Текст книги "Как стать никем. Апокалипсис по-питерски"

Глава 21. Переполох в «Занозе»

Прошло пятнадцать лет. Пора встречаться вновь. Отгуляв законный выпускной, мы разъехались кто куда из нашего городка. Ну как разъехались… Большинство рвануло в Питер, как я. Кто-то всё же пригодился на месте, двое погибли в авариях. Один спился и умер, гордый и непонятый, как оно и бывает. Можно подумать, к выжившим мир был приветливее. Всего полтора десятка лет – и у любого класса уже свой некрополь.

Но не будем о грустном.

Когда одноклассники через «ВКонтакте» пригласили початиться, бурно обсудить будущую встречу, я обрадовался. Хотелось разбередить свои чувства, расчесать на предмет ностальгии и прочей сентиментальной чуши. Ведь было, было о чём вспомнить, хотя…

Выпускной класс у нас был на редкость душевным. Девять пацанов и пятнадцать девчат выпустились из одиннадцатого «А». Парней в наш класс взяли силой, как бы страшно это ни звучало, волей завуча, дабы разбавить общество медалисток. На класс «усиленного» образования никто из пацанов, кроме пары ботанов, никак не тянул.

Зато нам было и весело, и вполне мирно.

Даже дюлей никто не огребал. Нет, серьёзно! Когда я нечаянно залепил грязной тряпкой в затылок качку Вадику, списывающему домашнее задание у отличницы Калининой, он лишь нервно вскочил, кинул тряпку в раковину и сел обратно сушить тетрадь.

И это вместо выдачи положенных мне пиздрячек! А я по сравнению с Вадиком был гораздо мельче: рост-то ладно, а вот мускулатурой – да.

А может быть, дело было в Ирке?

Калинина заслуживает отдельного описания. Нисколько не зануда, весёлая и острая на язык, была она обладательницей фигуры любимого мною (и не только) формата – песочные часы. Уверенный третий размер, крутые бёдра, тонкая талия. К этому сверху прилагалось милое личико с карими глазками, светящими изнутри дьявольскими огоньками. Да-а-а… Калинина – та ещё штучка. При этом ощущался в ней и характер: не велась барышня на попытки замутить с нею. Юношеский спермотоксикоз её смешил, да и сохла она по качку Вадику. Но нет в жизни счастья: он, в свою очередь, сходил с ума по Настьке Жамкочан. Такая вот любовная тригонометрия.

Настя – девочка из русско-армянской семьи, обладала утончённой внешностью, белой, почти как у гейши, кожей, которая подчёркивала сочные тёмно-вишнёвые губы. Восток в полный рост. Одалиска при дворе султана.

Вадика понять было нетрудно, но я лично не понимал. Настя, ха! Я мечтал как следует отжубырить Калинину, а он, сука, и бесплатно её не хотел, сливая свой наструганный белок в канализацию с одним только именем на устах. И почему-то не с Иркиным.

Несложно догадаться, что Настя, как и все Насти на свете, ждала принца на белом коне и Вадиком абсолютно не интересовалась. «Такая вот вечная молодость…», лучше и не скажешь.

Все эти школьные любовные перипетии я подробно описываю не просто так. Должна быть понятна логика дальнейших нетривиальных событий, их обострённый временем эротизм пополам с алкогольным угаром.

Мы не выбирали место встречи. Оно само выбрало нас.

Февраль – месяц юбилеев выпускных, поэтому все приличные заведения городка были до отказа забиты престарелыми выпускниками разных сроков выдержки. Нам достался небольшой банкетный зал в отнюдь не ресторане экстра-класса, а – как сказал бы пресыщенный иностранец – low cost забегаловке, официально именуемой «Сосенка». Не трудно догадаться, что «Сосенка» была с ног до головы обита дешевой, но мягкой древесиной, за что в народе была прозвана «Заноза».

Местечко пользовалось дурной славой. Расположение на окраине делало «Занозу» средоточием порока, удобным для посещения обитателями деревянных развалюх поблизости и рабочими местных полукустарных производств. Пролетарии всех стран соединялись, как можно догадаться, на почве любви к этанолу.

Шестеро парней и две девушки собрались на встречу. Ирка с Настей не были подругами. Но Ирка приехала ради Вадика, хотя была замужем, а Настя в свои тридцать два года мужа не имела – принц всё ещё погонял белого коня в неведомых далях, поэтому прибыла просто так. Из женской солидарности, вероятно, я не силён в этом вопросе.

Вечер в «Занозе» набирал обороты.

Сквозь приоткрытую дверь банкетного зала мы наблюдали повседневную жизнь бара, традиционно бурлящую на танцполе под музыку вечного Антонова и ахтунговую, но почему-то незашкварную Верку Сердючку.

«Даже если вам немного за тридцать…», да-да.

Выплясывали мосластые барышни в рабочих комбинезонах, больше напоминающие чудовищ из рекламы «Мишлен». Резиновые, как жертвы обстоятельств. Рядом козликами скакали кавалеры, натянув широкие советские брюки на грудь, так как на хилом теле не было больше места, где они бы могли держаться. Некий здоровяк, звезда танцпола, решил продемонстрировать бой с невидимкой и показать пару приёмов. Невидимка ускользнул, а вот ногой случайной барышне в морду прилетело. Вступился кавалер. Завязалась будничная массовая драка, обыденная до зевоты и скучная, как соитие слонов.

Я решительно взял бутылку водки и подсел к Ирке. В свои тридцать два она была ещё сексуальнее, чем раньше.

– Что, Калинина, – спросил я, – как жизнь замужем? Почему фамилию девичью не поменяла, у мужа «Грантов» была, что ли?

Шутка не блистала изяществом. Но для начала я был доволен собой.

– Нет, Гагач, – холодно ответила Ирка, не сводя глаз с Вадика, который, отбросив свою чопорность, чуть ли не на голове ходил вокруг Насти. – Но ты не сильно ошибся. У мужа фамилия «Приорин».

– Эка ж… – смутился я и торопливо разлил водку. – Ну давай, Калинина, за неразделённую любовь!

Ирка выпила, закусила и с интересом повернулась ко мне:

– А у тебя что, Гагач, любовь появилась? Лебедева или Уткина? Удивляешь…

Тут мой накопленный годами холостяцкий опыт стал подсказывать, как действовать дальше. Вспучился и потёк лавиной, сметая зазевавшихся лыжников и мелкую лесную сволочь.

– Да, Калинина. И не появилась, а была со школы. Жамкочан Настька мне спать не даёт по ночам пятнадцать лет. А вокруг неё Вадик фонит всё время, не подпускает, и она вроде не против его компании.

Ирка понимающе нахмурилась и снова посмотрела на Вадика. Тут Настя как по заказу весело засмеялась от его шутки.

– Тебе тут весело? – ковал я железо, пока горячо. Особенно в штанах.

– Не очень… – отозвалась Ирка.

– Пойдём, место тебе одно покажу… – потащил я одноклассницу за руку в туалет. Быстро, пока она не опомнилась, я завел её в единственный толчок «Занозы», почти затолкнул, и принялся горячо целовать красавицу. Воля рукам тоже была дана полная.

– Что мы делаем? – задыхалась Ирка.

– Мстим! – обозначил я нашу миссию и, повернув её задом к себе, нагнул удобнее, поднимая юбку.

Её великолепная попа в кружевных трусиках под цвет чулочек была лучшим подарком для меня за все эти годы, поэтому я, хоть и насухо, но всё же овладел ею.

Вонзил, не спрашивая. При этом постанывал от дифферента температур тёплой вагины и холодной попы, не скрою. Да и сама Ирка сопела что-то в такт.

Тут в дверь настойчиво постучали, и одновременно кто-то мускулисто прижал мой хуй. Ловушка захлопнулась.

– А-а-а, бля, больно! – дёрнулся я. – Отпустите, кто это?!

– Кто-кто… – зашипела Ирка, – вагинизм!

В этот момент я капитально охуел. Социализм помню, капитализм наблюдаю, а это вот что за неведомая поебень?

– Что-о-о?

– Пиздец нам, Гагач, вот что! Дура я. Дура и замужем… Сейчас нас вытащат и отпиздят, весь город узнает, муж узнает, у-у-у! – завыла Калинина.

– Выходи, с-сука, срать хочу! – В дверь снова начали долбить.

– Иди на хуй, я сам сру! – заорал я. – Ты, Ирочка, можешь расслабиться, а?

– Пизды дам! – проорало существо за дверью и начало дёргать ручку.

Я подхватил охваченную паникой Калинину и развернулся с ней на сто восемьдесят градусов лицом к двери. Как там у Шекспира, единый зверь с двумя спинами? Вот-вот. И зверёк этот был на нервяке.

– Снимай чулки, живо! – приказал я.

– Совсем, что ли?..

– Снимай давай!

Обезумевшая, подвывающая от ужаса Калинина стянула свои чёрные чулки и снова засунула ноги в туфли. Я напялил чулки себе и ей на голову. Глянул в зеркало, охуел повторно. Бонни и Клайд местного разлива, ни дать ни взять! Тарантино от зависти застрелился веником.

Одно было хорошо: если в «Занозе» встретятся старые знакомые, в таком виде опознать нас не смогут. А одноклассники всё равно в банкетном зале.

Им и не видно.

– Помнишь, Калинина, уроки физкультуры? Эстафета «Тачка». Только у нас порно-тачка! – сказал я и подхватил её бедра так, что она была вынуждена упереться руками в пол, выронив из блузки грудь третьего размера.

Как раз вовремя: от мощного рывка дверь распахнулась, явив нашу с Иркой инсталляцию миру, состоящему на тот момент из четвёрки мужиков, собравшихся возле туалета.

Алкаши примирительно подняли руки вверх и расступились. Ещё бы. Я на их месте вообще бы обосрался, не доходя до кассы.

– Пропустите, человеку плохо! – заорал я, подталкивая Ирку вперёд. – Пошла, пошла, родимая!

И Калинина пошла… Высоко задирая ладошки, отчаянно болтая сиськами, она паровозила на руках по «Занозе», как детёныш морской игуаны, несущийся по песчаному пляжу, спасаясь от коварных змей. Я за нею со спущенными штанами семенил пингвиньим шагом, крепко прижимая бёдра Калининой к себе, опасаясь разорвать нашу связь путём нанесения ущерба своему мужскому хозяйству.

Дискавери, блядь, ченнел.

Так мы выбрались на танцпол и почесали на выход. Мне показалось что музыка смолкла при нашем появлении, ибо было слышно, как елозит пряжка моего ремня и бодро шлёпают по грязному полу ладони Ирки. Никто нам не мешал, в «Занозе» происходил массовый сеанс исцеления от пьянства, но я на всякий случай покрикивал: «Это ограбление!», «Осторожно, ведро с краской!», «Всем песдец, товарищи, радиация!» и «Дорогу президентскому кортежу!». Последнее я произнёс уже в дверях.

Выход, две ступеньки вниз, по снегу к такси. Калинина поскользнулась, упала лицом в снег. Я обернулся. Протрезвевшие посетители «Занозы» толпою вывалили на крыльцо и смотрели нам вслед. Радиация, ясен хуй.

– Всем бухло за мой счёт! – проорал я напоследок, не разглядев в толпе одноклассников, и помотал чулком на голове. Никто даже не шелохнулся.

Ирка восстановила равновесие, и мы таки добрались до такси, где, проявляя чудеса эквилибристики, всунулись на заднее сиденье. Побег от ненужной славы удался.

– А… чё?.. – проснулся водитель.

– Шеф, гони, не бойся! – попросил я.

– Да я не боюсь, – обиделся водитель и вырулил на дорогу, – ипотека, микрозаймы, алименты. Я вообще ничего теперь не боюсь.

– Гагач! – глухо позвала меня Ирка.

– Что, Калинина?

– Ты кончил… Вытаскивай.

И на самом деле, пока мы бежали, там всё заработало как надо. Процесс прошёл незаметно, как это бывало со мною по пьяни не раз. И не два, если уж честно.

– Извини, Калинина! Я… Это…

– Не волнуйся! У нас с мужем уже семь лет не получается. И дело не в нём… – Калинина сжалась на заднем сиденье в комочек и заплакала, отходя от пережитого шока.

– Извините, ребята! – вмешался водитель. – Раз вы потрахались, то плюс штука! У меня такая такса…

Через девять месяцев у Приориных-Калининых родилась дочка.

– Надеюсь, не Ладой назвали? – набрал я как-то Ирку.

– Гагач!!!

– Что?

– Иди ты на хуй, Гагач!

– На двадцать лет приедешь?

– Может быть… – сказала Калинина и сбросила вызов.

«То-то принц удивится, то-то принц поразится, что ему придётся снова жениться…»

Глава 22. Минские встречи

Минск-Пассажирский. Бабье лето

«Минск-Пассажирский, Москва – Петушки, архипелаг ГУЛАГ – как много мест и направлений с такими романтичными названиями, – думал я. – Вот бы побывать везде!»

«Увага! Электрычка до Орши пройдзе з другой платформы другога шляху», – объявил диктор, погружая меня в непривычную, но приятную уху языковую среду.

– Это значит – второй путь, вторая платформа, – объяснила Вера, заметив моё изумление.

Я приехал в Беларусь сватать невесту. Веру родня не отпустит абы к кому, ясен перец. Нужно было показать себя с лучшей стороны, чтобы строгая комиссия из родственников доверила мне сокровище на экспорт.

Вот и он. Посёлок-агрогородок на окраине Минска. Её вотчина.

«Сардэчна запрашаем у Калодзишчы». Это типа «добро пожаловать». Такой плакат висел на билборде у поселкового вокзала. Едва я зашёл во двор большого дома, рассчитанного на две семьи, обросшего аккуратными сарайчиками и пристройками, настоящее «сардэчна запрашаем» показал мне сорвавшийся с цепи по случаю моего визита пёс Тузик.

Я-то не знал его блохастых повадок, потянул руки навстречу:

– Ути какой пёсик!

Взвизгнула Вера, ахнули родственники, вышедшие меня встречать. Но было поздно. Тузик хватанул меня от души. Прямо за приветливо протянутую руку.

– Бля-я-яшка ты от ремня армейского! – заорал я.

Ну что, познакомились.

– Ах, какой тощий! Срочно откармливать! – воскликнула тёща, перематывая мне руку бинтом.

– Ты из Питеру? – хором спросили близнецы-дядья. – Почём там бензин? А в доллáрах?

– Симпатичный какой! – умилились тётушки и тут же влюбились платонически.

– А у нас сбор урожая! – прокряхтел дед с намёком.

– Тузик просто так никого не кусит, не зря это, ой не зря! Карма плохая али человек такой, – ворчала бабка.

«Человек такой» краснел, смущался внимания, пэкал, мэкал. Наконец невеста отбила меня от родственников и увела на свою половину отдыхать с дороги.

– Галя! Отдельно им стели! – крикнул тёще дед. – У нас тут – не бордель!

В честь моего приезда был организован званый ужин. На ужине по случаю приезда гостя из России обсуждались новости мировой политики, иные вопросы вселенской важности.

Я пытался поучаствовать. Но, знаете, белорусы, конечно, не согласятся, но понимать коренных жителей деревень старших поколений надо ещё научиться. Они говорят, немного комкая слова, подвывая – «вуулица», мешая фразы из белорусского языка – «трохи», «зробить», «шуфлядка». От этого смысл сказанного доходил до меня не сразу, и я катастрофически не успевал за ходом беседы.

Дед выставил на стол весь арсенал фирменных самогонов, которые я должен был обязательно попробовать. Беседа у меня не шла, и я отдал должное экологически чистым напиткам, наливаясь благодатью и любовью к вновь обретённым родственникам, которые галдели, смеялись, и нет-нет, дуновением ветра по осенней листве, в их разговоре проскакивал лёгкий матерок, лаская слух.

Сразу видно большую и крепкую семью. Как же мне дать понять, что я не молчун какой, а вполне себе душа компании, человек с широкой натурой?

Момент настал. Тётя Наташа заговорила про Петербург, Петропавловскую крепость.

– Ах-ха-ха! Знаете, там есть страшный памятник Пётру Первому. Он сидит такой лысый, худой. Мороз по коже. Ты, Лёша, знаешь, что он символизирует?

Что символизирует памятник, я не ведал. Зато в арсенале имелось много других занятных баек про Петра Первого.

От возбуждения я вскочил на ноги, почувствовав, как от самогона кружится голова и тяжелеет язык.

– Хотите прикол?

Я повысил громкость голоса и махнул забинтованной рукой, чтобы все обратили на меня внимание. Типа: «Эгегей, селяне, ща будут покатухи!»

– …говорят, Пётр пежил женщин через две подушки!

Оглушительное молчание родственников звучало резким диссонансом привычному рёготу моих друзей-дебилов.

– Это какой длины должен быть у него хуй? – я заволновался, чувствуя провал, начал что-то объяснять, дублируя слова характерными жестами. – Вот, допустим, толщина одной подушки, вот двух. А ещё должно остаться сантиметров двадцать для ебли. В то время вёдра у дам были… О! не то что ныне. Это у него должен быть примерно такой…

Я показал рукой расстояние от паха, равное, по моему мнению, длине петровского хера. Ради смеха размашисто изобразил фрикции.

– Господи помилуй! – услышал я возглас и звон.

То в комнату вошла вторая тётка, неся блюда с горячим и застав момент кульминации рассказа. Блюда грохнулись на пол. Дед, с упавшей на стол челюстью, лил самогон в салат оливье. Одинаковые дядья одинаково сурово смотрели в уголок с иконами. Тёща нервно теребила скатерть, кусала губы. За окном взвыл Тузик. Вера сидела красная как рак и смотрела в тарелку. Кто-то перекрестился. Испанский стыд медным тазом накрыл бедных родственников.

Может, ещё не всё потеряно? Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так ведь?

– А ещё он ставил раком бояр и вставлял им в жопы свечки!

Где-то сдох от зависти один Петросян.

– Не просто так Тузик его кусил! – проскрипела бабушка.

– Лёша, ты хотел покурить! – сказала красная Вера, ставя точку в моём, да что уж там, и своём позоре.

– Да, да… покурить… – Я суетливо вышел из-за стола, виновато приседая, разводя руками, покинул гостиную, обогнув стоящую над разбитыми блюдами тётку.

Мы сидели на лавочке, смотрели на закат, рдеющий над яблонями. Я курил, дрожа от нервов. Вера положила руку мне на колено.

– Совсем всё хуёво? – с надеждой спросил я, ожидая пощады.

– Да, – ответила Вера. Её губы превратились в упрямую ниточку. – Лёша, ты же не на них женишься. Я-то переживу. Ты, главное, молчи. Молчи, пока здесь. Хорошо?

Я обнял её и прижал к себе. Впереди нас ждало крепнущее год от года чувство крайней нужности друг другу, которое значит даже больше, чем любовь. Хотя и любовь никуда не делась.

Глава 23. Момент вращения

15 апреля 2017 года

Санкт-Петербург. Горный институт. Электромеханический факультет

– И всё же они вращаются! Пам-парам-пам-пам! – доцент Кичбулаев Наиль Рашидович, пританцовывая, ворвался в открытую для проветривания дверь учебной лаборатории. – «Кто молодец? Я молодец! На лабуте-е-нах, нах!»

Пока учёный муж исполнял гангнам-стайл, мятая рубашка выбилась из-под брюк, выронив на пряжку ремня унылую жировую складку, которая, тем не менее, весело подлетала в амплитуде, обратной скачкам Кичбулаева. Коричневый пиджак чернел подмышечными пятнами пота. Наиль Рашидович находился в том возрасте, когда согласие студентки сдать зачёт альтернативным методом уже не воспринималось с должным энтузиазмом, но душой он был бодр и весел.

Профессор Садовников обернулся, оторвавшись от своих приборов, и удивлённо спросил:

– Кто вращается?

– Классики! – с идиотической улыбкой ответил Кичбулаев и изобразил шлёпанье сексуальной партнёрши по заду. – Классики крутятся. В гробах, с-суки, вертятся!

– Коллега, давайте без шуток! – начал сердиться профессор. Не каждый закадычный друг мог вот так вот запросто ворваться к нему в лабораторию. Не говоря о доценте Кичбулаеве, с коим приходилось пересекаться лишь в нескольких научных проектах, и то вскользь. – А то я сейчас сам начну вращаться. В чём дело?

Наиль Рашидович перестал скакать и, сверкая чёрными татарскими глазами, вплотную приблизился к Садовникову, сказал зловеще:

– Сейчас вы, дорогой профессор, не начнёте вращаться! А когда умрёте, как миленький, изволите-с!

«Пизда коллеге. И мне пиздец! – смекнул профессор. – Убьёт психопат!»

У старого учёного, давно забывшего, как выглядит сочный персик молодой и глупой студентки, больно кольнуло сердце. Он был дряхл и немощен, поэтому не смог бы оказать должного сопротивления при покушении.

– Да вы не удивляйтесь, Борис Пименович! – Угомонившийся доцент взял коллегу под локоть и повёл к креслу. – Вы же знаете, что я в командировке был, мы там новый сейсмограф испытывали.

– Ну-у-у… – испуганно согласился Садовников, в мыслях малодушно изменяя атеизму.

– Транзитом на одну ночь были в Свердловске… тьфу… в Екатеринбурге. Я не утерпел, решил его включить, ещё раз проверить сейсмограф этот. В гостинице не включишь: город, вибрации, бляди. А прибор чувствительный. Я взял аккумулятор и поехал с ним на ближайшее кладбище, Ивановское, значит. Запускаю, а там, помимо шумов, ритмичные высокочастотные подземные толчки высрались. Несильные такие. И эпицентр на вершине холма! Представляете?

– Угу!

– Поднимаюсь на холм, а там могила Бажова!

– Угу! – заело слушателя.

– Угу, угу! Хер похож на кочергу! – снова раздухарился доцент. – Включаю сейсмограф, а он, собака, фиксирует толчки на небольшой глубине прямо под могилой!

– Могилой? – слабо спросил профессор. – Наиль, родной, у меня внуки, студенты. Не надо…

– Что не надо? – удивился доцент, принимая слабость и страх коллеги за почтенный научный трепет и радуясь плавному переходу на «ты». – Надо! Мы там целую бучу подняли. Могилу оцепили и ночью эксгумировали. В обстановке строгой секретности! Открываем, а он там бьётся, родимый. Долбится о боковую крышку гроба. Трук-тук-тук, трук-тук-тук! Земля под гробом просела, и он наклонился вправо, сместив ось вращения классика! Так бы хер заметили! Вращался бы себе, и похуй!

Татарин радостно засмеялся.

– Наиль, не волнуйся… На-ка, выпей! – Хитрый профессор незаметно вылил в свой стакан ядовитый реактив из пробирки и протянул напиток коллеге.

– Спасибо! – Кичбулаев поднял руку со стаканом на уровень груди и продолжил. – Неведомая сила поднимает писателя в центр гроба и вращает с бешеной скоростью! Представляешь? И мы всё засняли. Этим уже секретные службы занимаются. Дали санкции на вскрытие всех могил крупных писателей! Совершенно секретно! Только тебе говорю, в свою группу возьму… Это какие возможности для энергетики открываются! Если представить, что писатель – это у нас ротор, а гроб – это статор… ой, даже думать не хочу. Сейчас глоток чаю сделаю и покажу тебе видео. Это чай, да?

С этими словами доцент поднёс чашку ко рту. Профессор вскочил с кресла и ударил коллегу по руке; чашка разбилась о стену. Зашипела, запузырилась краска. Наиль Рашидович очумело смотрел на разъедаемую кислотой поверхность.

– Показывай видео! – прохрипел Садовников.

* * *

23 июня 2035 года

Ленинградская область. Атомная станция в Сосновом Бору

Огромный зал. Сигнальные лампочки, пульты, бегущие светодиодные строки, непонятная установка в центре.

– И как это работает? – спросил президент у главного инженера проекта, умудрённого сединами профессора Садовникова. Бориса, как уже было понятно, Пименовича.

– Вот тут у нас графоманский центр. Сотня отъявленных писателей, так скажем, круглосуточно сменяя друг друга, пишут свои стихи, рассказы, книги. Прямо из-под пера их писанина попадает на бегущие строки в главный энергетический зал для усиления КПД. То есть коэффициента пол…

– Знаю. Дальше! – оборвал его президент.

– А дальше эффект не ясен, но мы можем управлять им и использовать для получения электроэнергии. Классик, находясь вблизи центра сосредоточения отбросов мира литературы, вращается, на нём обмотка, вокруг – статор. Обычный электрогенератор, но гигантской производительности. Станция уже неделю питает весь Санкт-Петербург. Подключаем всё новые мощности.

– А для военных целей?

– Да! Один классик средней руки, например, Гоголь, и один захудалый графоман, например, Гаг… Ай, ладно. Всё равно никто его не знает. Короче, в паре они могут доставить на расстояние двадцать тысяч километров заряд огромной силы, которого хватит, чтобы стереть с лица земли такой город, как Нью-Йорк. Только мы лишимся мощей классика и, собственно, графомана… тела.

– Хорошо, – прищурился президент на бегущую строку, – классиков у нас много…

Бегущие строки высвечивали:

«Горизонт алел румяным цветом. Холодный бриз остужал разгорячённые тела любовников. Смотря на это, обманутый муж спрыгнул со скалистого утёса в озеро…»

«Космонавт покидал гостеприимную планету с чувством досады, горести и душещипательной тоски. Человекообразные гуманоиды махали клешнями и щупальцами. Через поляну мостиком пролегла чёрно-белая радуга…»

– М-да… – произнёс президент. – Ресурсы определённо есть. Проводите испытания дальше! Всё совершенно секретно.

По бегущей строке главного энергетического зала поплыли фразы.

«Василий бежал по улице, сжимая сфинктер. Каловые массы просились наружу, не давая и тени надежды на культурное опорожнение…»

На аппаратуре замигали несколько красных лампочек. Пол под ногами заметно завибрировал.

– Что это? – встревожилась охрана верховного.

– Излишне вырабатываемая мощность, частое явление! Сейчас отработают компенсаторы. Виновному графоману придёт сигнал «Не писать».

– А кто у нас в роторе? – поинтересовался президент.

– Толстой Лев Николаевич! – с гордостью отчеканил директор проекта Наиль Рашидович.

«– Вот забегу в подворотню под арку и насру! – не вытерпел Василий, сворачивая с тротуара. Пять шагов – и он в подворотне.

– Тебе чего, мальчик? – под сводами арки два бугая прижали к стене дядьку в красивом пиджаке.

Все трое уставились на Васю. Дядька смотрел с надеждой. Вася развёл руками. Раздался мерзкий треск и бульканье. Опорожнение началось».

Количество мигающих лампочек увеличилось на порядок. Пол под ногами заходил ходуном. Все присели на корточки.

– Твою ж мать! Отключите этого долбоёба от строки.

– Стоп, стоп! Компенсаторы не работают! Код «Первый», код «Первый».

– Гагач, ты что творишь, сука?! Перестань! – орали работники станции. Пол трясся, сбивая с ног пытающихся добраться до графомана людей.

– Идите на хуй! У меня Пулитцеровская премия намечается! В кои-то веки, блядь!

Графоман замотал головой и усиленно застрочил ручкой по планшету.

«– Срёшь? – принюхиваясь, спросил у Васи один из бугаёв.

– Сру, – меланхолично ответил Вася. Почувствовав, что кал стекает по гачам, он брезгливо дрыгнул ногой.

Говно из широкой штанины разлетелось веером по стене, чуть не угодив в троицу.

– Говно? – спросил у Васи всё тот же тупивший бугай, кивнув на забрызганную стену.

– Говно, – не меняя тона, подтвердил Василий и тоскливо посмотрел на свод арки».

Рушились перекрытия, полыхало пламя, атомная станция погибала. Огромный механизм в центре зала рассыпался, и от него по бетонному полу во все стороны расходились трещины. Люди метались по залу, падали, поднимались, падали.

– Щас ёбнет, щас ёбнет! – причитал доцент, лёжа на полу.

– Нельзя! – спокойно командовал президент. – Отставить! У нас Америка на хвосту, на хвосте, простите.

– Нахуй Америку! Не будет Америки. Ничего не будет… – плакал Кичбулаев, кусая себя за кисть в надежде, что это всё ему снится.

«– Но ведь это не по-пацански! – возразил второй бугай.

– Как-то индифферентно! – продолжил диалог Василий и густо, с прихлёбом, выпустил газы.

– МЕНТЫ!!! – неожиданно заорал дядька в пиджаке.

Бандиты тут же испарились. Вася стоял, смотрел на пиджака и молча докакивал. Пиджак смотрел на Василия».

Кичбулаеву это всё не снилось…

* * *

2115 год. Лето

Постапокалиптический мир. Черноморское побережье близ Ялты

Далеко, у самого горизонта, сливаясь с грозовыми тучами, гигантская рука-онанюка волокла по воде остатки не менее огромного кресла просветления, подёргиваясь и поднимая волну. Сверху во всю конструкцию били молнии, напоминающие внезапно засиявшие ветви мирового древа, Иггдрасиля, или херово сделанную проводку. Не хватало одноглазого лика Одина и глумливой улыбки Локи, но и так смотрелось величественно. Просто охуеть.

– Племя, слушайте наказ предков! – вещал шаман, наряженный в цветные тряпки, по форме напоминающие галстуки, болтая подвешенным на кусок провода к хую картриджем от древнего принтера. – Никто и никогда не смеет записывать свои фантазии! Никто и никогда!

– Никто и никогда! – глухо отозвалось племя.

– Какими бы пиздатыми они вам ни показались!

– Пиздатыми ни показались! – вторил ему нестройный хор.

Маленький Гагач, потомок неисчислимых поколений Гагачей, сидел на корточках в сторонке у кромки воды. Ему было двенадцать лет, и он ещё не имел права участвовать во взрослых ритуалах.

Взяв в руку палочку, он уныло водил ею по песку. Глаза его смотрели в пустоту. А рука сама по себе выводила на песке надпись: «Смеркалось».

Очнувшись, Гагач быстро-быстро стёр написанное, опасливо оглянулся. Вздохнул и снова погрузился в свои детские мысли.

Его родители поссорились со старейшиной и собирались откочевать в Кратер. Так люди называли гигантскую воронку, образовавшуюся на месте Ленинградской области. Там было холодно и голодно. Но папу с мамой трудности не смущали. Лишь бы быть самостоятельными, подальше от бабок и дедок.

Так маленький он и понял, что счастье, оно скоротечно. Да и вообще, капризная старушка Фортуна его почему-то крайне недолюбливает. Интересно, почему?

Гагач вздохнул и уже увереннее написал на песке:

«…кто встретит, передайте, пожалуйста капризной: „Фортуна, здарова! Мальчик написал книжку. Говорят – смешную. Прочитай, а? Может, поменяешь отношение ко мне? Может быть, я стану полезным и востребованным членом общества?“».

В воздухе пахло духами, водкой и канифолью. Начиналась новая жизнь.

Гагарин, сидя на хмурой тучке, такой контрастной с его светлой улыбкой, поднял гранёный стакан, наполненный звёздным светом: «Поехали!» – сказал он.

«Поехали!» – повторил Бог.

«Ась?» – рассеянно спросил Гагач и удивлённо посмотрел на небо.