Текст книги "Мои годы в Царьграде. 1919−1920−1921: Дневник художника"

19 января[11]11
  Именно так в тексте – две записи подряд под одной датой, и в укр., и во фр. изданиях.


[Закрыть]

Рисовал долго под мостом вблизи от быстрой и зелёной воды, словно малахит. Чудесные караваны чёрных кораблей, временами нагруженных белыми мешками, будто пеной. Могучие и обеспокоенные турки, вооружённые длинными шестами. Напряжение, жизнь, движение.

Внезапное опадение парусов, как это красиво! – и опускание мачт. Можно было бы думать, что они поломались.

Белые каики летят стрелами. Пассажиры прячутся под зонты. На мосту неумолкаемый гомон прохожих, грохот трамваев, повозок. В Галате, в месте, где мост выплёвывает из чёрной пасти валы людей, я видел, как из одной улочки вырвались огромные верблюды, странные, с подвижными горбами и рыжими спинами, вытягивая «лебединые» шеи.

Верблюды в Скутари. 1918

Утром, когда я проходил по Банковской улице⁸⁷, меня толкали безумные люди: босые, простоволосые, одетые в спортивные, светлые и пёстрые одежды. Они бежали по грязи, неся на плечах медную блестящую помпу. Английский солдат стоял в стороне, и его красные щёки почти лопались со смеха. А люди, как привидения, исчезли…

Мною пройдено тысячи вёрст по Стамбулу. Самое неприятное – возвращаться пешком через Перу, пересекать площадь Таксим, проходить вдоль казарм союзников⁸⁸ с их «цветными» солдатами и штабом англичан, в котором можно увидеть высокомерно держащихся офицеров с чересчур блестящими раскрасневшимися лицами.

27 января

«Я на мели», как говорят моряки. Уже давно ем только лук. Носил для обмена свечу.

– Гибну от голода, будьте так добры, дайте кусок хлеба за эту свечу. – Но пекарь, который как раз вытаскивал из печи пахучие хлеба, ответил:

– У нас электричество, и свеча нам не нужна.

Или это был какой-то противный грек или армянин? Не знаю. Я глодал мой лук и корочку копчёного сала. Она валялась на дне моего чемоданчика.

В кухне, где армянин ладит свой котелок и выдаёт отвар, все раздражены и одновременно унылы. В Таганроге всё кончено… Большевики приближаются к Новороссийску⁸⁹. Американцы открывают для россиян столовую.

В полусумраке рассвета, наполненного душным дымом, бледные и изголодавшиеся лица беззащитных людей зажигаются надеждой. Художник С [ологуб] горячо проповедует братство. Некий плохо выбритый армянин (из турецкой Армении) поддерживает каждую фразу постоянным «конечно». Сторож Грункин, худощавый еврей происхождением из далёкого Гомеля, бросает подобострастно в толпу:

– Мосье прав.

Молча все соглашаются с сердцем, полным печальных мыслей. Одна глухая старушка, пришедшая от святого гроба из Палестины, крестится…

2 февраля

Носильщики выносят небольшие ящики и чемоданы «буржуев», одетых в меха. Когда смотришь на них, кажется, что и мне становится теплее. Все прибыли из Одессы… Один из них, В., профессор в университете⁹⁰. По их разговорам – они едут в Париж, – ловлю имена известных мне художников из Петербурга.

Мне холодно, я голодный и совсем у меня уже нет пиастров, но Париж, который я уже знаю, не манит меня. Они все могут убираться туда. Я остаюсь здесь, в городе, который для меня дороже всего на свете. Опухшими от холода руками работаю у моей кровати над акварелями. Приближается профессор.

– Ваша фамилия?

Мой плащ, мой образ жизни не возбуждают никакого доверия. Помимо всего он добавляет:

– В Европе я буду следить за вашим талантом…

Мой молчаливый сосед устроился санитаром в английский госпиталь.

– Что до еды, можно выдержать. После обеда подают нам сыр, варенье и белые лепёшки. Как уминаем их! Но вы не смогли бы это делать. Работа санитара. Знаете… Не жалейте, что не смогли добраться туда. Нас посылают в деревню Татавлю⁹¹, за городом. Пришли новые соединения индусов⁹². Я ходил сегодня утром. Шатры разбиты прямо на земле. В грязи, влаге, холоде. Можно сдохнуть…

4 февраля

Мои соседи в шубах убежали. Не смогли перенести холода. Отправились. Теперь я один в огромной комнате. От этого делается жутко.

Вот два дня уже заметает снег. Зря затыкаю отверстия окон тряпьём с кроватей. Снег падает на стол. Тяну на себя всё, что возможно, но ночью не сплю, а едва дремлю под холодным матрасом. Перед рассветом снятся ужасные сны. Представляется, что меня разыскивают. Намного дольше можно переносить голод, чем тот холодный и сырой, пронизывающий холод, неизвестный в нашем климате.

8 февраля

Новое окружение: болгарская больница⁹³. Обходятся со мной как с больным. В первый день не дали мне ничего есть, посадили на диету… в то время, когда мои зрачки расширяются от голода.

Порядок жизни был суровый. Вечером после восьми часов гасят свет… Тяжелобольные перестают кашлять и начинают ужасно стонать. В печи зажигают огонь, выздоравливающие подкидывают сухие поленья. Тайком, как матросы в машинном отделении, заваривают чай в металлических, прицепленных проволоками банках. Рядом со мной сердитый русский моряк. Он чахоточник, в больнице в течение длительного времени. В другом ряду есть ещё один россиянин, похожий на турка или болгарина. Совсем серый, обросший, одетый в госпитальный халат, как герой из «Записок из мёртвого дома» Достоевского или дядя Ерошка из «Казаков» Толстого.

– Вам не страшно? – спросил он у меня тихо вчера. – Именно перед вашим прибытием перевели из вашей кровати во вторую палату тифозника, россиянина из Харбие.

Я не ответил. Вернулся, почесал голову и подумал: дохнут только раз в жизни!

Моя последняя ночь в Харбие была ужасная. Рано утром я встретил во дворе нового коменданта. Попросил у него письмо в болгарскую больницу. Он бросил недоверчивый взгляд на мой плащ.

– Кто вы? Я вас не знаю.

– Я художник, живу в палате более двух месяцев.

«Большевик», – должен был он себе подумать.

– У вас румяное лицо, и нечего вам делать в госпитале. Я знаю, почему все вы проситесь туда.

К счастью, врач Б. из Москвы был другой. Я рассказал ему всё искренне. Он дал мне письмо к директору больницы. Я натянул мой плащ, повесил на плечи ящик с красками и пустился искать новую защиту.

Вышел из города. Неистовствовала метель, путь был присыпан снегом. Не встретил ни души, но не было бы счастья, да несчастье помогло: врач-болгарин прочитал моё письмо, коснулся руками лба, позвал медсестру и указал мне номер моей палаты. Слава Богу, метель подняла мою температуру.

Болгарский госпиталь. Открытка. Нач. XX в.

Появился среди нас новый больной. Старый крепкий болгарин с белыми волосами. Он разговаривает сам с собой. Его голос звучит непонятно, как иерихонская труба: «го, го, го…»

– Заткнись уже, старый, – говорит ему, смеясь, «дядя Ерошка». Вчера мы разговаривали с ним потихоньку за полночь. Это казак с Кубани.

– Не судите меня по тому, что теперь я серый, как волк.

Его круглое лицо, с тысячами морщин у его добрых глаз, покрыто растительностью. Когда-то молодой и сильный, был он в казачьем отряде.

– Нам дали приказ стрелять в забастовщиков. Это было в 1905 году.

Но мы отказались. Думаешь, помиловали? Надо было бежать, нас сорок четыре человека, каждый промышлял на собственную руку. Я бежал в горы. Оставил жену, детей, всё моё добро. Землю.

Его ласковый и глухой голос сломался. Пауза.

– Пятнадцать лет их не видел. Они не знают, где их отец, и не имеют от меня вестей по сей день.

– Ведь можно было писать?

– Но как писать? Я боялся навлечь несчастья на мою семью. Потом пришла свобода, но письма доходят трудно, я живу в глухом углу. Так хочу вернуться домой, так хочу. Чтобы хоть одним глазком взглянуть, что произошло с ними. Должны были повырастать. С весной, только покажется солнце, отправлюсь в дорогу.

– Говорите по-турецки?

– Каким образом? Я сошёл с гор, прямо к Трапезунду. Что за горы! Скитался, как военный, по звёздам, хребтами, вдали от людей. Питался корешками. Спустился без препятствий к Трапезунду. Стоял на набережной. Приблизился турецкий полицейский. Сразу узнал он птицу по полёту. Отправили меня, бедолагу, в тюрьму. Не такую суровую, как у нас, это правда. Долго меня таскали по тюрьмам, из одного участка к другому, так долго, пока не надоело им. Мне разрешили выйти. Что же делать? Когда казак не на войне, он на воде. Я встретил товарищей, которые выбрали другие пути для возвращения. Мы объединились для рыболовства. Другие, кто были молодые, женились на турчанках. Жилось нам хорошо. Турки – славные люди. Надо только уметь держать их в руках. Рассерженные мелочью, они вынимают ножи. Ревнивые, Боже сохрани! Турки любили нас, а мы их. Всё шло хорошо. И мы бы продолжали так жить, если бы не война. Нас забрали неизвестно для чего, заперли в одном лагере.

Солдат армии Врангеля в Константинополе. Ок. 1920

Немало я там видел, много натерпелся, но до сих пор жил хорошо. Большие озёра. Много рыбы. Земля урожайная и тучная, ты знаешь. В долинах стада скота, в горах леса, в сёлах сады, на полях виноградники, сеют пшеницу. Несчастье в том, что паша, их губернатор, дерёт с них шкуру. Крестьянин только стонет. Надо дать этому, надо дать тому. Всюду бакшиш. Отдай ему половину урожая. Он бог и царь. Делает, что захочет. Каждую пятницу несём рыбу в Измир. Большой город – Смирна вроде⁹⁴. Для нас, может, чуть меньше, чем Стамбул. Зарабатывали много. Рыба была толстая, 70 пиастров за «око». Жиды и армяне – половина населения, – как знаешь, лакомые к рыбе.

Теперь мы вернулись к нашей работе. Остались на постоянно в Анадоле⁹⁵, у озёр. Я заболел, сам не знаю отчего. Мы тянули осенью, во время дождей, верши. Ловили рыбу в основном ночью.

Сейчас, слава Богу, уже идёт лучше. А ты, вижу, рисуешь. Вам, другим, трудно жить здесь… Вот, ешь. Хочешь, чтобы я заварил чай?

Он говорит, будто тихонько играет на струне.

– Братишки не разнеживают нас. Они воры, сволочи! А ты почему не ложишься спать? Там холодно у вас, – говорит он одному молодому сифилитическому татарину с феской на голове.

После обеда, простого и скромного, когда чувствуешь, что голод начинает дёргать снова, он раздаёт остатки хлеба, в первый день – двум больным, на второй день – другим. За свои турецкие копейки посылает в магазин за хлебом, халвой, мучнистыми, сладкими фигами.

13 февраля

Рано утром казак с круглым и смешным лицом, обросший как дикая свинья и освещённый улыбкой, пришёл посидеть на моей кровати.

– Знаешь, думал всю ночь о тебе, как тебя устроить… Если бы мы были в Измире, я дал бы тебе сразу работу. Знаю там армян, имеющих мастерскую ковров. Ты сочинял бы для них рисунки. Работа нетяжёлая, хорошо оплачиваемая, но редко случается, чтобы кто-то умел её выполнять. В Стамбуле турки, знакомые моих приятелей, имеют такую же мастерскую. Ты наверняка видел её, это недалеко от большого рынка. Я поговорю с ними.

А ты пойдёшь в гостиницу монастыря Св. Андрея⁹⁶. Спросишь обо мне у брата Гелиодора, того, у которого длинные волосы и управляет хозяйством. Он меня знает. Я бываю у них, когда приезжаю в Царьград с рыбой. Это как раз то, что тебе надо…

Чуткость кубанской души тронула меня до слез.

– Покидаю сегодня больницу, – звучит голос «дяди Ерошки». Но этот, тут, – обречён на смерть. Смотри на его ноги! У него руки Голиафа. Он ничего не делает, только призывает Пречистую Деву: «Матка Божья, Матка Божья».

Болгарский Голиаф смотрит на нас равнодушными глазами.

– Я ухожу через два дня, – говорю, – в воскресенье. Что сказал главный врач?

Мой сосед, сердитый матрос, который хорошо понимает болгарский язык, отвечает злобно:

– Сказал, что всего тебе хватает, что ты прикидываешься, и что придёт время вернуться домой.

Однако «мой дом» после пяти дней пребывания среди сифилитиков, тифозных и туберкулёзных не кажется мне слишком привлекательным.

Снег тает быстро. Это похоже на нашу весну в марте. Кругом чёрные трещины, серые стёжки дорог. На небе временами бледные блики лазури. Кругом поля, тишина. За канавой длинный хребет чёрных домиков Татавли. Стамбул, Айя София – трудно отсюда угадать. Какой Царьград большой!

20 февраля

Записываю новые события. Меня поместили в комнату – в общество одного «сметливого» художника С.

– Пора покончить с ателье, – произносит злобно, говоря о нём, заместитель коменданта с длинными усами лицемера (экс-префект полиции из Гомеля).

Всё произошло в отсутствие С. Он поехал к своей жене и ребёнку в Принкипо. Только что прибыли массы людей. Все холодные и опустевшие виллы заняли беженцы. С. весь сгорбился.

– Даю тебе добрый совет, Грищенко, никогда не женись. Художник должен жить как монах. Я понимаю ещё мою жену, она молодая и меня понимает. Но чего приехал этот буржуй (его зять)? Кто бы его там трогал!

Теперь они на моих плечах. Никто не имеет ни копейки. И они притащили ещё с собой няню. Мой Стамбул в озере.

В городе много русских, одетых в удивительнейшие костюмы, гражданские и военные. Массовое переселение старой «буржуазной» России. По Пере бродят генералы с широкими, слишком красными эполетами, с руками, полными шуб (они продают их по поручению).

Дамы – слишком элегантные для неурочного времени. Кавказские колпаки, казацкие мантии с красным верхом, каракулевые шапочки, пальто интеллектуалов, подбитые ветром, плотные шерстяные рясы монахов и священников. Невероятная смесь всех сословий, профессий, общественных слоёв. Россия пришла врасти в толпу Перы, Галаты, Стамбула. Вокруг слышна российская речь. «Сто тысяч россиян – вот мирное завоевание Константинополя»⁹⁷, – пишут журналы (которых я никогда не читаю).

Какой-то старик с белой разделённой на две части бородой продаёт свечи в церкви, что стоит между кипарисами в госпитальном саду⁹⁸. Он открыл «чайную» в небольшой пристройке дома, которая выходит на улицу. Старик – заправский «кулак», хозяин «на всю губу», из «старых трактирщиков», статный, хорошо ухоженный. Какой-то дьякон, заморённый на горе Афон, служит ему помощником. Когда старика нет, нам, мне и С., дают даром чашку кипятка. Иначе надо вытащить полпиастра.

Езжу всё время в Стамбул и много работаю. Ходил в болгарскую больницу за моей бритвой. Хотел «приклеить» её одному банабаку – за 20 пиастров. Мой план не удался. Вернулся из госпиталя, бредя по ужасной грязи, которая залила дороги и тропы. На полях красная земля проваливается под ногами.

Русские беженцы торгуют пирожками на улицах

Константинополя. Ок. 1920

Болгарский Голиаф умер. Мой молчаливый сосед – где-то, наверное, у англичан. Прошёл месяц, а он всё ещё не появился за своими вещами.

23 февраля

Пробую выхлопотать себе паспорт, чтобы иметь возможность осматривать Св. Софию. В последнее время трачу все дни в очередях перед консульством".

Настоящая русская вавилонская башня. Очередь простирается на целую версту. Солдаты продают печенье, коржики.

Какой-то парень стоит, отчаявшийся, перед своим товаром.

– Что продаёшь?

– Селёдку, – отвечает грустно, отданный своей жестокой судьбе, украинец с турецким лицом.

Сегодня С. дал мне кусок белого хлеба с Принкипо и угостил австралийским «корнбифом»[12]12
  Вид солонины (от англ. corn beef).


[Закрыть]. Он хотел бы принадлежать к «гостям английского короля», но, кажется, всё заполнено. Не принимают больше никого.

Вечером я долго бродил по Стамбулу. Искал [мечеть] Рустема-паши¹⁰⁰. На холмистом месте, у Сулеймание¹⁰¹ какой-то вроде сумасшедший, который нёс корзину, привязался ко мне. «Хорошо» – это имя, которое дают каждому россиянину в Царьграде, подобно тому, как мы называем китайцев «ходями»¹⁰². Я так и не понял, чего, собственно, хотел он от меня. Пиастры? У меня не было их.

26 февраля

Мы надеемся, С. и я, что уедем на Принцевы острова¹⁰³ как художники. Сегодня нам дали письмо английскому коменданту острова¹⁰⁴. Выезжаем вечером последним кораблём. С. купил для своей маленькой дочки за пять пиастров жареных орешков. Я попробовал несколько, хрустящих и пахучих…

Русские дети на острове Проти. 1920

III. На острове

[26 февраля]

Вот три дня, как я на острове. Нахожусь в долине между горами, покрытыми сосной. Долина сбегает к морю крутым, горячим, как индийская красная[13]13
  Название буровато-пурпурной краски.


[Закрыть], спуском. Примостившись на больших белых камнях, покрытых клочками зелёного мха, наблюдаю маленькие силуэты греков и турок в фесках и широких шароварах. Их ряды (словно ряды деревянных солдатиков) шевелятся медленно. Плечи и лопаты поднимаются и опускаются беззвучно.

Погода ласковая и вполне тёплая, как весной. Из долины поднимается синий, едва заметный туман. Краски на диво сильные и мягкие. Внизу аркой скругляется море. Арка удаляется спокойной и ритмической массой до горизонта. Изумрудно-синий залив молчаливо обрызгивает берег белой пеной. Цвета ракушек отражаются на камне. Совсем близко движется, как детская игрушка, паровоз.

Нахожусь в центре острова. Долина имеет форму седла, зажатого с обеих сторон морем. Маленькое местечко и виллы, куда проплывают черкеты, лежат на расстоянии многих километров. Царьград – шумный, огромный, задымлённый со всем своим гамом, кажется ещё более неизмеримым, трагическим…

Чтобы добраться сюда, я шёл по белой дороге. Сквозь свисающие ветви сосен делал эскизы моря и незаселённого полуострова. Здесь душа отдыхает. Молчаливо стоят пахучие сосны. Воздух насыщен смолой. Ветки старых деревьев амбры обильно покрыты бутонами. Можно было бы подумать – майскими жуками.

Опускается ночь. Какой-то маленький рыбак между густыми цветами кажется белым призраком в обрамлении тёмной зелени сосен. Комичный рёв осла (за горами, на берегу моря село) всколыхивает тишину ночи.

Земля. Свежесть и полнота первобытных сил. Новая жизнеутверждающая сила наполняет моё тело, измождённое усталостью. Древние справедливо говорили, что «Адам» (по-турецки – человек) вышел из праха земли.

3 марта

Опять новое окружение. В этот раз – окружение села. В первую ночь я спал на столе, после того, как насытился различными лакомствами. Теперь я один на втором этаже «Фреско». Хорошую виллу заселяют многочисленные семьи разных классов¹⁰⁵.

Я сплю на английских носилках, почти на земле. Нет мебели. Работаю на скамейке из сада. Через окно, за морем, рассматриваю азиатские горы. Временами проходит поезд из Анатолии и видны белые клубы его дымного ожерелья.

Верховный комиссар США адмирал Бристоль со своими сотрудниками и служащие американского Красного Креста высаживаются на остров Проти. 1920

Меня и С. определили в качестве полноправных членов лагеря. Ведём совместную жизнь. Ходим к англичанам за продуктами. Каждый из нас имеет очередь в кухне (обед общий), рубит дрова и носит воду из греческой цистерны. Нам дают всего, сколько захотим, и хорошего качества (не как французы в Халках или итальянцы в Антигоне). Белый хлеб, мороженое мясо из Австралии, шинку или сало, овощи, сыр, молоко, варенье, рис, чай, белые коржики, свечи, мыло, уголь, дрова, изюм для детей. Каждый человек имеет право на полный паёк английского солдата.

В британском лагере царит образцовый порядок. Два или три начальника управляют всем – для двух тысяч беженцев. Делегированные из виллы стоят в очереди. Часто с плотными мешками из коричневого полотна в шляпах цвета спелой дыни, как грузчики. Профессора с седыми волосами, женщины с напудренными лицами, полковники.

Между русскими постоянно одно и то же. Кто-то у кого-то утащил мясо. Лепёшки были для другой виллы. Распределение заканчивается всегда спором. У этого больше варенья, у того лучший кусок шинки, а третьему мало картофеля. Тот, кто уезжает в Царьград, может остаться ни с чем. Какая-то старая княжна из Петербурга, очень скупая, является предметом хроники «Фреско». Молодой карикатурист изобразил её в своём журнале (он издаёт его со своей сестрой так, как бы они были ещё в школе). Княжна прибегает на кухню. Из котла, перед которым стоит дежурная кухарка, выглядывает кость. Внизу такая надпись: «Отдайте мне мою кость». Она отказалась от совместного обеда, но свою кость варит в общем котле.

Ужасная суматоха. Она очень неприятна. Я работаю ранним утром, когда целая вилла спит и молчит. В свободные часы убегаю в горы. Брожу одиноко, рисую и ищу, как раздобыть десять пиастров, чтобы поехать в Стамбул…

Вчера в лесу на дороге, ведущей в долину, во время пения имама приблизился ко мне какой-то человек в феске, но одетый по-европейски. Это арабский художник. Я нашёл общий язык с ним по-арабски и по-французски. Он радовался, словно дитя, моим рисункам и пригласил посетить его ателье.

6 марта

Рано утром поехал в Царьград. День серый. Густой туман. Едва можно разглядеть нежные зарисовки островов, как на японской гравюре. Не видно берегов. Высоко в сером небе волнистая линия. Пена под бортами парохода (когда он задерживается перед пристанью островов) рассеивается замечательными зелёными мотивами на сером фоне.

Я помчался быстро в Стамбул. После моего пребывания на острове мой глаз жадно схватывает всё необычное.