Текст книги "Мои годы в Царьграде. 1919−1920−1921: Дневник художника"

29 ноября

Что за день! Спешу записать в моём дневнике то, что я видел. Холод разбудил меня поздним утром. Очень счастливые турки бродят по палубе. Кто-то вскричал: «Земля!» В море сверкает багровое и огромное солнце. Влажно и холодно. Слева от оборонительного вала чуть вырисовывается пологий хребет Анадолу³², как называют его турки. Чувствую, как душа содрогается. Приближаемся.

Внезапно погода меняется. От Севастополя в течение шести дней было солнечно. Сегодня впечатление, будто бы кто-то погасил свет. Небо омрачается, и всё море покрыто маленькими синеватыми романтическими волнами. Можно увидеть узкие ворота Босфора. Слева, на высоком, более возвышающемся мысе едва проступает, словно белый маяк, столб какого-то минарета. Справа второй, нижний мыс без какого-либо следа населения. Между этими двумя полуостровами простиралась когда-то цепь генуэзцев, которой они запирали вход в Босфор, подобно другой цепи, которой византийцы закрывали вход в Золотой Рог³³.

Нежная, синеватая дымка заслоняет горизонт, на котором едва можно заметить несколько спиралей дыма. Корабль берёт направление на Чаталджу³⁴. Из ворот выдвигается рыболовецкое судно с треугольным парусом. Так Европа и Азия разделены с праисторических времён толчками вулкана. Перед нашими глазами разворачивается теперь картина эпического величия. Берега возвышаются, и мы проплываем совсем близёхонько около грозных скал красно-медного цвета. Краски налиты зеленью, пурпуром и синью-индиго. Величавая византийская мозаика. Небо становится мрачнее и суровее. Всё здесь дикое, тяжёлое, угрожающее…

Проплываем ещё несколько вёрст. Показывается первое село. Мои жадные глаза не устают. Малюсенькие азиатские силуэты. Хатки с усложнёнными крышами, украшенные балконами, покоятся на сваях. Румели-кавак³⁵ – первая пристань для кораблей, плывущих из Чёрного моря. Здесь надо пройти карантин.

На пароход поднялся первый турок: высокой осанки, одетый по-европейски. Его новая, чистая феска сидит аккуратно на голове. Он говорит свободно по-французски.

Румели Кавагы (Румели-кавак). Открытка. Нач. XX в.

Всех нас собрали на палубу. Османский эскулап прописал нам четыре дня карантина. Какая драма! Ожидать четыре дня, пока сможем въехать в Царьград. Но даже совсем скупой бакшиш всё устраивает. Собрано по двадцать четыре пиастра³⁶ с человека, и турок отошёл довольный. Но несчастливцы, которые не могли оплатить карантин, должны побывать в бараках, искупаться и отдать для дезинфекции одежду.

Возвращаясь на борт корабля, толстые, шумные женщины громко рассказывали, как во время купания появился среди голых «красавиц» (россиянок, армянок, гречанок, евреек) какой-то турок..

Женщины принесли первый запах страны: зелёные веточки рододендрона с красивыми розовыми торчащими ягодами, как клубники. Маленькое, тихое село расположено словно сокровище среди буйного пейзажа. Между мощными раскидистыми тополями стройно высятся минареты и кипарисы. На берегу лежат опрокинутые курносые лодки. Облака плывут над густо-синими горными хребтами. А на первом плане холмы – изумрудно-зелёные.

Окраины Константинополя. Берег Босфора. 1919

И вот я в Турции! Никогда не испытывал такого прилива умиления. Спешу в трюм, беру бумагу и начинаю рисовать. На борт взбирается лоцман, корабль поднимает якорь. Пассажиры собрались на верхней палубе. Многие смотрят через бинокль. Они не могут оторвать глаз. Берега то расходятся, открывая долины и холмы с пологим спуском, то внезапно поднимаются.

На широких склонах, которые простираются у подножия гор, появляются сады, виллы, дворцы, замки. Вдоль хребтов, выше и ниже, чёрные сосны, будто нарисованные углём, раскрывают густые зонты. Всё вместе образует необычный вид: серый, синий, чёрный, грозный. Начинают падать крупные капли дождя (под ними моя бумага морщится). Тучи прядут. Вода обретает цвет тёмно-зелёных изумрудов. Корабль движется медленно в полной тишине.

Берега разворачиваются феерической панорамой. Мимо нас движутся с поднятыми мачтами флотилии лёгких шаланд (какой ритм!). Вода, растрёпанная пеной, совсем белая.

В Бюйюкдере, в столетнем парке, стоит дворец российского посольства³⁷. В заливе причалены две лодки. Делаем поворот, и неожиданно вырастают, словно из-под земли, унылые очертания башен, которые восходят по косому склону гор. Одна из них поднимается над самой водой. Крепкие средневековые стены прорезают зубцами горизонт. Чёрные кипарисы и тополя оформились фалангами: крепость Мохаммеда – Гюзельгисар³⁸, – подсказывает мне какой-то турок, мой проводник.

Вид на Босфор и Скутари. 1915

Проплываем самую узкую часть Босфора. Здесь проходил старейший путь, соединявший два континента. Из седины истории всплывают имена Дария, Ксенофонта, Олега, Готфрида Бульонского³⁹. Сколько прошло тут азиатских и европейских войск!

Вид на мечеть Сулеймание и Золотой Рог. 1910-е

Любопытство усиливается. Берега расширяются… Бегаю как сумасшедший с одного конца парохода на другой, с листками бумаги, увлажнёнными дождём. Не успеешь задержать взгляд на горе или мечети, как она уже исчезает, уступая место белому дворцу, окружённому водой. Надо бы руки старого японского мастера, который схватил бы на лету эти формы и краски.

Облака опускаются очень низко, медленно опускается ночь. Дым и мощные силуэты военных кораблей заслоняют бледную линию горизонта. Выплываем на широкие воды. С одной и другой стороны возникает панорама бесконечных поселений. И прежде всего ищу (всё мерещится мне растушёванный рисунок) Св. Софию. Мой турок показывает на четыре минарета и купол, установленный на оранжевом кубе – «бу Айа София…»

Вот знаменитая церковь! Наш пароход – русский, поэтому нам не позволено приближаться к пристани. «Николай 119» быстро плывёт к Скутари⁴⁰. С высокого красного берега смотрят на нас вблизи мечети, величественные жёлтые казармы, малюсенькие хатки. Над нашими головами появляется и исчезает целая масса минаретов. Глаз не может объять такой широкий простор. Синий воздух наполняет грудь. Корабль замедляет свой ход и вдруг бросает якорь. Мы сделали 60 километров по Босфору, остаётся ещё восемь до Царьграда.

Слева Стамбул, справа Галата⁴¹. Не видно моста. Он закрыт башней Вавилона⁴². Дымоходы печей, мечети, флаги – еле видно. Серые грязные клочья дыма, чёрные точки, белые шары, которые светятся, – всё это смешивается в широком рейде и прекрасном узоре. За мостом купола и минареты, лёгкие, высокие, прозрачные, достигают неба. Над Галатой и побережьем размещается Пера⁴³: посольства, большие дома-казармы, небоскрёбы с рябыми стенами. На крутой башне Галаты величественно развевается французский флаг⁴⁴.

Будто картина в синеве – невозможно оторвать глаз. Выстаиваю часами на палубе. Недалеко от нашего корабля показывается башня Леандра⁴⁵. За ней Босфор простирается в бесконечность Мраморного моря. На горизонтах мерцают покрытые синим туманом острова. Корабли появляются как чёрные точки. Возникают сине-голубые глыбы, тянутся гирляндами и зажигаются то тут, то там в разбросанных окрестностях. А за ними молчаливая восточная феерия, за которой можно угадать людей, движение, жизнь. Их шум и вздохи растушёваны ночью и издали доходят и до нас.

Какую встречу готовит мне завтра Константинополь?

Галатская башня. Кон. XIX в.

II. Царьград

3 декабря

В течение многих дней не заглядывал в мой дневник. Должен записать в нём важные события. Уже моё отправление в дорогу не было обычным. Но моё прибытие было и вовсе драматичным. Я завидовал людям, которые покидали грязный трюм и отвратительную палубу. Приходили турки, предлагали очень дорогой хлеб, забирали путников (имевших деньги).

За два дня трюм опустел, и я ночевал один в атмосфере, наполненной пронзительным холодом. Чувствовал себя, как в тюрьме. Все мечты моих снов укрылись там, за глубокими водами. Ещё один раз каик приплыл – забрать капитана.

– Мне не разрешают даже на час сойти на землю.

– Вы должны были быть солдатом, – твёрдо ответил мне командир корабля. – Я не могу выпустить вас иначе, как поручив вас военному атташе⁴⁶.

Чего хочет от меня этот дурень? Я же был в Севастополе в комиссариате и получил свой паспорт.

Дело становилось трагическим. Корабль отплывал в Яффу. Как затравленное животное, бросался я с одного борта на другой, запертый в клетке между Скутари и Стамбулом, который стал для меня обетованной землёй.

Охрана, примкнув штыки, охраняет лестницу Корабль покинутый, одинокий посреди вод. Не будет подходить сюда больше ни одна лодка, и я никогда не поеду в Царьград… Жестокая ирония судьбы!

Однако человеку дана возможность влиять на события. По какой-то причине перевозчик вернулся на корабль. Я наблюдаю внизу, совсем у лесенки, белый челнок, который покачивается. Перевозчик-турок ходит передо мной. Безумная надежда вырывает меня из отупения. Хватаю мой узел, вытаскиваю три «катерники» по двадцать пять рублей⁴⁷.

– Вот мои вещи, – говорю, умоляя его отвезти меня на сушу. К счастью, командир зашёл в свою каюту. Турок смотрит на деньги (они не стоили более одного гроша), не говоря ни слова, сворачивает их презрительно и прячет в кожаном поясе.

– Айда, – отвечает мне.

Со страхом прохожу перед солдатом с ружьём. С каждым шагом представляется мне, что меня пронизывают пули. Остроконечный каик покачивается под моими пьяными ногами. Здоровенный лодочник садится возле меня. Ещё минута страха, и мы спрятались за скачущими волнами. Сердце прыгает от радости. Белые гребни забрызгивают мой плащ. «Быть или не быть», – эта мысль пронизывает молнией. Каждую минуту может обрушиться несчастье. Вёсла ритмично ударяют, вода ёжится волнами. Вокруг нас разворачивается величественная картина. Стамбул угадывается дальше и ниже. Боюсь оглянуться. Мой турок гребёт, глядя одним глазом на «рус буюк икмэк» – большой новороссийский хлеб. Он начинает просить. Отрезаю ему большую горбушку, обязательный бакшиш.

Галатский мост. Вид на район Галата. 1910-е

Переезд длинный. Под конец прокладываем себе дорогу между четырьмя корпусами кораблей-трансат-лантиков. Въезжаем в тесные ряды лодок (какие краски!). И причаливаем совсем рядом у моста Стамбула в Галате. Закидываю мой узел на плечо и, прижимая к животу двумя руками мой хлеб, бреду неизвестно куда.

Какая-то неведомая сила толкает меня к Стамбулу: увидеть Св. Софию. Перехожу мост. В толпе не перестают показывать на меня пальцами: – «рус икмэк, рус буюк икмэк». В конце моста, за будкой часового закутываюсь комично в мой пресловутый плащ.

Опускается ночь, а я не знаю, куда идти спать… Без всякой цели перехожу мост, мучимый тревогой за первую ночёвку. Поднимаюсь по лестнице Галаты⁴⁸ до высот Перы.

– Смотри, вы тоже здесь! – восклицает, сияя, музыкант – еврей из Феодосии. – Какие шикарные магазины в Пере!.. Есть здесь чехи, продающие знаменитые колбаски… У вас есть, где ночевать?

– Нет ни приюта, ни денег, а, однако, какой красивый город – Царьград!

– Есть здесь американская ночлежка. Хотите, чтобы я выдал вас за еврея? Туда не принимают никого, только евреев.

– Но кто-то сможет принять за еврея эту украинскую рожу?

– Не печальтесь об этом.

Галатский мост. Вид на старый город. 1910-е

В одном доме в Галате мерцает свет. У входа охрана в чёрных шлемах на голове, сжимают обеими руками винтовки на высоте колен (избегаю встречи, потому что могут спросить про паспорт). Вонючие лестницы. В отвратительном нужнике, двери которого открыты, какой-то еврей с грязным мальчиком с растрёпанными курчавыми волосами. За перегородкой в вестибюле сидит неподвижно бледный эфенди. Он тянет свою наргиле – водяную трубку. Это – владелец «отеля». Говорят обо мне на еврейском.

– Ваша кровать обозначена номером 3, – говорит мне мой земляк, – это будет стоить вам несколько пиастров.

В зале – кровати, прижатые друг к другу (страшно прикоснуться). Кладу мой узелок и возвращаюсь в вестибюль. Можно подумать, что вы находитесь на какой-то станции в день погрома. Вещи, люди, непонятные жаргоны, запах чеснока, неумолкаемый галдёж. Чистый Вавилон!

Замечаю и русских; мы были вместе на корабле. Все разодеты в богатые шубы с меховыми воротниками, которые они понадевали даже на ночные рубашки. Дети визжат, и матери успокаивают их шлепками. В тумане затхлого дыма жестикулируют старики. Длинные столы залиты водой и усеяны шкурками от апельсинов. Пол покрыт слоями липкой грязи.

Опять бегу на встречу со Стамбулом. Решётка. Мавзолеи султанов. Во дворе фонтан и контрфорсы желтоватой белизны. Минареты – как высокие башни. Перед главным входом [в Софию] – охрана, вооружённая ружьями, в касках из серого фетра, как у румынских солдат.

– Ваш паспорт?

– Нет паспорта.

Обескураженный и раздражённый до слёз, незаметно удаляюсь в страхе, чтобы не навлечь на себя неприятности. Не увидел Св. Софии!..

5 декабря

Кошмарная ночь. Вчера поздно вечером, когда начали сходиться ночлежники, меня перевели с кровати номер 3 на номер 5. Я бросился на мою кровать, укрываясь плащом. Под потолком чадили два нефтяных каганца. В одном углу неровно скулила скрипка, заглушая минутами неистовый шум, который причиняла тарабарщина. Ведут разговоры о социализме, большевиках, французах и англичанах, которые «измываются над человеческими существами». Россияне, которые только что покинули родину, кричат и горланят сильнее других. С гневной бранью срываются новые «пансионеры»: завшивленные, одетые в фантастические костюмы в зависимости от ремесла, которым занимаются.

Уже за полночь, но дискуссия не прекращается. Кто-то влезает на мою кровать (чтобы сильнее кричать), толкутся по моим ногам. Кто-то молотит сердито по столу кулаком. Ночлежка готова взорваться под давлением наплыва слов в этой смердящей атмосфере.

Еврейский квартал Константинополя. Март 1898

Наполовину заспанный, слышу, как кто-то тянет за мой плащ.

– Кто здесь? Это моя кровать. – Грязное проклятие.

– Оставь его, это какой-то художник из России.

Наконец лампы гаснут. На дворе льёт дождь, барабаня по оконным стёклам.

Уличные торговцы хлебом. Константинополь. 1920

Внезапно просыпаюсь и подпрыгиваю, как ошпаренный. В темноте ударяюсь обо что-то холодное и липкое. Стираю с лица омерзительную грязь. Владелец кровати повесил на моих перилах свои штаны, полные болотной слякоти…

Ещё очень рано. Окна широко раскрыты. Какой-то еврей-венгр заметает пол и выгоняет всех «аборигенов»: должен навести порядок для следующей ночи. Забираю мою папку и бегу в направлении Стамбула. Спешу, чтобы смешаться с толпой в этом замечательном городе.

7 декабря

С утра до ночи брожу по Стамбулу: мосты, пристани, лабиринты базаров, площади, рынки, византийские церкви. Слоняюсь, идя на поводу инстинкта художника. Он ведёт меня и учит лучше книг и проводников.

Живу счастливый, но каждую минуту моё счастье и благоденствие пронзает, будто удар кинжала, забота о завтра. Лишь бы не подохнуть на улице от голода под чужим и печальным небом!

На каждом шагу манят меня: богатство хлеба, плодов, рахат-лукум. Что же, рассматриваю их как прекрасные натюрморты. Уже третью ночь ночую в еврейском приюте!

9 декабря

После долгих поисков наконец удалось добраться до Кахрие-Джами. Она на другом конце света. Сегодня я обежал город во всех направлениях.

После дождя день обрёл перламутровый цвет. Покинув [Галатский] мост, я перешёл на пристань Золотого Рога: здесь – беспрерывное кишение людей. Обременённые тяжестями, караваны носильщиков вытягиваются бесконечной очередью. Что за одежды! Сквозь пахучие рынки и лабиринт кривых улочек я вышел на улицу.

Двор мечети Баязида II. Кон. XIX – нач. XX в.

Огромная площадь [Беязид], обведённая стенами. Перед воротами охрана. В центре площади башня, совсем как наш Иван Великий в Москве⁴⁹. Издалека видны одинокие фигуры в фесках. Прохожу мимо другой площади. У подножия здоровенного платана европейский цветник. С высоты какого-то минарета разносится пение муэдзина. Звуки молодого голоса, разогретые святым призывом, дрожат над землёй в протяжном, медленном и грустноватом пении.

В центре высокий портал с кружевными сталактитами, маленький двор, выложенный плитами, широкие крытые лоджии на колоннах из порфира и зелёного мрамора. В центре фонтан. У слабых струй воды наклонившиеся старцы. За застеклёнными лоджиями на звериных шкурах сидят турки, величественные и равнодушные, в белых тюрбанах⁵⁰.

На тимпанах, словно грозди цветов, нежно-голубые фаянсы из Персии. Поднимаю тяжёлую завесу: в полутьме на светло-красном ковре правоверные, будто погружённые в отупение, простираются длинными рядами. Контральтовый голос имама отражается эхом и разносится поразительными тонами.

Идя сожжённой местностью, поросшей травой, схожу в долину. Удалённый квартал. На большой площади базар с певучим гомоном. Маленькие деревянные домики. Облокотившись на забор, рисую украдкой. Подходит полицейский (на его каракулевой шапке красная опояска). Думал, что будет меня допрашивать. Он посмотрел на меня и ушёл, не говоря ни слова.

Я ошибся в направлении. Залезаю снова на холм. Вдруг показывается необычной белизны мечеть: два минарета из слоновой кости, удлинённые и тонкие, простираются очень высоко в небо над скоплением маленьких и больших куполов.

Это святое место Стамбула. Вокруг царит особая тишина. Начинаю рисовать. Собирается детвора: девочки в синих буфастых штанах, мальчики в фесках, красных как маки, насаженных набекрень на чубы. Они шепчут, трясясь от холода:

– Фати… Фате… Мехмедие рессим чикариор[5]5
  Художник рисует Мехмедие (тур.).


[Закрыть]…

Это мечеть Мохаммеда Завоевателя⁵¹. Поперёк библейского двора караваны верблюдов. Они делают здесь остановку.

Спускаюсь в узкую улочку. Мне говорят, что на другом конце я найду Кахрие. Опять холмистая местность, обширное сожжённое пространство. За холмами виднеются минареты. Улица тянется без конца. Она снова входит в город. По краям домики цвета раздавленной клубники или зелёной воды с молотками на раскрашенных дверях. Окна за решёткой, с балконами в форме корзин. На одном из них мальчик и девочка, одетые в жёлтое и наклонившиеся, словно два чижика.

Дома пересекают кладбище. Трогательная тишина. Слышны только удары подков белого коня. На нём едет молодой турок, который въезжает в толпу прохожих. Можно было б сказать: виньетка со старой иконы.

Я долго шёл. Наконец увидел огромный высохший водоём глубиной в несколько метров. Местами сохранились каменные стены. Внутри огороды, миниатюрные дома на два этажа. Целое село.

Это старая византийская цистерна – Аспара⁵². И вот дальше направо я увидел знаменитую оранжевую мечеть, маленькую и трогательную, с многочисленными куполами. Над ней тёмная пирамида кипарисов. Около неё белый минарет⁵³.

Далеко на горизонте маячит красный византийский дворец⁵⁴. Переступая порог церкви, чувствую радость от вида мозаики. Богатые хроматические краски играют небесными цветами. Матовое золото переливается с синим и серым цветами фона. Трещины бегут чёрными зигзагами (следы землетрясения⁵⁵). В тех частях, которые утрачены, виднеются оранжевые кусочки.

Развалины Нового (Малого) Влахернского дворца (Текфур-Серая). 1900-е

В первом нартексе мозаики вроде уничтожены временем⁵⁶. Зато во втором – они свежие, как будто вчера были скомпонованы гаммами.

Вижу, как входит английский старшина атлетического сложения с дамой, мелкой и хрупкой, закутанной в большую шотландскую шаль. Какой-то турок, весь кучерявый, объясняет весело мозаики (не как гид, а как любитель). Говорит быстро на ломаном французском языке. Другие оборванцы стоят с раскрытыми ртами.

Нас проводят от одного крыла аж до внутренней части античной килисы. Замечательные пропорции, высокие панели из драгоценного мрамора цвета опала. Стены, белёные известью, ковры мягкого красного цвета. В одной из часовен (отреставрированные фрески не обнаруживают особую ценность⁵⁷) устроился отряд турецких солдат. Это время войны, и солдаты занимают большое число мечетей, переделанных в казармы. Кровати, под стенами опёртые ружья. На колоннах белые флаги, украшенные полумесяцем.

Эдирнекапы (Адрианопольские ворота). 1910-е

С милой улыбкой на рябом от оспы лице аскер спрашивает у меня, «рус» ли я.

– У тебя есть жена?

– Нет, – отвечаю, покидая этих милых парней.

Начинает медленно сеять дождь. Стамбул, Пера, Галата, Скутари – мираж неизмеримой синевы. На одном холме недалеко от Кахрие бегут зубчатые стены. Византийские укрепления. Мощные контрфорсы, маленькие арки, башни.

Внутри, в полусумраке цыганские маски. Через ворота выхожу за стены.

– Что это за ворота?

– Эдирне Капу⁵⁸, – отвечает с самодовольством какой-то эфенди.

Это Адрианопольские ворота, через которые вошёл Мохаммед Завоеватель. Вокруг Царьграда – героический пейзаж. Тропы вьются белыми прядями. Вверху и внизу высокие башни образуют мощную цепь. Напротив лес кипарисов и старое кладбище. Совсем вдали, далеко в зелени – белые мечи минаретов. По ту сторону – Золотой Рог. На его водах можно наблюдать, как отчаливают неподвижными точками лодки, и сёла и пригороды уже на другом берегу. Стамбул заканчивается византийской стеной. Таким образом, он не переступил границ старого города.

Начала опускаться ночь, и я волочился медленно к себе через огромный восточный город с душой, наполненной счастьем. Образ еврейской ночлежки вдруг заслонил мозаики. Дрожу, думая о грязных штанах и гнетущей атмосфере.

10 декабря

Мне повезло провернуть финансовую операцию. Я показал патрону-еврею, тому, что курит непрестанно свою вечную трубку, один «колокольчик» с Дона, одну бумажную сторублёвку – очень плохо напечатанную, – котлетку, – как называли в одесском порту деньги, сделанные у себя. Не говоря ни слова, он извлекает из уст чубук и даёт мне пятьдесят пиастров, – турецкие пол-лиры. Имущество! Я рассчитываюсь с менялой за мой ночлег, и мне остаётся ещё на что прожить несколько дней.

12 декабря

Произошли важные события. Нашёл новое жильё. Покончил с ночным азилом. Все мои пиастры разбежались. Ни одного «колокольчика» (а как трудно было их выменять!). Положение стало безнадёжным. Вспомнил, что некий молодой человек на корабле рассказывал о российском госпитале. Я взялся разыскивать его⁵⁹.

– Комендант как раз вышел, – говорит мне перед дверями какой-то незнакомый. – Вы художник? У нас есть тут уже один. Возможно, что знаете его. Это С [ологуб]⁶⁰…

– Знаю его только как архитектора, но я близко знаком с его друзьями в Москве.

Мы поднимаемся наверх.

– Вы из Москвы, простите… Грищенко. Да, я вас знаю. Удивительно, что я не видел вас у Б [арта]⁶¹. Я часто выставлял в Москве проекты, – добавляет С[ологуб]. Плотный, широкоплечий весельчак дёргает свою квадратную бороду.

– Ваше счастье, приятель, что попали сюда. Можете находиться годами и ещё всего не увидеть. Одна только Св. София заслуживает путешествия! Безусловно, надо жить в холоде и голоде, надо терпеть, но зато вы станете художником и чему-то научитесь. Вот я готовил выставку. Не знаю, что это мне даст. Здесь эти дела очень тяжёлые.

– Вы давно уехали из Москвы? – спрашиваю я.

– Когда я понял, что все бросились драпать, отправился в Сибирь. Был в Японии. Это тоже очень красивая страна. Уже десять месяцев как я в Константинополе⁶². Я пересёк моря и океаны на лодке; много продал американцам. Вам негде ночевать? Я думаю, это удастся устроить. Скажу два слова начальнику. Вы можете перебраться.

Гран рю де Пера. 1919

Поздним вечером иду за носильщиком, который тащит мои вещи. Он продвигается шаг за шагом, собственно говоря, покорный, как верблюд, равномерно покачивается под корзиной, просунув плечи сквозь её широкие уши. Ни объём, ни число узлов, ни расстояние не пугают носильщика. Харбие! Через Галату, позже лестницей Юксек Калдырым, проходим Перу и площадь Таксим. На обходной дороге начинается ливень и хлещет мне в лицо большими холодными каплями.

Мы в другой части Царьграда. Высокие европейские здания, широкие улицы. Будто на другом конце большого города. Она совсем противоположна той части города, в которой я посещал Кахрие-Джами.

В моём новом жилье двадцать четыре свободные кровати. Это большой зал с широкими открытыми настежь окнами, с несколькими выбитыми стёклами. Волнующая труба английских индусов играет на отбой. Думаю, буду ночевать один в этой просторной комнате. Какой Царьград большой!