальник пошел другими путями. Лестницу Серебру иногда припоминали, как без этого, – молчал в ответ.

Приноровился он быть дневальным в отряде, отвести-привести зэка на работу или по каким иным потребам, так и остался.

Надежда его на амнистию была безапелляционна. К апрелю вокруг стали кружить неофиты, включая старых сидельцев с тяжкими и особо тяжкими статьями. Идея превратилась в веру и заражала массы. Кружок разрастался и стал обществом.

Народ в лагере меткий на определения, и общество незамедлительно получило название «Ж. О. П. А.» – Желающие Освободиться По Амнистии.

Источники информации тщательно фильтровались. Негодные отсеивались. Ценились Администрация президента, Госдума и Генпрокуратура.

– Вчера на отряд пацанчик заехал, говорит, у него брат водителем в Госдуме у депутата, – сеял туман Серебро перед вечерней перекличкой. – Так тот говорит, сто процентов уже законопроект подали.

– Говорят, во ФСИН уже прислали указание, кого первым освобождать, а то, прикинь, указ вышел, а нас тут пятьсот человек в один день выпускать надо, – убеждал он за завтраком апологетов.

«Ж. О. П. А.» овладела массами. Критиков уничтожали взглядами и меткими репликами, критики стали опасаться и примолкли.

Высказывания пересидков из Госдумы, где они рассуждают о необходимости амнистии, уполномоченного по правам человека зэки начали заучивать наизусть и пересказывать. Они были очень убедительны тогда – и Жириновский, и Зюганов, и даже Миронов. Страшно популярным стал Крашенинников (ну это чувак вообще уважаемый из Госдумы) – цитаты из него разлетались и уничтожали сомневающихся.

Закончилось все одномоментно. Вечерние новости и очередная фейковая амнистия сразили.

«Ж. О. П. А.» распалась.

Все сразу же стали критиками и гневно отрицали свою причастность к лживой конфессии.

– Вот как они, – недоумевал Серебро по поводу депутатской ветрености, – они что, за базар вообще не отвечают? Зачем они свои законы вносили, если потом сразу за путинский проголосовали все?

Этот вопрос он успел бросить в массы несколько раз за вечер, а наутро ему где надо намекнули, что не надо бы разжигать, и он замолчал. Молчал он, пока кто-то не привез в лагерь статью, в которой рассказывалось про законопроект об исчислении наказаний, знаменитый «день за полтора».

– С 2008 года лежит, братан, два чтения прошло, ну точно, значит, скоро примут, – так рождал Серебро новую веру, – Путин же не дурак. Сейчас ему доложат, как народ недоволен после амнистии, – и все, примут.

Вера помогала ему, да и парням вокруг было веселее.

Прошло два года. Серебро дома. Вышел условно-досрочно, в это никто не верил, кроме него.

И это – его чудо. Чем-то заслужил.

Женщины

В СИЗО, в комнатах для коротких свиданий, я смотрю на лица за стеклом. Это женщины, почти всегда женщины. Молодые и совсем юные, матери и бабушки – женщины защищают мужчин и мальчиков.

Там, где нужно стоять в очередях на передачи и свидания, почти нет мужчин. Они боятся этих туманностей, где бродят уже не совсем люди, боятся, что зайдут в такую, а она их не выпустит, их перестанут замечать и они перестанут жить.

Это же так важно мужчинам – жить и знать, что тебя замечают, что ты такой, как все, и можешь громко смеяться.

СИЗО стоят в городах, и это – анти-ватиканы, государства-инферно, которые ты не видишь, пока дракон не уносит туда очередную жертву – того, кто дорог тебе.

И когда это происходит, мужчины уходят пить и плакать на кухни, а женщины идут искать адвокатов и собирать передачи.

Неважно, что было за день до прилета дракона – и что будет днем после возвращения похищенного, – женщина идет защищать. Требовать, угрожать, молить.

Она защищает того, кто дорог, – и того, кто уже нет. Того, кого любит, – и того, с кем она уже не «мы».

Потом женщины ждут, когда закончится этап, он всегда бывает после СИЗО, как ни надейся, чудеса бывают, но этап ждет всегда. Этап – это наказание, которое придумано специально для женщин, которые ждут. В это время нельзя знать, что с человеком происходит, везут его тайно, и случается всякое.

Потом карантин в зоне и первое длительное свидание, на которое снова очереди и снова сумки.

Потом мужчины привыкают к зоне, а женщины продолжают их защищать.

Мальчишка двадцати лет получает передачу и звонит матери.

Он кричит на нее, ему не нравится, что сало в передаче не того вида, что он просил. Он такое не любит.

Она робко оправдывается.

Я знаю, кто он, мы говорили, когда он пришел в отряд. Обычный наркоман, не отрицает, что сидит за свое, в семье он один ребенок, отца уже нет. Мать работает медсестрой и где-то еще подрабатывает, кем – он не знает, ему это неважно, он же страдает, он в неволе. Ему нужно хорошо питаться.

– Кто ты в семье? – спрашиваю я у него.

Задумывается. Вопрос слишком прост, чтобы на него просто ответить.

– Сын. – Он думает, что это решение.

– Иди ешь, сынок, – говорю я ему, – мама много работала, чтобы ты вкусно поел, порадуй ее.

Он почему-то пугается и снова набирает матери, пытается сказать ей что-то хорошее. Плохо получается, но это все равно хорошо.

Завтра он снова будет кричать на нее.

Она будет занимать деньги, приезжать к нему на длительные свидания и печь ватрушки как он любит, с хрустящими корочками. Она прощает все. Она одинока, и он у нее один.

Мужчина, ему сорок пять, он успешно работал в адвокатуре, у него двое детей, его жена не ездит к нему на свидания. Он не получает передач. Жена ходила к нему в СИЗО и возилась с адвокатами. Ездила бы и сюда, но деньги утекают, их почти нет уже, она пытается работать. Он все просчитал и знает, когда подаст ходатайство об УДО. До этого он ест баланду, когда она съедобна, пишет жалобы сидельцам, те несут ему сахар, чай и сигареты, а это – валюта, потому он скудно, но обеспечен. Когда он говорит с женой, он меняется, это на несколько минут – не подтянутый и резкий арестант с острыми глазами, это – муж и отец, он любит ее и мягок с детьми. Она любит его, и прощать ей уже нечего, все сгорело в эти злые годы.

Все разные, и женщины защищают разных. Тюрьма ретуширует мелкое и акцентирует главное. Никто не становится другим, но каждый проявляется.

Люди сидят в изоляторах и едут этапами, а потом учатся ждать и ждут, тянут свои годы. Мужчин и мальчиков вычеркивают из жизни и забрасывают в черные дыры, они есть в каждом городе – дыры, которые не видишь, хотя смотришь на них. Не видишь, если они еще не засосали часть тебя.

Мужчины становятся никому не нужны, но около этих черных дыр всегда есть их женщины, которые входят в сумрак, хотя им страшно и до зарплаты еще целая неделя, а последние деньги ушли на три блока сигарет, которые она не курит, их выкурит централ.

Почти у всех сумки, но даже у тех, чьи руки свободны, плечи тоже опущены, на них тяжкий груз, нести который вечность. Они узнают друг друга, если даже незнакомы, у всех на лицах тень – так бывает, когда ты долго живешь бедой близкого человека.

И эти годы – лотерея, никто не знает, что будет потом. Успешный в прошлом адвокат выйдет и станет жить с любовницей, которую жена случайно обнаружила и простила, еще пока шло следствие, и вот теперь она снова появилась; а мальчишка-наркоман найдет работу, женится, мама его станет бабушкой, и внук ее тоже полюбит ватрушки с хрустящей корочкой. Адвокату не будет стыдно, он умный и занятой, и снова станет успешным, а такие все могут себе объяснить. А мальчик станет вспоминать, как кричал на маму из тюрьмы, и чувствовать боль.

А может, все будет наоборот.

Чирей

У Сани Кима появился чирей. Этой бедой в зоне никого не удивишь: витаминов нет, баланда истощает, кормиться передачами накладно.

Вырос чирей на бедре, изнутри, беспокоил и мешал ходить, он болел и набухал, а хотелось, чтобы перестал расти и исчез. Но нарыв становился больше, синел, и Саня, который работал в мебельном цехе, отлучался в туалет чаще обычного, проведать свою болячку и поуговаривать пропасть.

Специалистом он, молодой парень, был знатным и опытным: мог просчитать и расчертить шкаф, комод или тумбочку, так что потом получались именно шкаф, комод или тумбочка.

Ценный специалист – это, конечно, хорошо, есть скощухи – поблажки в режиме, такого не закроют в ШИЗО за то, что вынес из столовой пайку хлеба, чтобы съесть перед сном. Но есть нюансы: хороший мебельщик, как и хороший автомеханик, работает по двенадцать часов в сутки, и плакать по этому поводу ему никто не даст.

Через неделю роста и всяческих примочек чирей стал полноценным карбункулом. Йод и прочие спиртосодержащие препараты в зоне под запретом. Средства для борьбы с напастью отсутствовали, но на работу ходить следовало, заменить Саню было некем.

Он лишился сна, почти перестал сгибать правую ногу, в его узких глазах поселилось страдание.

– Я думал, ты щуриться не умеешь, – говорил ему его друг и коллега по мебельному цеху Денис. Грань между шуткой и жестокой шуткой в зоне неуловима.

– Умею, корейцы все умеют, – шипел Саня.

Денис любил арестантские байки и лайфхаки. Он знал, как можно вывести чирей. Точнее, слышал. Но это было неважно: догадываться – почти знать, он хотел вылечить друга, и еще ему было очень интересно проверить.

Суть метода заключалась в том, что больное место надо было расковырять, потом поставить на него бутылку с узким горлышком, а затем сильно и резко ударить ладонью по донышку. Со слов Дениса, все содержимое чирья выскакивало – именно выскакивало – в бутылку.

Сане нравилось, что выскакивало, но смущало отсутствие экспериментального подтверждения. Арестанты с этой напастью ходили в медчасть, да и то когда спасу уже не было, ибо тамошние врачи по авторитету примерно равны Денису с его бутылкой, только к ним надо стоять в долгой очереди.

Да медчасть могла и не взяться за лечение в столь запущенном случае, этапировали бы в больницу ИК-2 в Екатеринбурге, но о ней такие ужасы рассказывали побывавшие там сидельцы, что Денис, несомненно, выходил в приоритет.

Однажды вечером после проверки, когда отряд умывается и укладывается, в кубрике Сани раздался крик. Это не был крик страдальца, которому наконец вырвали больной зуб, и он кричит от боли и от радости одновременно. Нет. Это был крик Прометея, которому орел рвал и рвал печень, и конца этой муке не видно.

Прометеем был Саня, а орлом – Денис.

Саня, красный и потный, в слезах, сидел на кровати, расставив ноги. На коленях около него стоял Денис, тоже красный и потный, без слез, но сосредоточенный, как всегда на работе в своем мебельном цеху, когда он просверливал особо ответственные отверстия на самых важных деталях.

– Ну, братан, выдыхай, – говорил он Сане и бил, снова и снова, по донышку бутылки из-под кетчупа, горлышко которой окружало место Саниной боли. – Наверное, горлышко широковато, – сказал он задумчиво, приостановив операцию.

Вокруг толпились арестанты. Было жутко – бутылка в крови, Саня вопит – и весело: вот дураки же, да и вообще ведь совсем не грустно, когда болит у другого.

– Давай еще три раза, точно выйдет, – неуверенно сказал Денис.

– Давай четыре, чтобы точно помер, – среагировал Серебро, опытный зэк, что обитал на соседней шконке и видел всякое.

Успели два раза. Безуспешно.

Разогнал всех завхоз.

Чирей остался на месте. Саня лег и хрипло задышал. Он был благодарен завхозу.

Неудавшееся оперативное вмешательство происходило без какой-либо дезинфекции, где ж ее взять. Возможно, из-за этого, а может быть, от изначальной порочности методики к утру у Сани поднялась температура и бедро его покрылось красной сыпью.

– Грибницу пустил, – сказал Серебро.

Саня сломался и попросился в медчасть.

Его не повезли на этап, а положили в палате медчасти, удалили карбункул и прокололи антибиотиками. Это было невероятное счастье, а за что ему такое выпало, знать никому не следовало.

Саня, умный мебельщик, пошел сразу к старшему санитару медчасти, который был тоже зэк, но при теплом месте и мог поговорить с врачами. Торг вышел коротким и деловым; коротким, потому что Саня не мог долго беседовать, ему было больно, а деловым – потому что санитар тоже был умным и хотел сэкономить на мебели для своей каморки.

И сэкономил. Санитар договорился и устроил Сане лечение, а тот потом тоже сэкономил на материалах и сделал для него прекрасный комод, обувную тумбу, четыре табуретки и небольшой шкаф.

Денис ему помогал, сверлил отверстия в самых ответственных местах, собирал мебель, носил ее и устанавливал в санитаровом кубрике.

Прошло время, все забылось, но, когда Денис хотел пошутить над Саней, он находил бутылку из-под кетчупа и ставил вечером у его кровати. Саня смотрел на него и глазами ел его печень.

Потом они смеялись, ложились спать и утром снова шли на работу.