Текст книги "Как стать никем. Апокалипсис по-питерски"

Глава 8. Друг, закатай вату

Три года жизни в коммунальной квартире на Английском проспекте стали для меня входным билетом, можно даже сказать, ключом в Санкт-Петербург. Город трёх революций и одной «Авроры», стоящей на мёртвом приколе. На всякий пожарный случай.

Квартира была населена замечательными людьми. Это были незамутнённые кристаллы питерского общажного рая, эссенция бытия и гиганты духа. Они были искренни в своих поступках, понятны в своих желаниях. Там не наблюдалось хамов и хабалок, не было зажравшегося быдла и марамоев: просто опустившиеся на дно люди, которые обрели свободу.

Они могли быть честными забияками, негодяями, маньяками, смешными неказистыми алкоголиками, добряками и неудачливыми ворами. Среди них обретались архитектор, художник, очень крупный ранее бизнесмен, имевший в альбоме фото с сильными мира сего.

Но рассказать я хочу о деде. Имя его я не помню, да и не называл его никто по имени. Пусть будет просто – Дед.

Появился он на второй год моей жизни в Питере. Как он нам потом сообщил – вышел из тюрьмы. За нечто очень страшное на нары он сел совсем молодым, а вышел в пятьдесят лет. Что натворил – Дед никому никогда не рассказывал.

Занял пустующую комнату и сразу взял под патронаж общий туалет. Выглядел новый жилец соответственно: ноги колесом, как будто с раннего детства ездил на бегемоте; при передвижении он пользовался двумя костылями, которыми ловко орудовал в разборках с соседями.

Нос у Деда был сломан несколько раз и представлял собой загогулину в форме латинской буквы S.

Эдакий росчерк от левой брови к правому углу рта. Гарри Поттер со своим шрамом может отсосать, не разгибаясь.

– Засранцы, уёбища, дегенераты! – так начиналось каждое наше утро.

Дед вставал в шесть часов и, гремя костылями, отмывал заблёванный и засранный за прошлый день толчок. Мы всё слышали, так как жили напротив сортира.

Закончив утренние дела, Дед ковылял в синагогу. Та стояла на соседней улице, её присутствие сильно отражалось на жизни Адмиралтейского района. Помимо того, что в ней подкармливали тянувшихся к иудаизму гоев, сюда ордами съезжались ортодоксы со всего города. Антисемитизма это не вызывало, но и обострения любви к маленькому, но гордому народу – тоже.

– Простите, у вас случайно не найдётся сигар-р-реткой р-растр-реллиться? – характерно картавя, спросил у меня как-то на улице молоденький еврей, наряженный соответственно традициям в чёрный костюм и украшенный пейсами.

Я молча протянул ему пачку. Семит быстро засунул сигарету за ухо. Схватил ещё две.

– Ой, спасибо, спасибо! А вы таки случайно не в синагогу собр-рались?

Пришлось счесть это хамством, дюже глумливое выражение лица было у ортодокса. Бить не бил, врать не буду, но подошвой слегка чиркнул по полужопию шустро убегающего юноши.

Но это так, зарисовка, непосредственно к Деду она отношения не имеет.

Вернувшись из синагоги, Дед нам долго рассказывал о преимуществах еврейства:

– Адам был евреем, значит, все мы евреи. Где твой хлеб, там твой дом.

Так он считал, и мы его за это не били. Мы уважали седины, чью бы голову они ни украшали, такой вот парадокс. Но хитрый Дед не оставил и православия, ради бонусной хавки он посещал все храмы, расположенные в округе.

Дед много лет не видел, не щупал и не имел женщин. Часам к шести вечера он наряжался в старый пиджак, рассовывал по карманам два или три пузыря «Снежинки» и отправлялся на Московский вокзал. Иногда возвращался поздним вечером с уловом в виде грязной и вонючей вокзальной бичихи.

Но вы не думайте, что он пал так низко, нет.

Я не знаю, что он делал с профурами в своей комнате, и знать не хочу, но перед визитом в его комнатушку дама должна была пройти процесс посвящения, который состоял из двух стадий. Для начала Дед, не раздевая, купал свою избранницу в полной ванне холодной воды, а затем погружал в некий своеобразный микс православия и иудаизма. Делалось это на «кресле просветления», так мы его называли. Оно стояло в коридоре напротив двери в мою комнату.

Бомжиха пинком усаживалась в кресло, и Дед вопрошал:

– Веруешь ли ты в Христа нашего Иисуса?

– Ты чего, совсем охуел?! – гнусила испуганная алкашиха.

– Не так надо отвечать, грешница! – терпеливо ответствовал Дед и бил её костылём по печени. – Ещё раз спрашиваю, веришь ли ты в Творца нашего, будешь ли ты соблюдать законы кашрута?

– В-верю… б-буду… – начинала испуганно бормотать она.

Не стану вас обманывать, костылём в печень мне не доставалось, но вообще туда иногда били. Клянусь: это очень больно.

– А я вот не верю тебе! Врёшь! – суровел наш Станиславский и хрячил профуру костылём по роже. Ну или куда попадёт. – Ещё раз спрашиваю, веруешь ты…

– Верю, верю! Не ебашь меня!

В этот момент бомжиха понимала, что за ней пришёл апостол и зовёт к воротам рая.

– Не юли перед лицом Господа! – торжественно произносил Дед и охаживал бомжиху костылём ещё раз. Но помягче.

С братской любовью и чисто иудейским расчётом.

К концу своего посвящения профуры в актёрском мастерстве начинали на голову превосходить признанных мхатовских марамоек. Убедить Деда в своей искренней вере и любви к Господу было очень и очень не просто… Иногда требовалось до десятка ударов волшебным костылём, прежде чем падшая женщина начинала пылать неистовой любовью ко Всевышнему. Но всё получалось. После этого двухступенчатого посвящения бомжиха становилась кошерной и начинала подходить для Дедовых любовных утех.

Но однажды у Деда случился прокол.

Процесс посвящения с самого начала пошёл не по тем рельсам; дама отчаянно не хотела мыться. Дед привычно набрал ванну холодной воды и засыпал туда «пемолюкс», но упаковать в чугунину здоровую бомжиху у него, даже вооружённого костылями, не очень-то получалось. Стерва кусалась, царапалась, крушила в ванной мебель и звала на помощь милицию, МЧС и войска ООН.

Надо заметить, что дело происходило глубокой ночью, её истошные крики разбудили меня.

Я встал и открыл дверь, намереваясь приструнить старого развратника, однако в этот момент профура дала Деду с пыра по яйцам и почесала из ванной по холодку. Не особо различая при этом разъедаемыми «пемолюксом» глазами, куда её, собственно, несёт в этот полночный час.

Разумеется, она решила, что дверь открылась ради её спасения. Я и слова не успел сказать, как мимо меня в комнату промчалось мокрое, растрёпанное и воющее существо и юркнуло под кровать спящего Коляна, товарища по общажному несчастью, делившего со мной в те годы тяготы коммунальной жизни.

– Э-э-э! Да чё за хуйня? – возмутился я. – А ну, давай пиздуй отсюда!

Бомжиха из-под кровати завыла ещё громче, уподобляясь болотной птице в приступе ужаса перед ночными хищниками. От этого инфернального звука проснулся Колян.

Он как-то сразу понял, что под кроватью кто-то есть. Немудрено, учитывая мерное биение бичихи головой снизу. Камрад испуганно подскочил и, опасаясь спустить ноги на пол, глазами обосравшейся мыши уставился на меня. Пытаясь не ржать со всего этого заповедника, я развёл руками. Мол, делать нечего, придётся выковыривать.

В комнату приковылял корчащийся от боли Дед.

– Дед, а Дед, что тут за концерт? – возмущённо спросил я. Колян помалкивал, пытаясь спросонья понять, на каком он свете.

– Дед – на хуй надет! Лёха, помоги мне её достать. Страсть она мою разбудила.

Бля-я… Любовь нечаянно нагрянет.

– Японский городовой! – вздохнул я.

Отобрав у Деда костыль, начал тыкать им в орущую дьяволом из преисподней бомжиху. Она внезапно поняла, что мы все – члены одной секты некрофилов-старообрядцев, и внезапно выскочила на четвереньках из-под кровати. Не меняя позы, отчаянно воя, она, как в фильмах про экзорцизм, на четырёх конечностях вынеслась из комнаты и, с пробуксовками на поворотах, скрылась в конце коридора. Такая вот «Формула-1» местного разлива, со звуком и спецэффектами.

Я вытолкал Деда и лёг спать, наступила долгожданная тишина. Только в конце коридора раздавалось мерное гудение Деда. Он «Снежинкой» пытался выманить бомжиху из кладовки. Не знаю, как это у него получилось, но где-то через час мадам снова оказалась в ванной.

– Ты меня хочешь вымыть, а потом изнасиловать! – орала она, кидаясь в Деда нашими зубными щётками. Наивная, она не знала ещё про «кресло просветления»…

Тут проснулся Димон, временно гостевавший у нас. Предыдущий акт марлезонского балета со сменой реквизита его не разбудил, а теперь вот пробрало. Димон включился в Дедову игру: надел форму охранника, в которой подрабатывал ночь через ночь, и пошёл разбираться в ванную.

– Лейтенант милиции Сидоренко! До нас дошёл слух, что несознательные граждане не подчиняются федеральной программе по мытью асоциальных элементов?!

– Вы меня помоете и изнасилуете! – уже неуверенно, нервно поглядывая на человека в форме, промямлила профура.

– Ты себя в зеркале видела, тварь?! – обиделся Димон. – Живо мыться! Коза, бля…

Бутафорский мент с Дедом взяли обмякшую бомжиху под мышки и окунули в ванну. Процесс инициации пошёл как по маслу. Для принятия веры ей хватило всего пяти костылей, а вот будь на её месте… хм, ну хотя бы Ксения Собчак со своим актёрским мастерством – погибла бы на хуй!

В этот раз для Деда всё прошло хорошо. Но сколько бы верёвочке ни виться, всё равно кончик да отыщется. Не брешут народные пословицы.

Однажды, когда мы вчетвером сидели на кухне и готовили поздний ужин, Дед пришёл домой в компании прилично выглядящей женщины, девочки лет десяти и некоего седого субъекта в наколках, представившегося королём бомжей Московского вокзала. Я точно сейчас не помню его «должность». То ли король бомжей, то ли принц воров. Может, кардинал попрошаек. В принципе, не важно. Видно было, что он себя сильно уважал, да и дальнейшие действия персонажа заставили нас проникнуться к нему тем же чувством.

Король пожал всем руку и сказал:

– Эта женщина с девочкой остались брошенными у меня на вокзале. У них нет ни денег, ни дома, ни родных, ни документов (шёл две тысячи первый год, и таких историй было полно, они и сейчас имеют место быть). Мне с них нечего взять. Вы и сами на них посмотрите: какие из них попрошайки? А прогнать жалко. Этот хрыч, – он ткнул в Деда, – сказал, что может их приютить. Я людям не доверяю, пришёл проверить. Вы не обращайте на меня внимания, я на кухне посижу.

Мы обозначили королю диско и предводителю команчей, что доверить Деду приличных людей – вовсе не лучшая идея. Но он решил проверить всё сам.

Достали ещё тарелки, накормили мать с дочкой. Король вежливо отказался. После ужина Дед с новообретённой семьёй ушли устраиваться в комнату, а мы с герцогом остались на кухне. Ему почему-то было весело с молодыми раздолбаями, устал, видимо, от своих попрошаек. Он показывал нам фокусы с картами, монетами, часами, рассказывал разную смешную дичь. На вокзале и честный человек не соскучится, а уж для него изнанка была полна историй. Такие люди вообще интересны, поэтому ночь случилась познавательная.

– Ребята, идите спать, – наконец сказал он. – Я тут… один подежурю.

Мы с Коляном откланялись, ушли в свою комнату и заснули.

Подъём был в десять утра. Быстро оделись, вышли в коридор и направились к выходу, но… Дверь в Дедову комнату была открыта. Сам он лежал на спине с открытым ртом. Его раздутое лицо и пол были в крови, к щеке прилипли выбитые зубы.

Картина маслом. Женщины с ребёнком в комнате не было. Я подошёл к Деду, толкнул ногой, проверяя – живой вообще или уже не особо. Тот застонал.

– Дед, а Дед, кто ж это тебя так отпиздил?

– Дру-уг…

– Какой, на хер, друг?

– Дру-уг, заката-ай вату! – простонал Дед. – Сходите в аптеку, ребятки. Падыхаю…

– Какую, блядь, вату? Тебе башку отбили?

– Эта… с зоны это… Сходите в аптечку.

Ну да, тут делать нечего, надо идти. Кухня располагалась напротив выхода из квартиры, там и сидел король. Он же принц и всё такое. Увидев нас, поднялся и сказал:

– Привет, ребята. Хоть вы наконец проснулись… Не поднимайте кипиш, это я его отпиздил. Сижу на кухне, тишина, думки ночные думаю, вдруг ребёнок заорал. Я туда ломанулся, а эта тварь вырубила мать и пристаёт к девочке. Он-то думал, что я ушёл, уёбок. Ну и… А они у меня на вокзале будут в безопасности, я пристрою. Вас вот дождался, чтобы предупредить. Вы там это, без мусоров, согласны?

Вот тут мы и поняли, за что мог сидеть Дед.

В аптеку – ясен хрен – мы не пошли и дальше общаться с Дедом брезговали. Словно даже от разговора с таким говном можно испачкаться. Да так оно и есть на самом деле.

Он и сам поутих, только бренчал вёдрами по утру в туалете и шепеляво ругался:

– Засранцы, уёбища, дегенераты…

Съехал я с этой квартиры осенью две тысячи третьего. Последний раз она мне аукнулась ещё через четыре года, когда я на Сенной встретил бывшего бизнесмена, а ныне нечистого на руку колдыря Мишу. На нём была моя, пропавшая много раньше, куртка.

О Деде я его не расспрашивал, нашлось о чём потолковать и так.

Глава 9. Питерское

Питер впитал меня, как раскалённый песок Сахары каплю влаги. Секунда – и я растворён в особой атмосфере города, я очарован магическим полумраком питерских колодцев, волшебных и опасных в белую ночь. Мы с друзьями гуляли по набережной от Дворцовой площади до Новой Голландии, бродили по улице Декабристов от Мариинского театра до Английского проспекта, шастали по периметру сахарного Никольского собора. Тут же, на просторах бывшего болота, вокруг задумчивого памятника Глинке, раскинулась консерватория имени Н. А. Римского-Корсакова, рядом вздыбилась психбольница и изогнулся над водной гладью Поцелуев мост.

Время выпускных, белые ночи, июнь. На проспекты и линии Северной столицы выхлынывают когорты дипломированных специалистов разного качества и сферы применения праздновать свои синие, а у кого и красные дипломы.

Выпускники консерватории щедрой, но одновременно талантливой рукой великого композитора раскиданы по старинным улочкам и поют. А как поют выпускники консерватории? Очень хорошо поют, мягко выражаясь.

Шёл я выпимши по Декабристов, а в нескольких шагах от меня, по направлению к психбольнице на Пряжке, двигал цельный выпускной и пьяный хор. И бесплатно пел многоголосье. И как только хор замолчал, отзвучало эхо по стенам доходных домов, я не сдюжил с эмоциями и козлиным тенорком воспарил над атмосферой:

– Ой, то не вечер, то не ве-е-ечер!

– Ой, мне малым-мало спалось! – подхватил хор пьяных выпускников. И полилась песнь казачья. И светило солнышко незаходящее. И душа пела, гуляла по закоулкам городским, светлым пенным утоляя жажду, наполняясь любовью к городу каменному – Петра творенью.

Маховик махровой графомании (о! как сказал-то!) был запущен в этот временной отрезок моей жизни, оправдывая детские мечты о писательстве и предначертании высших сил. Классики беспокойно ёрзали в склепах, а я писал первый и, к счастью, последний акт пьесы «Питерское», такой же ненужной миру, как и сами персонажи:

«Санкт-Петербург. Ночь – знойная и белая, как горячка. Даже самые одиозные бойцы алкогольного фронта обрели тяжёлое забвение в своих конурах. Угол Английского проспекта и улицы Декабристов. Старое здание напротив дома Блока, где восемьдесят лет назад „умер от смерти“ голодающий поэт-символист, в честь которого потом назовут ресторан.

Тёмная комната – узкая, но глубокая. Высокий, украшенный лепниной потолок. Патрон с лампой накаливания, паутина. Скудная старая мебель. Кресло-качалка со сломанным подлокотником. Заляпанные обои с узорами из цветов. Большое прямоугольное окно с облупившейся краской на раме, выходящее в тесный двор. Питерский колодец. В комнату льётся уютный свет из дома напротив. К окну приставлен большой стол. На столе бардак – печатная машинка, остатки ужина, консервная банка с окурками, пустые бутылки (фуфырики, фанфурики, мерзавчики… кому как нравится).

У стены штабелями уложены коробки с книгами, промежутки между коробками тоже заполнены книгами, чтобы выровнять слои кладки. Книги все одинаковые – стало быть, из нераспроданного тиража. Чьи-то ненужные мысли. Раньше тут жил писатель. На коробки брошен матрас, настелено тряпьё. На тряпье спит такой же ненужный алкоголик Миха. Взъерошенный, худой и тревожный. Чёрные жёсткие волосы, усы, щетина, лицо в шрамах, сломанный нос, смуглая цыганская кожа. Ещё пять лет назад – большой бизнесмен, занимающийся оптовым импортом дорогих тачек, имеющий в архиве фотографии с Собчаком и другими шишками и буграми северной столицы. Но сам Миха шишкой не вышел. Изменила Михе любимая жена. Колоссом он был на глиняных ногах – обрушился, остался нищ и гол.

По пьяни, а в другом состоянии его никто и не видел, Миха орёт, что у него под окнами пять „мерсов“ припарковано, что можно устроить гонку, если кто не ссыт. Посему окружающие Миху называют ласково – Гонщик на пиздюлях.

– Миха, на пиздюлях сегодня поедешь? Вон, Олег для тебя палку уже нашёл – покрепче да подлиннее.

– Я братву позову, они Олега накуканят, как сказочного петушка, на его, сукэнэх, палочку. Ща в „мерс“ сяду и поеду за братвой! Не веришь? Вон, под окном у меня, пять „мерсов“ стоит!

А вечером в коммуналку возвращается пьяный и уставший, бывший архитектор, а теперь подсобный рабочий на стройке, алкоголик Олег. Олег дежурно катает Миху на пиздюлях. За что? За то, что Миха – „подлое чмо, пиздун и уёбище“. Так Миха и существует изо дня в день. Но сейчас алкоголик сладко спит, а точнее – телепортируется в новый, неотличимый от других день, где есть фуфырики, „мерсы“, архитектор Олег, гонки на пиздюлях и тараканы.

Тараканы сидят у изголовья книжной кровати. Такие огромные, что размером аж с человека, да и с человеческими лицами, умудрёнными алкоголем и несчастьями, вспухшими и светлыми, как светла полярная ночь. Тараканы поют под гитару вальсовую колыбельную на пронзительный и грустный бардовский мотив.

 
Куплет.
Пусть снится тебе вобла
И пива реки, раки.
Хорошая квартира,
Кровать где есть
И нож.
Как ты добудешь даму
В свирепой, честной драке.
Как ты её обнимешь
И Бродского прочтёшь.
 
 
Припев.
Тик-так, тик-так,
Будильник – враг.
Стучится в дверь
Сосед-мудак.
А тебе просто так
Пусть приснится коньяк
„Александр Бержерак“.
 
 
Куплет.
Свободный неформал ты —
Работы нет, прописки.
За комнату не платишь
И пьёшь за чей-то
Счёт.
 
 
А может, уже хватит
Мешать спирт и ириски?
Устройся на работу —
Ведь рядом есть
Завод.
 
 
Припев.
Тик-так, тик-так,
Мясо собак.
Поём, орём и
Ни дня без драк.
Пусть придёт к тебе
Вдохновение, дурак, и
Сирано де Бержерак.
 

Во время второго куплета в окне появляется тёмный силуэт, который медленно пробирается по карнизу к центру окна. Тёмный силуэт – это друг спящего, алкоголик по имени Лёха. В отличие от Михи, Лёха никогда не был успешным бизнесменом. Зато Лёха очень успешно бухал с седьмого класса школы. По характеру общителен, в меру агрессивен. Много и вдохновенно врёт. Впрочем, только красоты ради, не для выгоды, обманываться он и сам рад.

Удостоверившись, что попал в нужное окно, Лёха дубасит по раме, создавая жуткий шум, дребезг и звон.

– Мифа, фука, где мой фотоаппар-р-рят?!

У алкоголика Лёхи мало зубов, он жутко шепелявит, гнусит и, вдобавок ко всем имеющимся речевым напастям, безудержно грассирует.

Тараканы бросают гитару и разбегаются кто куда.

Миха спит.

Лёха настойчиво стучит:

– Мифа, откр-р-рывай, фука. Ты что, пр-р-ропил его?

Миша поднимает голову, оглядывается.

Лёха плющит лицо к стеклу. Стучит:

– Мифа, фука, гад! Отдай мой фотоаппар-р-рят!

Миша, пошатываясь, идёт к окну, открывает. Спрашивает испуганно, на выдохе:

– Ты кто?

Лёха:

– Сир-рано де Бер-ржер-рак!

Пробует залезть. Миха узнаёт друга и захлопывает окно перед Лёхиным носом.

Лёха стучит:

– Мифа, ты фто, офуел? Я тебя поймаю, флышишь? Вер-рни фотоаппар-р-рят! Ты его пр-роп-пил, да? А, Мифа-фука?!

Миха ложится спать.

На улице стреляет салют. Слышны пьяные весёлые голоса.

Лёха заворожённо смотрит на небо, униженно втянув голову в плечи. Алкаш со своим потерянным фотоаппаратом выглядит на фоне чужого праздника нелепо. Ну или праздник выглядит нелепо на фоне алкаша.

У Лёхи спадают спортивные штаны, обнажая кривые и тонкие ноги, но он не замечает этого.

– А-а-а! Маньяк! Извращенец! Онанист! – впадает в ненужную истерику какая-то нервная дама.

Лёха пугается и валится с карниза на волнистый питерский асфальт.

Вокруг спящего Михи снова кучкуются тараканы-барды с гитарой, запевая третий куплет:

 
Ты, сволочь, совесть пропил,
Пустил себя по миру,
Но мира в мире нету,
И в мае труден
Труд.
Как будто кто-то где-то
Когда-то что-то понял.
А понял кто-то где-то,
Что щас его
Побьют.
 
 
Припев.
Тик-так, тик-так,
Ты гонщик-слабак.
Отстал, устал,
Кусай свой кулак.
А потом, дурак,
Пей коньяк „Бержерак“,
С Сирано де Бержерак.
 

В комнате одиноко кружится тополиная пушинка, кружится-кружится, да и приземляется на заляпанный стол. Прилипла…»